ФИО, сан: архимандрит Гермоген (Еремеев)

Год рождения: 1966

Место рождения и возрастания: посёлок Черноисточинск, Свердловская обл.

Социальное происхождение: из семьи рабочих

Место проживания в настоящее время: г. Екатеринбург

Образование: музыкальное училище, Екатеринбургская духовная семинария

Дата записи интервью: 08.06.2024

Мы сегодня в гостях у архимандрита Гермогена (Еремеева) в приходе святого преподобного Серафима Саровского г. Екатеринбурга. Отец Гермоген, расскажите о Вашей семье, о Вашем детстве и юности.

Я родился в сельской местности, о чём сейчас с любовью вспоминаю. Мне кажется, у ребятишек, которые растут в условиях города, дворы лишены чего-то очень важного, того, что было у нас, деревенских парней и девчонок. Мы бегали на улице с утра до вечера, особенно в летнее время. Не было никаких особых завтраков, обедов или ужинов, потому что родители с утра были на работе, а бабушка занималась огородом (если это было среди недели). В воскресенье мама успевала только постирать, приготовить, что-то постряпать, вся была в работе. По сути, целый день мы были предоставлены сами себе. Вот так формировались уличные команды.

Мы бегали босиком, пили молочко. Парное молоко я не любил и сейчас не люблю. Пил охлажденное из погреба с белым хлебом. Белый хлеб стоил 20 копеек. У нас только два вида хлеба было: белый и серый. Еще ржаной был, но как-то его не очень использовали. Так вот, отрезаешь или даже отламываешь большой ломоть хлеба, в молоко его, в сахар, съел – и снова на улицу. И никаких рационов, как сейчас: столько-то фруктов, столько-то сыров. Какие сыры, какие фрукты? Мы видели только мандарины в Новый год. Чесночок иногда, репка, картошка, капуста квашеная, брусника мочёная или что-то такое. Всё было натуральное. И выросли все здоровыми, никто не болел. Исключения были, конечно, но это просто небо и земля в сравнении с тем, что сейчас происходит. Мы росли в естественных условиях.

И вот в этом по-настоящему босоногом детстве был очень яркий и светлый луч – храм Божий. Моя бабушка никогда не пропускала ни одной значимой службы. Она пела в сельском храме. И в детском садике я не был ни одного дня, бабушка брала меня за руку и водила в храм с трёхлетнего возраста (раньше, видимо, были какие-то другие условия; мама, может быть, в декрете была, этого я уже не помню). Я рос очень бойким малышом, но, по рассказам бабушки, как только меня заводили в храм – я был тише воды, ниже травы и, пока шла служба, внимательно смотрел, что делается в алтаре и на клиросе. Только начал на цыпочках дотягиваться до священных книг, уже спрашивал, что это за буковки такие. Я славянский язык выучил раньше, чем русский.

Помню, когда пришёл в школу, учительница Клавдия Константиновна сказала: «Дети, мы будем с вами изучать азбуку, вы будете учиться читать, писать». Мне не терпелось, и я сказал: «А я уже знаю эти буквы». Учительница сказала: «Ну, скажи». И, как меня Евдокия Михайловна Дудина, наша псаломщица (кстати, 13 лет отсидела в лагерях), научила, так я и сказал: «Аз, буки, веди, глаголь, добро…» Учительница вызвала в школу отца, мать. И вечером мне был ремень…

Отец у меня был шахтёр, он был советского воспитания. Родился он до войны, в 1936 году, относился к Церкви постольку-поскольку, не разрешал меня крестить. Я хоть и ходил в храм, но причащаться мне было нельзя. Помню, мы возвращались из храма, бабушка мне говорит: «А ты скажи отцу: я татарин, что ли, какой-то? Почему ты меня не крестишь? Может, я тебе не родной, может, я не русский?» То есть бабушка меня, как говорят, настрополила. Чем отличаются дети от взрослых? Взрослые не всегда бывают искренними, а дети всегда. Я со слезами к отцу: мол, почему ты меня не крестишь?.. И все те эпитеты, которые бабушка мне потихоньку в ушки вливала, я отцу выдал на-гора. Его злость разобрала: «Кто тебя научил?» Понятно, что отец догадался, откуда ветер дует.

