ФИО: Евгений Венедиктович Вишневский

Год рождения: 1937

Место рождения и возрастания: г. Рязань

Социальное происхождение: из семьи служащих

Место проживания в настоящее время: г. Новосибирск

Образование: кандидат физико-математических наук

Дата записи интервью: 23.05.2024

Евгений Венедиктович, Вы – человек, родившийся ещё в старой Рязани, и один из Ваших предков был известным церковным деятелем. Не могли бы Вы рассказать, во-первых, об этом Вашем знаменитом предке, во-вторых, о Ваших детских воспоминаниях, об укладе церковной жизни в Рязани, о Вашей семье, ну и вообще всё, что связано с церковными фактами, которые Вы застали в Вашем детстве?

Да, ради Бога. Дело всё в том, что рассказ мой будет достаточно грустным, я вам сразу хочу сказать. Ну, семья у нас была самая обыкновенная с советской точки зрения. Я родился и до 21 года жил в Рязани. Мой родной дед <Иван Павлович Малинин> был довольно известным религиозным деятелем. В особенности в те времена, когда было возвращение Патриаршества.

Ваш дед был священник?

Да.

А он был настоятелем? Или служил как второй, третий священник?

Нет, он был настоятель. У них храм был посвящен Рождеству Иоанна Крестителя. Он был снесён, его разрушили полностью до самого фундамента, потому что очень сложные были отношения Патриарха с властями новыми и, естественно, с ближайшим окружением Патриарха, в которое входил мой дед. Он дважды был арестован. Первый раз его выпустили, как ни странно. Арестовали его, по-моему, в 1936-м. Я родился в 1937-м, а в 1936-м его арестовали, но там всё было неграмотно оформлено. Всё это было оформлено как раскулачивание. И потом выяснилось, что он-то никакого отношения к кулачеству не имел. Он не использовал никакой нигде наёмный труд. У него была большая семья. Было девять человек детей, в основном, были мужики, молодые ребята, все они работали.

Это не сама Рязань, это вот сейчас фактически уже Рязань, ну а раньше это было такое место очень приятное для отдыха. У деда там был роскошный пруд, в котором была чудесная рыбалка. И они собирались на берегу этого пруда, ловили рыбу, беседовали.

Первая, дочка, Любочка, умерла на первом году жизни. Об этом тут <в книге Е.В. Вишневского «Вкушая время»> тоже говорится. Ну, детская смертность в те времена была делом просто обыкновенным. Бог дал, Бог взял, вы же знаете. А из оставшихся восьми ни один не прожил меньше 85 лет, ни один! Моя мама больше всех прожила, она умерла на 93-м году жизни. Причем моя бабушка маму родила, по-моему, то ли в 54, то ли в 56 лет, когда уже, казалось бы, с точки зрения биологической, это, в общем-то, и невозможно было бы. А вот, тем не менее. А ведь в прежние времена кто об этом рассуждал? Обыкновенное дело послал Господь ребёночка – ну и слава Тебе, Господи, это очень хорошо. Я, кстати, не понимаю в этом смысле молодёжь. Ведь большей радости, вот по крайней мере, у меня, чем от моих детей и, в особенности, внуков у меня не было. А говорят: «Вот встанем на ноги, зачем нищету плодить…» Я им говорю: «Ребята, вы посмотрите вокруг себя – кто-нибудь голодает сейчас? Ну, вот так, по-страшному, чтобы на выживание. Нет. Кто-нибудь живет под кустом? Нет. Кто-нибудь ходит с голой попой, потому что штанов нет? Нет. И всё нормально. Чего ещё надо? Человеку ведь на самом деле не так уж много и надо с точки зрения материальной, обычной, а вот с точки зрения духовной, ему надо очень много. Очень много. Я совершенно не согласен с Марксом, когда он говорит, что бытие определяет сознание. Нет. Духовность всё равно выше всего. И что первична жизнь материальная, и она рождает жизнь духовную. Наоборот всё.

А в этом плане, как Вы говорите, духовное рождает материальное, какая была духовная атмосфера в той семье? Вот восемь человек детей, они дружно жили?

Великолепно.

Они поддерживали отношения всю жизнь?

Великолепно поддерживали. И семья была удивительной, на самом деле. Вот у меня в книжке всё это описано (показывает фотографии). Старшая сестра мамина стала баронессой. Вот моя мама. Прямо чеховская героиня. А отец, посмотрите, этот красавец, это секретарь комсомольской организации единственного крупного завода в Рязани. Мои дед с бабкой так против этого союза были, так не хотели! Ну, как комсомолец, мало того, он непрерывно там верховодил, и поповна.

