ФИО, сан: игумения Иулиания (Каледа)

Год рождения: 1961

Место рождения и возрастания: г. Москва

Социальное происхождение: из семьи священнослужителей

Место проживания в настоящее время: г. Москва

Образование: среднее специальное

Дата записи интервью: 11.06.2024

Матушка Иулиания, Ваша семья являет образец настоящей христианской семьи, где не прервалась связь поколений, идущая с дореволюционных времён от Ваших благочестивых предков, в частности, Вашего дедушки священномученика Владимира Амбарцумова и Ваших родителей — протоиерея Глеба Каледы и Лидии Владимировны, в конце жизни принявшей монашеский постриг с именем Георгия. И те добрые плоды, которые мы сейчас наблюдаем в Вашей большой верующей семье, посеяны и взращены были именно ими. Ваша семья богата на священно- и церковнослужителей, есть в ней и монашествующие, и первая из них – Вы, матушка Иулиания, — настоятельница древнего московского Зачатьевского монастыря.

В связи с этим хотелось бы наше интервью посвятить ключевым воспоминаниям о жизни Вашей семьи в советское время, которые могут поведать о том, как в те тяжёлые годы для Церкви Ваши предки смогли не потерять веру, а напротив сохранить её и приумножить.

Сегодня мы собрались в особый день. Сегодня мы молитвенно вспоминаем мою покойную родительницу монахиню Георгию. 14 лет тому назад в этот день она отошла от этой жизни в мир иной ко Господу. Вместе со своими братьями мы сегодня ездили на кладбище и служили там панихидку, и на могилке монахини Георгии, и приснопамятного протоиерея Глеба. Господь так управил, что именно в этот день мы с Вами решили встретиться и поговорить немножечко о моих приснопамятных родителях.

Я, конечно, благодарю Бога за то, что Господь меня призвал к жизни от таких замечательных родителей, которые, не побоюсь сказать, являлись, действительно, подвижниками.

Подвижники веры — это хранители отеческого предания, и я безмерно им благодарна за то, что они, сами пережившие и видевшие гонения 1930-х годов, не боялись нам об этом рассказывать. И они не боялись нам говорить о том, что наш дедушка пострадал за Христа, и что он был репрессирован, хотя я знаю, что во многих семьях это покрывали молчанием и детям старались об этом не говорить. С самого раннего детства я знала о том, что мой дедушка пострадал. С самого раннего детства я знала, что дедушка был арестован. И с самого раннего детства мы молились такой детской молитвой о том, чтобы мы узнали, как умер дедушка Володя.

У нас были определённые молитвы, которые мы читали всегда вместе, утренние и вечерние молитвы, но были такие кратенькие молитвы, одна из которых была: «Господи, дай, чтобы узнать, как умер дедушка Володя». И это было на протяжении многих лет до 1989 года, когда мы, действительно, узнали, как умер дедушка Володя. Поэтому, в общем-то, с самого раннего детства, конечно, я знала о Церкви, я знала о Боге, насколько я могла знать. И вместе с молоком матери я впитывала основы православной веры.

Я вспоминаю, что, когда мне надо было идти в школу в возрасте 7 лет, я никак не могла запомнить, где правая сторона, а где левая сторона. Мама мне объясняла, и я вроде как запомню, а потом что-то опять забываю. И потом мне мама говорит: «Ну, правая сторона, вот правая рука это та, которой ты крестишься». И для меня стало всё сразу ясно и понятно. Родители с самого раннего детства водили нас в храм, они вместе с нами молились там, я одна из младших. Папа со старшими к началу службы ездил, мама с нами, с младшими, позже ехала в храм. Молитовки читали не все, сначала был сокращённый вариант. Но, по крайней мере, с самого раннего детства была жизнь в Церкви, жизнь с Богом — это ну вот как дважды два — четыре. Других понятий не было никогда, и я благодарю Бога за то, что я ни одного дня в своей жизни не прожила вне Церкви, не прожила вне Бога.

Папа был, конечно, глубоко церковный человек и очень цельный, очень целомудренный был человек, именно такая целость во Христе. Папа имел великое благоговение и страх Божий. Ну и, естественно, конечно, мама тоже. И вот в этом страхе и благоговении Божием нас воспитывали.