Тем не менее, когда мне было 4 года, он согласился меня крестить. Тогда же сразу сообщали на работу. Можно было это сделать, но за священником была такая слежка! Не дай Бог, лишат регистрации – и останешься без средств к существованию. Таких случаев было полно. Отец Николай Мухин (мой первый духовник) меня крестил. Вот его фотография. Видите, какой солидный протоиерей? Он приехал из китайской эмиграции, преподавал в учительской семинарии в Харбине. Владыка Климент, в то время архиепископ Свердловский и Курганский, учился у отца Николая, приезжал к нему.

Помню, как я впервые в раннем детстве пришёл к отцу Николаю. Как я уже говорил, мы питались очень просто. В школу идём – нам нажарят картошки на сале целую сковородку. Где пеночек больше, там вкуснее. Иногда в русской печке эта картошка жарилась, иногда на камине. И ложками мы эту картошку ели. А тут я пришёл к отцу Николаю вместе с певчими старушками (старый хор был, все были возрастные), а там серебряные ножи, серебряные вилки, салфеточки, подтарельники, бокалы. Это было что-то из другого мира. Всё было красиво накрыто, как говорят сейчас, буржуйский вариант сервировки стола. Откуда у нас в сельской местности такое? У нас всё было просто. Иногда стояла общая чашка, в которой готовили, иногда раскладывали в какие-то железные чашечки или фарфоровые, никаких сервизов. А тут ножи и вилки. Всё это я впитал с самого детства. Сначала для меня это была игра: приду домой, салфеточку постелю, возьму нож обычный кухонный, справа положу, вилку – слева. Сначала была игра, потом привычка, а потом потребность, чтобы стол всегда был красиво накрыт, чтобы скатерть была. Стеклянные столешницы современные – это для меня моветон, недопустимые вещи. Кому нравится – пожалуйста, но для меня это исключено. На столе должна быть льняная скатерть. Все это связано с моим детством. Память выхватывает всё отрывками, может быть, не совсем связно, но это моё детство.

Церковь, которую я начал рано посещать, для меня стала всем. Боже упаси, если я пропущу какую-то службу! Очень рано я начал читать. В семь лет я уже знал шестопсалмие наизусть, только немножко подглядывал. Память была хорошая, всё запоминал. Отец Николай говорил потрясающие проповеди.

В 1930-е годы православная культура начала повсюду уничтожаться, причём очень активно. Если посмотреть историю, то не в 1917-м и не в 1918-м было большее уничтожение православных храмов, а именно ближе к 1930-м годам. Открывать храмы начали уже потом, когда война началась. Такой был Промысл Божий. Храм на моей малой родине в Черноисточинске закрылся в 1941, а в 1943 году уже открылся. Но его успели разорить, сломать, как делали коммунисты того времени, уничтожить иконостас и новую церковную утварь. Сейчас храм восстановлен, там всё новое: иконостас, люстры, роспись – всё очень хорошего, добротного качества. А тогда всё было сборное, что где нашли.

Вот этот период времени моего детства я считаю самым благодатным периодом, когда была настоящая община при каждом храме. Верующих было не так много, но зато какие это были люди, с каким стойким характером! Они знали Священное Писание, Евангелие, Священное Предание. Всё передавалось из уст в уста. Может быть, не было высоких богословских бесед, как мы сейчас можем смотреть на телеканалах «Союз» и «Спас», всё было намного проще, доступнее, даже чище, я бы сказал. Не было необходимости в каких-то высоких материях, просто знали, что на небе Бог, а на земле нужно жить по заповедям, которые Бог оставил. Христианин должен исполнять и заповеди Евангелия, и заповеди Моисеевы. И главное – любовь к храму.  Всё это впитывалось в мое юное маленькое сердечко, во все клеточки моего организма.