А, кстати, вы, может быть, помните или слыхали, по крайней мере, был такой учебник арифметики, Малинин-Буренин с картинками? Так вот Малинин – это родной брат моего деда. Он был профессор Казанского университета. Да, очень тяжело, но тем не менее все жили дружно. У меня был очень мудрый дед, который сказал: «Мы взрослые люди, со сложившимися корнями. Нас уже ни в чём, никак не разубедить. Если мы хотим жить одной семьёй все вместе, каких-то вопросов мы просто не должны касаться». И как ни странно, они этого придерживались. Они все нас очень любили, хорошо относились к нам. И у всех своих тёток я бывал. Единственное, я ужасно хотел увидеть старшую тётку, тётю Александру, но она была баронесса Генцельт. Естественно, как только начались эти смущения, она уехала в Германию сразу. Они вначале в Ригу уехали, а из Риги в Германию уже. И она присылала нам письма. А моя бабушка все эти вещи знала, и она всё время говорила: «Самое главное, чтобы как можно меньше народу знало, из какого вы рода». Вот это вот было страшнее всего.

Так вот, значит, в первый раз, когда деда арестовали, это процесс раскулачивания шёл. И его раскулачили, отовсюду выгнали, всё отобрали. Но, слава Богу, тогда ничего, вроде бы, с ним такого не сделали. А потом прошло два года, приезжала комиссия какая-то, и выяснилось, что всё это неправильно, что он не кулак. Он трудом чужим не пользовался никогда. Это всё было очевидно. И его тут же реабилитировали. Вернули всё имущество, даже больше, чем у него забрали. И так было до 1940 года.

А в 1940 году, когда процессы уже вовсю пошли, и когда его имя начало всплывать, его посадили в Еврейскую автономную область, причём в страшный каторжный лагерь, на лесоповал. А дед уже был старый к тому времени, и мало того, у него водянка мозга уже начиналась. И его просто бросили в тайге умирать, потому что они сменили место, они вырубили всё, что нужно, и уехали. А его просто оставили без ничего – без еды, без всего, в телогрейке – и ушли. Всё, и никого нет. Там же ни дорог, ничего нет, ничего! И дед встал, сотворил крестное знамение и пошёл. Шёл, как он сказал, незнамо куда. Шёл, шёл, шёл целый день. И потом вдруг услышал гудок паровоза. Ну, и он на этот звук пошёл и вышел к железной дороге. Причем к той железной дороге, которую только недавно построили: Москва-Владивосток. Дорога, по которой ходили только «литерные поезда». То есть не те, которые номер какой-то имели, а буквы А, Б, В и так далее. И вот он вышел к поезду, и поезд вдруг ни с того ни с сего почему-то остановился на подъезде к какой-то станции, где он останавливался только когда надо было что-то чинить. Там одна была избушка. Это же была зима, холодно было. И мой дед остановился, ему подали руку, и он вошёл. Человек из лесу, в зэковской робе с номером, ни документов, ничего у него нет… И они ехали неделю до Рязани. Короче говоря, он почти через месяц добрался назад домой.

А там просто их всех как похоронили, всех их списали, а потом всё это всплыло, и там был страшный процесс. Они ведь ещё хуже, чем расстрел придумали. Для них идеальный вариант, когда они приехали этот лес рубить и выполнили свои планы, всё сделали, и к этому времени или все, или хотя бы большая часть народа поумерла. Это вот идеальный вариант. Тогда не надо никому заботиться, ничего делать, и всё. И они просто бросали их там, и всё, в тайге в этой самой. И это стало известно. И это был большой-большой-большой скандал.

Мой дед умер в 1944 году. Я очень хорошо помню его смерть. Все родственники приехали наши, и никто ничего не сказал, и вот так он похоронен был, всё как положено, но нигде на могиле не было указано, кто он был, какие должности занимал, а он занимал должностей, я как-то насчитывал, больше дюжины всяких. Он же был ещё очень образованным человеком, и его помнят до сих пор. До сих пор!

Вот когда мы приехали с Ваней <с внуком> туда в первый раз… Это была не сама Рязань, это потом стало частью Рязани. А тогда это ещё было село Алеканово. И мы пришли туда и ходим. Я помню, что где-то меня моя мать водила, показывала все эти места. Тогда ещё маленьким я был. И мы ходили, ходили, заблудились там. И, наконец, я спросил у одной женщины, где тут рядом церковь наша была. Она спрашивает: «А в каком смысле “наша”? Кто вы, откуда? Вы, судя по всему, не местные»? Я говорю: «Ну наша, где всё моё детство прошло. Я местный, я родился и прожил до 22 лет в Рязани. А мой дедушка был священником в храме, который где-то в этом месте, а где я никак не могу найти. Мы ходили целый день искали». Она говорит: «Так Вы…» Я говорю: «Я внук отца Иоанна Малинина». Она и села. – «И где Вы сейчас?» Я говорю: «В Сибири». – «А, ну в Сибири, это понятно». Я говорю: «Ну это не то, что Вы думаете». – «А храм, – она говорит, – Рождества Иоанна Крестителя вот буквально в прошлом году вновь восстановили. Пойдемте, я Вам его покажу». А дело было в воскресенье. Воскресный день, праздник, служба идёт, батюшка читает проповедь, там довольно много народу, и все люди нормальные, в храме молятся, ну, всё как положено. Стоит батюшка и читает проповедь. А она подбегает к нему, причём она, судя по всему, в церкви тоже человек свой, и начинает что-то говорить, показывая на нас с Ваней глазами. И вдруг священник открыл рот, и не может сказать ни слова. И мы смотрим – у него слёзы начинают течь. «Это, – говорит, – родной внук отца Иоанна!» А они помнят его до сих пор! Приход моего деда, в котором он был настоятелем! Ведь сколько лет уже прошло, а до сих пор его помнят и знают. Уже два поколения прошло, мне уже под 90. Когда он умер, мне было 8 лет, в 1944 году. А когда они узнали, что мой внук, то есть отца Иоанна праправнук, ещё и иконописец!.. Ну, потом Ваня туда иконы все написал. И мы до сих пор в переписке. Они рассказывают о всех своих событиях.