Опять-таки я вспомнила, когда я была маленькой, может, мне лет восемь было, я это помню, как во время воскресной всенощной службы, когда выносили Евангелие, я что-то там крутилась, и вдруг мне мама говорит: «Господь вышел, Господь стоит!» Наверное, меньше мне было лет. А я так: «Где Господь? Где Господь?» А мама говорит: «Вот, Евангелие вынесли, — это значит Сам Господь вышел». И вот знаете, такие простые слова, простые объяснения, они очень плодотворно действовали на детскую душу, и это запомнилось на всю жизнь. Нам не говорили конкретно, хотя нет позже говорили, конечно, и о благоговении, и о страхе Божием, безусловно. Но просто вот именно воспитание в семье было такое.

Хотя мы жили, естественно, в советское время, мы ходили в советскую школу. И папа, будучи учёным с мировым именем, нам всегда говорил так: «Вам не надо никогда самим говорить о том, что вы верующие. Вам не надо никогда говорить о том, что вы ходите в Церковь». Это у нас было как бы тайной такой. Мы ездили в храм, жили сначала на Динамо, потом на Речном вокзале, но ездили всегда в Обыденский храм. Там были духовные наставники, духовный отец наш там был. Ну, и это было тоже на определённом расстоянии от дома с тем, чтобы это было незаметно, скажем так. Но в то же время папа всегда говорил: «Если вас прямо спросят, верующие вы или нет, вам надо сказать, что да. А если вас не спрашивают, тогда вы молчите».

Тем более, что потом папа стал тайным священником, и нам надо было соблюдать очень большую конспирацию, чтобы никто об этом вообще ничего не узнал.

И вот именно такое воспитание, естественно, оставило след на всю жизнь, мы пропитались этим. Папа говорил про свою покойную родительницу, про свою маму, которая умерла, когда ему было 11 лет всего. Он всегда говорил: «Самое главное, что мама для меня сделала — это то, что она посеяла зерно православной веры моём сердце». И вот я повторяю слова своего родителя. Я могу сказать, что самое главное, что для нас сделали родители — это то, что они посеяли в наших сердцах семена православной веры, и что их молитвами, их примером мы все являемся членами Церкви.

С нами с самого детства родители занимались. Мы никогда специально не учили молитвы. Не было такой цели — выучить молитвы, чтобы просто их выучить и знать. Они сами запоминались, так как, в общем-то, жизнь семьи была построена вокруг Церкви, несмотря на то, что, естественно, папа работал и мы все, учились, но в центре был Бог и богослужения. И все молитвы сами запоминались.

Вот недавно я была по благословению Святейшего Патриарха в Египте, несколько раз была в составе паломнических поездок, и там монахи в монастырях знают, как в древности, Псалтирь наизусть, знают Евангелие наизусть. Они, как правило, приходят в монастырь, уже наполовину зная Евангелие наизусть, а вторую половину учат потом. И вот у одного из иеромонахов владыка, который возглавлял наш курс, спросил: «А что, это самоцель – выучить Евангелие?» Он сказал: «Нет, просто мы любим Христа, мы читаем Евангелие, и оно у нас ложится на сердце». И, конечно, я к глубокому сожалению, не знаю Евангелие наизусть, но вот эти молитовки, как бы сами ложились на сердце и запоминались. Но Евангелие мы периодически читали всегда вместе. Каждое воскресенье, особенно, когда папа стал уже дома тайно служить литургию, можно так сказать, после литургии у нас была агапа, такой завтрак. И папа часто спрашивал: «Какое Евангелие сегодня читали?»

Такая же традиция была и в семье моей покойной родительницы — в семье священномученика Владимира, когда после литургии спрашивали у детей: «Какое читали Евангелие?»

И ещё я скажу, что, оказывается, такая же традиция была в Александро-Невском братстве, организатором и членом которого был будущий владыка Гурий (Егоров), бывший одно время духовным отцом моего покойного родителя.

Вот и папа спрашивал: «Какое Евангелие читали?» Потом, когда мы стали возрастать, папа собирал не только нас, но и собирал дома православную молодёжь. У нас собирались, и давали нам, детям, какие-то задания, и мы должны были к назначенному вечеру, когда все собирались, на определенную тему подготовить какое-то сообщение.

Скажу так, что папa очень большое значение придавал определённому кругу нашего общения. Он считал, что мы обязательно должны общаться в кругу православных. Были определённые семьи, с которыми, дружили мои родители. Были семьи, которые были близки ещё со священномучеником Владимиром, из «кружковцев», уже, получается, с внуками. Мы, внуки, уже между собой общались. И вот папа придавал очень большое значение этому. Говорил, что в атеистическом государстве мы должны знать друг друга, что мы должны быть друг ко другу близки с тем, чтобы сохранялось Православие, чтобы у нас был определённый круг общения.