Я уже начал говорить про 1930-е годы, что это было время атеистическое, потом хрущёвские гонения были. В 1960-е годы, во времена Брежнева, гонений не было, но были такие ситуации, которые создавало правительство Советского Союза, чтобы было неуютно всем, кто имеет отношение к Церкви. Никаких пенсий тому, кто трудится в церкви, если какое-то жалованье получали, то ничего не оформляли. И когда приходит немощь, старость – остаёшься без средств к существованию. Но это никого не смущало, люди в храм шли и несли всё, что могли дать. Не получить из храма, как сейчас, а отдать в храм. За какие деньги пели певчие, даже в мыслях нельзя было представить! Конечно, в крупных городах уже были хоры, пели артисты оперного театра, филармоний. А в сельской местности считали за честь отпеть службу в храме, да ещё в воскресный или праздничный день. Это была великая честь – подняться на две-три ступени выше, чем стоит народ в храме, на место, которое называется клирос, – ты к Богу ближе на три ступени. Совершенно другое было отношение. Люди в очередь стояли, чтобы подсвечник почистить. А уж почистить лампадочку у какой-то чтимой иконы – чуть не до драки: «У чудотворной Иверской иконы только я почищу, никому не отдавайте». А сейчас пока не заставишь что-то сделать или пальцем не ткнёшь, что там не убрано, тут не прибрано, – ничего не произойдет. «Батюшка, будете зарплату добавлять мне?..» И осудить-то нельзя за это. Другое время. Я просто рассказываю про ту жизнь, отношение было совершенно другое. В храм отдавали что могли, только самое лучшее. Если есть лучший половичок – его отдадут, есть какая-то шаль, которую можно положить на аналой под иконочку, – её принесут. Получилось пирог хороший испечь – в храм отнесут. Если не очень получился, подгорел – сами съедим.

Что касается первой учительницы в школе, не могу о ней с любовью вспомнить. Я не буду называть её имя и отчество (об усопших или хорошо, или никак), но она была недобрым человеком, ходила и срезала крестики. Крестик тогда стоил 20 копеек, как хлеб. Алюминиевые софринские крестики выпускала Московская Патриархия. «Софрино» было не такое мощное предприятие, как сейчас. Всё было скромно. Книг церковных выпускали мало, иконочки – самые простые, в пластмассовых рамочках. Но ведь как хранили эти иконочки! Молитвословы были на вес золота, Евангелие – только у каких-то церковных людей, которые всегда ходят в храм. Ничего же не было, всё было под запретом.

Так вот, я купил много крестиков: на рубль пять штук. В одном кармашке у меня лежали крестики, в другом кармашке – лямочки. Я знал, что учительница подойдет с утра, нащупает лямочку, достанет маникюрные ножницы и перестрижет лямочку. Кто её заставлял? Никто. Сама такая была. Помню, однажды накануне праздника она сказала: «Наверное, в церковь пойдёшь с бабушкой?» Я сказал, что, наверное, пойдём. И у неё лицо даже покраснело. А я в книжном магазине купил цветные мелки. У нас асфальта не было, как в городе, мы могли рисовать на заборе или на каком-то сарае. И я выделил денежки от своего обеда, купил эти мелки, чтобы рисовать. Так она от злобы, что ничего со мной не может сделать (крестик срежет, а у меня опять на шее крестик), подошла к моей парте, эти мелки приподняла и спросила: «Это ты для всего класса купил?» Я говорю: «Нет, это я себе купил, буду рисовать». И она хлопнула их о краешек парты – и все мелки переломались. Педагог не должен так поступать с ребёнком. Я в 3-м классе, наверное, тогда учился. Поэтому мне вспомнить добром нечего, но, слава Богу, даже таким образом она меня закаляла.

Потом, в старших классах, была уже другая классная руководительница и другая памятная история. Я тогда учился в 6-м классе. Это было в канун праздника Крещения. Я уже пел в храме, читал Апостол, и у меня даже в мыслях не было в этот праздник быть вне храма. И в школу пойти надо, потому что дома за пропуск по головке не погладят. А храм у нас был на высокой горе, и зимой всё там заносило снегом. В школе я притворился, что у меня свело живот, охал, ахал. Это, конечно, грех, но, как мы любим по-своему интерпретировать, это была ложь во спасение. Учительница сказала: «Иди домой, нельзя так, надо срочно в больницу обращаться». У меня голова тогда не очень соображала, что учительница могла меня из окна увидеть. У нас тогда было три здания школы: для 1–3-х классов, 4–6-х и 7–10-х классов, и все три здания находились в посёлке в разных местах. Так вот, я обогнул горку кругом, долго шёл в гору, и она, видимо, в окошко из учительской меня увидела. А я, пока шёл, начерпал полные валенки снега, знал, что служба уже идет, торопился, чтобы успеть почитать Апостол. Подошёл к храму, стал вытрясать из валенок снег, поднимаю голову – классная руководительница стоит передо мной. И она не дала мне в храм зайти. Это, конечно, не было гонением. Привели в учительскую, вызвали отца, мать. Всё время создавали неприятности, какие-то   маленькие препоны. «Съесть» не могли, но «укусить» вполне могли. И «кусали» вот такими незначительными укусами, которые шли мне только на пользу, закаляли меня.