А воспоминания какие-то личные остались у Вас от деда, или Вы слишком маленьким были, чтобы что-то запомнить?

Нет, нет, это очень скрывалось тогда, что мы были религиозного сословия, это был большой-большой минус. И это очень трудно было. Ведь в прежние времена в любой университет можно было поступить просто так, при условии, что ты был из рабочих или из крестьян. Вот это –главное условие. А всё остальное, ну сможешь учиться – учись. Не сможешь – не учись. Вот было так. Вот, кстати, у <академика М.А.> Лаврентьева та же самая история была.

Он вернулся и где стал жить?

У него был дом, большой распрекрасный дом. Потом они переменили этот дом на дом уже в самой Рязани, хотя тоже на окраине, прекрасный дом, я очень хорошо помню. И я очень хорошо помню библиотеку его. У него была огромная библиотека, но, разумеется, религиозных книг не читали, потому что это было уголовным делом. Тем более, что мать моя была учительницей в школе, учительницей музыки. Отец был секретарём комсомольской организации завода, специалистом по выборным мероприятиям. Там была прекрасная самодеятельность, в основном из оперетты, и он во всём этом участвовал. Он был вождь и лидер, но у него как-то так получилось, что, когда у нас стала семья, и мы стали жить, он от всего этого отошёл. Не то чтобы он не участвовал в этом, но он не противостоял этому никак. Но в храме он не был никогда.

А дома какие-то церковные традиции подспудно, может быть, как-то проявлялись?

Ну, как сказать? Ну, в общем, первое и главное: никогда никому ничего не рассказывать о том, что происходит у нас в доме.

Красились яйца на Пасху или что-то подобное? Иконы…

Делали. Это у нас всё было всегда. И никогда этого никто не скрывал. Но у нас дома. За пределы – нет. Вообще по возможности старались никого к нам домой не приглашать. Никого нельзя было приглашать, кроме близких родственников. Очень музыкальная была у нас семья. Роскошный рояль беккеровский у нас стоял. Всё тоже от деда.

А он же всё-таки крестил своих детей всех и внуков, да? Вот Вас крестили?

Меня крестили, я помню. Он крестил. Ну как, если он посвящен был в сан, он мог крестить своих-то детей и внуков. Почему он не может их покрестить? Матушка моя была, в общем, человеком религиозным, и она отмечала все праздники, и у нас всегда была Пасха, всегда у нас был кулич, яйца крашеные, всё это у нас было. И читали даже.

А пост соблюдала она?

Нет. Ну а как? Тем более в те очень скромные времена соблюдать пост, это значит две кухни нужно было иметь. Причем принципиально разных две кухни. Это нереально. Это можно один раз, два сделать, но чтобы жить жизнью так, это нереально.

Деда Вашего отпевали?

Да, да. Более того, умерла сестра у меня. И сестру мою отпевали. Но это всё было не в храме. Отец всех умолял, чуть ли не на коленях, никому не рассказывать об этом: «Ну, это пусть будет просто наше… Ну, вот так у нас принято, вот такой дом. Ну, извините, ну что ж тут сделать? Дело такое, смерть».

И Вы держали язык за зубами, да?

Да.

А мама, уже будучи возрастной, не вспоминала свою детскую жизнь? Свою семью священническую?

Не при мне. А так, я по природе своей, по характеру всю жизнь был, как бы это сказать, шутом гороховым. У нас в школе были классные ребята – физически сильные, здоровые, спортсмены, удивительные. Причем, как ни странно, я понять не могу, почему меня взяли в этот класс. Учительницей была в первых четырёх классах Клавдия Васильевна Филатова. Всё начальство городское, всё партийное – их дети были в этом классе. И мы назывались первый «А», второй «А», потом до 10-го класса мы были первыми. И дети всех начальников всех уровней были только у нас. Каким образом, я туда попал, я не знаю. То ли потому, что всё-таки моя мать в этой школе была один год учительницей музыки и пения. То ли потому, что реноме моего деда было необычайно высоким в Рязани. Необычайно.

То есть как бы неформально сохранялось, даже когда об этом нельзя было говорить?.. А в школе были какие-то дети из церковных семей, или все скрывали?

Я не знал. По крайней мере, я не знал ни одного. Я знал всех, у кого начальники какие-то или выдающиеся люди. Это была первая классическая гимназия рязанская бывшая, в которой я учился.