И я вот понимаю, что, хотя мы сейчас живём не в атеистическом государстве, мы живём совершенно в другое время, но я бы сказала, что сейчас отчасти страшное для молодёжи время, когда присутствует вседозволенность и тому подобное. И вот сейчас тоже очень важно, чтобы дети и молодёжь имели возможность общаться с единомышленниками, чтобы они могли общаться с верующими людьми для того, чтобы сохранить, действительно, эту веру. И вот папа, всегда говорил, что мы должны иметь друзей именно из православной среды, с ними общаться.

На таких наших вечерах я была уже одна из младших, там все были уже более старшие. И вот мы готовили такие сообщения или на евангельскую тему, или о Великом посте, или ещё о каких-то событиях, или о каких-то периодах церковной жизни. Докладчик, если можно так сказать, сначала делал своё сообщение, а потом все могли что-то добавить, что-то подправить. Когда это всё началось, папа ещё не был священником, потом он уже стал тайным священником, но, наверное, никто из тех, кто собирался, не знал этого. Ну, дядя Глеб, дядя Глеб. Он как бы подводил итоги. И вот я хочу сказать, что уже прошло много лет с того времени, но я до сих пор помню те сообщения, которые я делала, и те вопросы, которые мне задавались. И понимаю, какое это имело большое значение для нас всех в нашем духовном становлении.

Мы в основном до папиного рукоположения, каждую субботу вечером и каждое воскресенье обязательно ходили в церковь и ходили в основном Обыденский храм, как правило. Иногда мы ездили в Елоховский собор, иногда на Рижскую в храм Знамения или Нечаянной Радости. Но всё-таки, основной храм – это был Обыденский храм, в котором родители наши венчались, в котором большинство из нас, детей, крестили или, как меня, воцерковляли, потому что меня дома крестили. Крёстный мой, будучи священником, приехал в командировку в Москву, и меня дома покрестил в бочке из-под квашеной капусты, а воцерковляли уже в Обыденском храме. Вот, поэтому такой был для нас родной храм. И каждую субботу вечером и в воскресенье мы обязательно были в храме.

Когда папу рукоположили, тогда уже часть из нас ездила на службу в Обыденский храм, а часть оставалась с папой дома, и дома служили. Это, конечно, были совершенно особые богослужения. Очень проникновенные, очень глубокие. Папина комната превращалась в храм. И, естественно, никакого иконостаса не было, преграды не было, просто угол определённый, где папин стол стоял, и где уголок иконный как бы являлся алтарём. А потом на тумбочке на краю стола ставились стопы книг, на которые ставились иконы Спасителя и Матери Божией, которые были как местные иконы. Мы здесь все стояли, и мы были, в общем-то, свидетелями совершения Божественной литургии. И часть тайных священнических молитв отец Глеб тихо, но, тем не менее, читал вслух. Мы там прислуживали, со свечами ходили, вместе с мамой немножечко пели. Кто-то до этого помогал просфоры печь. Это какие-то совершенно особые литургии были, очень проникновенные. Какая-то была атмосфера, не знаю, наверно, может, похожая на первохристианскую.

Сначала это были только члены нашей семьи, а потом папа тем, кому надо было, немножко приоткрывался, и какие-то папины духовные чада стали приезжать к нам на богослужения.

В основном папа только литургии служил. Наверно, только один раз в год папа служил всенощное бдение — это под престольный праздник, под праздник «Всех святых в земле Российской просиявших», а так все мы на всенощную ездили в храм, а литургию папа, как правило, дома служил. И вот эти люди, которые приезжали к нам,были папиными духовными чадами. Иногда они приезжали с вечера с тем, чтобы у папы поисповедоваться, и у нас оставались ночевать. Или чаще приезжали утром и потом вместе с нами со всеми завтракали, какие-то вопросы обсуждались, касающееся Церкви и веры.

Это, конечно, особые были времена. И, конечно, мы все с благодарностью и любовью их вспоминаем.

Папа очень серьёзно всегда относился к вопросам веры и не допускал никаких шуток или ещё чего-то такого. И, хотя служба совершалась дома, но атмосфера хранилась очень благоговейная. Когда мы поначалу с младшим братом (после рукоположения папы мне было 11 лет, а ему 9 лет) решили несколько раз во время служения литургии куда-то выходить — водички попить или немножечко поговорить на кухне, то папа нас вызвал к себе и мне так очень строго сказал: «А почему вы выходите из храма во время службы?» Я говорю: «Пап, ну, понимаешь, мне надо было водички попить. Мне надо было, – простите, – по нужде сходить». И он мне очень строго и очень так чётко и внятно сказал: «Если бы ты была бы в кабинете у директора и с ним бы разговаривала, ты бы отпросилась попить водички или куда-то ещё?» Я говорю: «Нет, пап, ну что ты говоришь, как это можно?» — «А что ты себе позволяешь? Почему ты себе позволяешь, будучи на службе у Бога, куда-то уходить?» И вот это какой-то тоже урок, опять-таки, на всю жизнь остался, естественно. Папа очень большое значение придавал недопустимости какого-то расслабления во время Божественной литургии. Несмотря на то, что она совершалась в домашних условиях, это был уже храм.