Когда я приехал в Нижний Тагил в Казанский собор, там был хор, очень много молодёжи. Раиса Николаевна Коваль была регентом. Потом она приняла постриг с именем Руфина и была похоронена как монахиня Руфина. Кстати, она похоронена рядом с отцом Николаем в Черноисточинске. Она была немножко юродивая, но очень музыкальная от природы. И она никого не давала в обиду. Помню, милиция заходила на клирос, молодежь, кто пел в этот момент, выводили, сажали в автобус, так Раиса Николаевна прямо под автобус ложилась, не давала ехать. Её оттаскивали. Нас привозили в отделение милиции, всех переписывали. Понятно, что это было уже в конце праздника. Старые певчие нас не давали забрать прямо из хора, открыто защищали: «Не троньте, не подходите». И скандалов каких-то серьёзных тогда уже не было. В 1920–1930-е годы нас, наверное, сразу бы расстреляли прямо в ограде храма, а тогда уже такого не было.

Привезли нас в милицию. Сидит лейтенант (или капитан) и пишет. Мол, что же ты, такой молодой, делаешь со старухами? Я говорю: «У нас не только старухи, у нас много молодёжи на клиросе». – «Я бы тебе лучше мотоцикл дал разобрать». Я спрашиваю: «А зачем мне его разбирать?» – «Как зачем? Тебе неинтересно мотоцикл разобрать?» – «Мне в храме интересно, на клиросе петь и читать… А что мне мотоцикл разбирать? У отца есть мотоцикл, даже два (и «Иж», и «Урал»). – «А, ну понятно». И что-то ещё сказал, какую-то глупость, даже для ребенка это было примитивно, какая-то пропаганда, ни на чём не основанная. На чём они могут основать свою пропаганду, когда их идеология и мировоззрение – жизнь ради будущей смерти? А мировоззрение Православия – жизнь ради будущей жизни. Так кто победит: смерть или жизнь? Наше мировоззрение: мы, пройдя определенный путь, по милосердию Божиему, а не по нашим заслугам, наследуем Небесное Царство. А их мировоззрение – после смерти ничего нет, вечная смерть. Так ты будешь жить ради вечной смерти или ради вечной жизни? Причём доказательств абсолютно никаких нет, что это вечная смерть. А вот то, что будет вечная жизнь, тут, как говорят, холм скептицизма покрывает гора свидетельств, что есть вечная жизнь души.

Я бы хотел пожелать всем свято в это верить и идти этим единственным спасительным и правильным путём, который дал нам Творец и Создатель мира, вселенной, Господь наш Иисус Христос, пришедший на землю нашего ради спасения, отдавший Свою жизнь, силы, чтобы научить людей и указать им единственно верный путь. А всё остальное – суета, как оказывается. Через полтора года мне уже будет шестьдесят лет, и чем больше я живу, тем больше это понимаю. Может быть, раньше это было на уровне какой-то интуиции, а сейчас это уже осознанно, глубинно. И я хочу многое исправить в своей жизни – то, что не сумел исправить в молодости и юности. Как в молитве мы читаем: «Господи, не помяни грехи юности моея». Пока в голове ещё ветер, чего только не совершишь… А когда уже приходишь в разум истины, то понимаешь, что надо жить немного по-другому, надо всегда жить с Богом в сердце, чтобы Господь всегда был с тобой. Потому что Он не меняется, это мы меняемся: то у нас хорошее настроение, то плохое, то мы любим, то ненавидим. А Бог всегда одинаков. Это мы делаем шаг назад, отступаем от Него и поворачиваемся в сторону тьмы, а Бог никогда от нас не отвернётся, если мы сами этого не захотим. Чтобы Господь не отступал от нас, нужно всегда просить прощения за свою никчёмную жизнь и зря потраченные годы. Есть замечательные слова, хоть и по другому поводу сказанные: «чтобы нас не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое». Надо идти этим тесным, единственно верным спасительным и правильным путем. Это путь надежды на милосердие, на вечную жизнь, на Божественную благодать. Нам всем не хватает сегодня мирного духа, который надо стяжать. Стяжать – значит приобретать. А Царство Божие, как известно, просто так не дается, нудится через молитву, пост, воздержание, ограничение себя. И прежде всего – положи, Господи, хранение устом моим и дверь ограждения о устнах моих, чтобы язык не болтал лишнего, чтобы мысли были чистые. Придёт дурная мысль – нужно сразу помолиться: «Господи, отгони от меня эту мысль, она от лукавого, я это чувствую. Помоги, Господи, справиться с этим». Ты ещё молитву не закончишь, а Бог уже придёт на помощь.

Вы рассказывали о том, что Вас бабушка приводила в храм, и это понятно. Вы помните то чувство, ощущение, когда Вы это делали уже осознанно сами? Первый раз пошли в алтарь или, может быть, было какое-то особенное чувство во время крещения.

Я помню только какой-то фрагмент крещения. Помню, как мы пришли к храму, батюшка уже был внутри (меня крестили в сторожке храма, это было ранней весной). Мы стучали в зелёную дверь храма. Я помню, что очень сильно переживал: а вдруг не откроют? И эти несколько минут, пока пришли сторожа, мне показались очень длинными. Я помню крест священника, который был украшен камушками, белую купель – и всё, какие-то три-четыре фрагмента.

Из самого раннего детства помню, что мы заходили в храм с мороза (почему-то летом я не запомнил, как это было), там стояли две большие печи голландки справа и слева, и от них был такой жар, что сразу становилось тепло, снимали шарфики, расстегивали пальто. И огромное панно на стене Архангела Михаила с огненным мечом, много-много свечей, удивительный запах.

Тянуло интуитивно туда. Тогда я не мог сказать, что это была Божия благодать, я мог только повторить это за взрослыми. Тянуло – и всё. Я неосознанно ходил в храм. Я понимал, что там есть Бог и что мне надо быть с Ним. И никаких законов не знал. А потом уже старушки, которые жили в этом храме, Евфросиния и Маремьяна, певчие хора (хор был потрясающий), псаломщица Евдокия Михайловна, отец Николай Мухин, Мария Григорьевна, его помощница, которая помогала ему и пела в храме, Анастасия Георгиевна, Николай Поликарпович, Феофан Семёнович – все по крупице что-то говорили, рассказывали, вспоминали. И вкладывали это в моё сердце, прежде всего своей жизнью, а не словами, тем, как относились к людям, как со слезами молились.

Феофан Семёнович Нечкин был бухгалтером в храме. Представляете, какое у него старинное имя! С бородой ходил. Начнёт говорить о чем-то божественном – и у него сразу слезы на глазах. Советскую власть не любил. Ему нужно было переплетать документы, а для этого нужна была иголка, которая раньше называлась цыганской (или хомутной), больше десяти сантиметров в длину. Он говорил: «Господи, помилуй! Поехал на рынок – иголки хомутной нету! Вот тебе и советская власть!» То есть он по иголке мог судить о советской власти. (Смеется.)

Хотя верующим людям в те времена, конечно, досталось многое пережить. Интересно было бы их сейчас спросить, как и что они перенесли. Мы-то уже, можно сказать, благоденствовали. От нас уже отступили, и только комариные укусы эти были постоянно, но каких-то серьёзных гонений на Церковь уже не было. Препятствовали с ремонтом, назначением священников, перед уполномоченным нужно было выплясывать, чтобы дали регистрацию. Любое нарушение сразу попадало в прессу, лишь бы скомпрометировать Церковь. Как сейчас Запад делает против России: всё, что у нас происходит, – всё плохо, любое дело западная пресса против нас обернёт. Так и пресса СССР: всё, что ни делалось в Церкви, обращала против Церкви. Из любого дела сделают или фельетон, или в «Крокодиле» что-то напишут. Помню, упала штукатурка с потолка. И всё – уже фельетон «Камни с неба», храм закрыли. Но потом доказали, что это просто кусочек штукатурки упал. Мы всё отремонтировали и снова открыли храм. 