Родители, конечно, очень благоговейно относились к священническому сану. И когда моих двоюродных братьев рукоположили в диакона (они жили под Петербургом, а я там достаточно часто бывала), то я в одном из писем маме написала, что мы с ними катались на велосипеде, и я их назвала по-мирски: Димка, Колька. Потом я получила очень внушительное письмо от мамы, которая сказала: «Как ты смеешь так обращаться к отцу диакону?! Он же диакон! Как ты можешь его Колькой и Димкой называть!» Я с недоумением сказала: «Мам, так это же мои братья!» Мама ответила: «Братья братьями, но они диакона, и поэтому их уже так называть нельзя». То есть благоговейное отношение к сану нам прививалось с детства. И, естественно, мы бегали, играли с братьями, но тем не менее, если уже сан принят, то всё равно какое-то благоговение должно быть, точно так же, как и к папе. Повторюсь, что папа был очень благоговейный человек, и нас с детства в этом воспитывали. Когда в 1990-е годы появилась возможность открывать храмы и монастыри, когда появилась возможность открыто исповедовать веру, открыто ходить в храм, ничего не скрывая, папа тогда сказал, помню: «Период гонений на Церковь мы пережили и сохранили чистоту Православия. А вот сможем ли мы сохранить чистоту Православия в годы такой оттепели и в годы вседозволенности? Вот это вопрос…».

И понимаю, что, действительно, тогда, несмотря на то, что мы с опаской ходили в храм, мы никому об этом не говорили, нам даже дома попадало, если мы говорили кому-нибудь по телефону, что мы на Кропоткинскую поедем, мы не могли даже часто в храме к кому-то подойти, поздороваться, мы глазами иногда там с кем-то здоровались. Мы в какой-то период определённый, я помню, уже в моей молодости где-то в 1980-е годы, не могли даже остаться на исповедь, потому что очень там смотрели и за батюшкой нашим духовным отцом — отцом Александром Егоровым. Тоже такой удивительный батюшка был, который почти 50 лет прослужил в Обыденском храме. И, хотя в то время уже никуда не ссылали, но священников, вокруг которых собиралась молодёжь, часто отправляли служить на какие-то дальние приходы. И вот за батюшкой одно время была такая, если можно так сказать, слежка или особое наблюдение. Поэтому мы после всенощной службы обычно выходили из храма, вроде как шли в сторону метро, потом мы где-то там гуляли по переулочкам, дожидались того момента, когда храм уже будет закрыт, и возвращались в храм. И тогда мы уже исповедовались с тем, чтобы не дать повода и никому не показать, что вокруг батюшки много молодёжи. И там с батюшкой потом уже общались. Несмотря на то, что вот такой период был, но как-то было очень понятно, что белое, а что чёрное, и не было, если можно так сказать, размытости, какой-то. Сейчас я понимаю, что мы все ходим в храм, и народ может ходить в храм. Никто никого не гонит, ни у кого никаких трудностей из-за этого не может возникнуть, но есть определённая размазанность, есть определённое стирание каких-то границ.

Воскресный день всегда у нас выделялся среди прочих дней. Кроме того, что это, естественно, у всех был выходной, он обязательно всегда начинался с Божественной литургии. Или мы ехали в храм, или мы оставались дома на Божественную литургию. Потом был чай, завтрак и беседа. И в этот день у нас никогда не было принято, чтобы мы выполняли какие-то работы грязные. Эта заповедь — «Помни день субботний» — всегда сохранялась в воскресный день. Точно так же, как и в двунадесятые праздники, не говоря уже про Пасху, конечно. У нас невозможно было, чтобы кто-то, например, стирал или делал что-то такое в воскресенье. Обязательно к воскресному дню в доме производилась уборка, обязательно скатерть была на столе. Точно также и в какие-то праздники. То есть этот день всегда как-то выделялся. Мы это чувствовали. Когда мы подросли, то какие-то уроки мы, наверное, делали, какую-то литературу читали. У нас дома сравнительно много было духовной литературы. Частично это были книги дореволюционного издания, а частично это были самиздатовские книги, которые печатались на печатной машинке, 8 экземпляров через копирку на тоненькой такой папиросной бумаге, и мы отчасти тоже печатали эти книги, и они распространялись.