Ваша малая родина – Черноисточинск, Свердловская область. Я хотел бы попросить Вас дать короткую историческую справку о храме.

Храму исполнилось 162 года, два года назад мы праздновали его юбилей, привели его в порядок, с Божией помощью и с помощью добрых людей. Нам помог Игорь Алексеевич Алтушкин и «Русская медная компания», и я постарался вложить свои силы, а также настоятель отец Максим. У нас сейчас очень красивый храм, кое-что ещё делаем, надо ещё построить воскресную школу, сделать тёплые туалеты, чтобы было удобно прихожанам. Много чего ещё надо, но главное мы сделали – храм уже в очень хорошем состоянии.

Главная святыня храма – Иверская икона Божией Матери. Она очень почитается на Руси наряду с Владимирской и Казанской. В Москве, в самом сердце нашей столицы, построена Иверская часовня, куда был принесён список чудотворной иконы. Такой же список, только позже написанный и в другом исполнении, в академическом стиле, был написан тоже на Святой Афонской Горе, и таких списков, которые с Афона привозили в Россию, было несколько.

В 1895 году в Черноисточинский храм, который был освящен в 1862 году, был привезён такой список чудотворной иконы Божией Матери. Кругом бушевала холера, горели костры, перекрывали дороги между селениями: валили деревья, обливали керосином и жгли, чтобы ни конный, ни пеший не прошёл. Такой был мор народа, очень много тогда умерло людей. А наш поселок холера обошла стороной. И все предписывают это чудотворному образу, который принесли в посёлок, поставили в логу, соорудили деревянную часовню. Я рассказываю это всё со слов очевидцев. Мама моей бабушки встречала эту икону. Моя бабушка 1898 года рождения. Эта Иверская часовня была украшена пихтовыми ветвями, икона стояла там несколько дней (говорят, что три дня и три ночи). И старообрядцы, и православные – все шли к иконе, читались молитвы, наверное, пели акафист. Затем её обнесли вокруг посёлка и поставили в этом храме, где она сейчас пребывает. И даже когда храм закрывался, эту икону спасли. Она сохранилась в первозданном виде, потрясающей красоты и потрясающей духовной силы. Я обращаюсь только к ней, и никогда ни в чём не получил отказа от Иверской Царицы Небесной. В Светлый Вторник совершается празднование в честь Иверской иконы Божией Матери и 26 октября. Всех приглашаем в посёлок Черноисточинск поклониться этому чудотворному образу, написанному на Святой Афонской Горе.

Расскажу случай. Поехал лечиться в Пятигорск на горячие источники. Думаю, что меня так тянет в Пятигорск? Мне говорили, что можно в Железноводск, а можно туда (у меня давно уже болит нога). Решил поехать в Пятигорск. Поселились в центре Пятигорска. Через какое-то время, разложив вещи, решил пойти в собор, который в трёх минутах ходьбы. Захожу в собор, купил свечи. Смотрю, что-то в правом приделе много свечей горит. Собор красивый, средних размеров. Подхожу – Иверская Божия Матерь, она там появилась чуть раньше, чем наша. Конечно, у меня слёз полные глаза. Думаю: «Раз Ты меня сюда пригласила для исцеления, значит, нога моя пройдёт, буду снова ходить как прежде». Говорят, несколько раз надо съездить. Осенью, Бог даст, ещё поеду. Ноге стало лучше: стала лучше сгибаться, меньше болеть, я даже палочку уже редко беру. А раньше без палочки ходить не мог. Вот такая милость Божия. Иверская икона была у меня в детстве, и даже когда поехал лечиться, она меня там встретила. Я не знал, что в Пятигорске есть такая же икона. Каждый день, как только вставал, я шёл в собор, ставил свечу, молился, читал тропарь: От святыя иконы Твоея, о Владычице Богородице, исцеления и цельбы подаются обильно с верою и любовию приходящим к ней, тако и мою немощь посети, и душу мою помилуй, Благая, и тело исцели благодатию Твоею, Пречистая, – и шёл на лечение.

В какой момент пришло чёткое осознание того, что Вы хотите быть священнослужителем?

Я не хотел быть священнослужителем. Это там (показывает наверх) решили. В какой-то момент, когда я пел на клиросе и поступал в музыкальное училище в Нижнем Тагиле, мне через три месяца было сказано директором: «Мы здесь воспитываем не попов, а артистов сцены, Вы ошиблись дверью». Я говорю: «Я вроде как раз и хотел на сцене петь, потому что мне говорили, что у меня есть такие данные».

Я ушёл из училища через три месяца после поступления и пошёл в киповцы. Мой друг Вова Устинов (он из одного посёлка со мной) предложил: «Пойдём к нам». Я говорю: «А что такое КИП?» Оказалось, это контрольно-измерительные приборы и автоматика, к чему у меня совершенно нет способностей. Всё равно я окончил это обучение, и там тоже было много интересных вещей. Заместитель директора по воспитательной работе Татьяна Николаевна Харлова сыграла тоже большую роль в моей судьбе, привлекла меня в художественную самодеятельность, и в 1984 году я стал лауреатом областного конкурса.

Прихожу однажды на клирос в Казанский собор, и там поёт Привознов Вячеслав Дмитриевич – педагог-вокалист, в класс к которому я поступил в музыкальном училище. Пели с ним, а потом он говорит: «Слушай, что ты здесь делаешь? С твоим голосом и данными… Поезжай прямо в оперный театр». Я говорю: «А кто меня без образования возьмёт?» – «Возьмут». Я набрался смелости, взял два чемодана в руки и, почти как Фрося Бурлакова, приехал в оперный театр. Прослушали, взяли, тут же дали комнату с телефоном и всеми удобствами в двух минутах от театра в гостинице «Юбилейная». И началась моя певческая карьера. Думал, попою сейчас, потом в консерваторию поступлю. А потом я пел в Пензе на гастролях небольшую партию в опере «Паяцы». И надо было быть в храме на 1000-летие Крещения Руси. Это был 1988 год. А в храм пригласили директора театра, Вяткина Вадима Сергеевича, главного дирижёра, а я там заливаюсь соловьём, пою «Хвалите имя Господне» Смирнова. И тут же меня руководство театра вычислило.

А тогда ещё время такое было, переходный период даже не начался ещё, только первые листочки свободы Церкви были. Директор объявляет мне строгий выговор с предупреждением за то, что я пропустил спектакль в оперном театре и пошёл в церковь. Я очень сильно обиделся. За что? Я же оставил партнёра спеть эту маленькую фразочку. Но, понятно, докопаться можно было до чего угодно – и докопались.

Тогда я пошёл в военный ансамбль «Песни и пляски» и прослушался там. Меня взяли в Германию в ансамбль песни и пляски 20-й армии (это Группа советских войск в Германии – ГСВГ). Я туда с радостью уехал, нашёл там русский православный храм в Потсдаме. Отец Анатолий Каледа и сейчас там служит, и матушка Нина ещё жива, слава Богу. Они принимали меня с любовью, как родного. И потом уже, спустя много лет, я приезжал, и такая же была тёплая встреча. Мы общаемся.

Я два года пел в ансамбле, а потом почувствовал, что больше не могу, это не моё. Каждый день были концерты и репетиции, и я, наверное, устал, но точно не знаю, какая была причина. А в России 1990 год, почти голод. Все пытаются куда-то уехать, а у меня и квартира, и работа есть в Европе, в Германии, а мне хочется домой, в Россию. Со слезами возвращался, прямо землю поцеловал. Выбрал чистое местечко, припал на травку и поцеловал землю. Вернулся я летом. А украинцы, которые там служили вместе со мной, у виска крутили: «Ты что – идиот? Какая Россия? Там есть нечего». Я говорю: «Это моя Родина, я больше не могу быть здесь». Так меня манило домой, в Россию. И я нисколько не жалею. Я бы не смог там жить. Я даже в другом городе не могу жить. Я попытался уехать с Урала, но ненадолго. Где родился, там и пригодился. И слава Богу. Когда вся эта эпопея со сценой закончилась, я поступил в оперу и пел в храме в Ивановском. И у нас был владыка Мелхиседек. Он уже знал меня. Я читал Апостол, часы и делал это всё с любовью, без оплаты, правда, в архиерейском хоре пел и получал за это жалованье. И когда я вернулся из Германии, он сказал: «Надо тебя рукополагать в диаконы, у нас не хватает священнослужителей».

Вы задали вопрос, хотел ли я быть священником. Я понял, что такое благословение владыки – это как раз и есть решение свыше. Я сказал: «Хорошо, владыка, пусть будет так». Через неделю я уже был диаконом, 20 сентября меня рукоположили, и владыка Мелхиседек с двумя протодиаконами уехал в область в поездку, а меня оставили одного в соборе 21-го числа служить самостоятельно. Конечно, что-то я уже знал, батюшка подсказывал. Я отслужил, и кто-то даже сказал: такое ощущение, что ты всегда служил. Потому что воцерковление произошло с детства. Это совсем другое дело, нежели когда всё это происходит во взрослом возрасте. Таким образом началось моё служение.

Шли годы, я служил диаконом, стал протодиаконом. Затем получилось так, что моя личная жизнь не сложилась, и я принял монашеский постриг. Было три записки под Евангелие положено с именами: Иннокентий, Серафим и Гермоген. Я вытащил записку с именем Гермоген. Вот так тридцать лет назад 21 сентября я стал Гермогеном. Поэтому, я к этому имени уже привык, меня даже мама дома так зовёт.

И когда я приезжаю в посёлок, мне неприятно, когда меня зовут светским именем. Я уже тридцать пятый год в священном сане. Если уж не хотите говорить «отец Гермоген», назовите «батюшка». Люди просто не знают, как обращаться к священнику. Местного священника тоже по имени и отчеству зовут. Но там понятно, он учитель, поэтому его в школе так называют. А для меня обращение по имени и отчеству как-то странно звучит уже.

Прошло уже столько лет Вашего священнического служения, накопился жизненный опыт… Как сейчас Вы смотрите на те годы советской власти, когда приходилось с трудом свою веру доказывать, кому-то что-то объяснять, той же учительнице, которая зачем-то срезала крестики?

С благодарностью Богу за мою судьбу.

(поет) Колесики всё крутятся,

Сплетает нитка кружево,

Да и весна уж минула давно.

Так как же это вышло-то,

Что все шелками вышито

Судьбы моей простое полотно?

Точно, как в этой песне: вышито шелками «судьбы моей простое полотно». Хоть эта песня о женской судьбе – какая разница?

Батюшка, мне кажется, у нас получился замечательный душевный разговор.

Вам виднее. Мне приятно, что обо мне помнят, ко мне приходят, звонят, что вы приходите в храм. Все это очень приятно. Спасибо большое! Но вдвойне будет приятно, когда вы будете нашими прихожанами или прихожанами других храмов и будете всегда жить с Богом и Церковью Христовой, будете её телом, неотлучно находясь в центре всех церковных событий. Телом Христовым надо быть, чтобы мы были едиными во всём, едиными устами и единым сердцем славили Господа, а не шли в разные стороны, как в басне лебедь, рак и щука. Объединяйтесь вокруг своих пастырей, вокруг своего архиерея, вокруг Церкви Христовой, вокруг Святейшего Патриарха. Это будет непобедимый кулак, неразрывная связь. Как только начнётся какое-то веяние вправо-влево – знайте, что это дела сатанинские. Потому что нет ничего хуже раскола внутри Церкви. Мы его очень тяжело пережили и до сих пор тяжело переживаем. Я говорю это из личного опыта, как это тяжело переживать. Не отступайте ни вправо, ни влево, оставайтесь с Церковью, и она укажет вам путь спасения. Истинный путь, который уготовал всем христианам Господь, пострадал за нас, пролил Свою пречистую Кровь и оставил нам Своё великое учение, чтобы мы его исполнили.