У папы в комнате был целый стеллаж длинный во всю стену, но большую часть занимали научные труды и книги, а часть была как раз духовная литература. И не помню, честно говоря, в каком это году было, где-то в 1970-е годы, в день памяти святителей московских у нас дома случился пожар. И как раз в папиной комнате, видимо, от лампадки всё загорелось. У папы в келии был иконный уголок, который обычно закрывался, если кто-то к нему приезжал, а так он, когда никого не было, был открыт. Там в центре стояла семейная икона Толгской Божией Матери и ещё много других икон висело. Даже две, по-моему, иконы были письма монахини Иулиании (Марии Николаевны Соколовой), иконописецы известной. И в день московских святителей, 18 октября, перед лампадочкой стояла маленькая иконочка святителя Ермогена, подаренная мне моим крёстным — протоиереем Евгением Амбарцумовым. Папа со старшими уехал в Елоховский собор, а мы с мамой остались дома. Я пошла гулять, и вдруг кто-то из соседей проходящих говорит: «Ой, у кого-то пожар!» А я просто увидела, как из форточки папиной комнаты чёрный дым валит. Я прибежала скорее домой. Говорю: «Там у нас что-то горит!» Я открываю комнату, а там просто всё в дыму, невозможно. И мы пытались вызвать пожарку, но по милости Божьей, это просто какое-то чудо, что почему-то они не смогли приехать. Мы сами поливали. Там у нас было огромное количество той самой самиздатовской литературы, которая немножко обгорела, но очень большая часть сохранилась.

В этой самиздатовской литературе были святые отцы, безусловно, были уже и какие-то воспоминания современников. И, естественно, мы на них были воспитаны. Я помню, как на двадцатилетие папа мне подарил книгу «Что есть духовная жизнь и как на неё настроиться» святителя Феофана Затворника дореволюционного издания.

Я уже сказала про то, что у нас был определённый круг людей, с которыми мы общались. Частично это были люди, которые ещё были знакомы со священномучеником Владимиром. Это так называемые «кружковцы», которые были членами Христианского студенческого движения, христианского студенческого кружка. И я помню, как к нам приезжал известный психиатр, потом профессор Дмитрий Евгеньевич Мелихов, приезжал такой Николай Фёдорович из Таллина. Также приезжали люди, которые были ещё знакомы с дедушкой. И всегда было очень как-то трогательно, но я была тогда ещё совсем ребёнком. Я страдала, конечно, что я не могла поделиться тем, о чём они говорили, потому что я не очень это понимала. Но только очень хорошо помню, как вот приезжал Дмитрий Евгеньевич и ещё кто-то приезжал, и вечером нас уже отправили спать, потому что мы маленькие, нечего нам там было слушать всё это. А мне обидно было, мне так хотелось тоже послушать, что же там говорят. И я тогда вроде как пошла спать, а потом подошла к двери, сделала маленькую щёлочку и стояла, пыталась слушать, что же они там такое говорят. Это было что-то такое загадочное, что-то такое особое. И ещё я, конечно, вспоминаю удивительныхтайных монахинь. Такая была Мария Кузьминична. Тётя Мука мы её звали — монахиня Михаила. И у неё была духовная сестра — монахиня Магдалина, или Танечка. Они были духовными чадами отца Георгия Даниловского (Лаврова). Они приезжали к нам домой периодически, и мы, когда ездили в лавру (они жили недалеко там), заезжали к ним. Это, конечно, удивительные такие исповедницы веры, которые пострадали за Христа, которые прошли через гонения. И вот про Марию Кузьминичну описывается в книжке «Непридуманные рассказы» и про монахиню Магдалину. Монахиня Магдалина — это та самая Танечка, которая, когда ей дали срок 10 лет, поняла, что она не может 10 лет отсидеть, и она тогда сказала так: «Господи, ну Ты видишь, что я не могу 10 лет так просидеть. Матерь Божия, я там трудилась в храме Тебе. Вот давай, два с половиной года Тебе, Матерь Божия. Святитель Николай, у тебя там два с половиной года, Илия Пророк, у тебя два с половиной года, ну а два с половиной года я уж сама посижу». Вот она распределила 10 лет, и когда прошло два с половиной года, то как раз наступил праздник Илии Пророка. И накануне этого праздника она, ходя по камере, стала говорить: «А меня завтра освободят, а меня завтра освободят!» На что ей сказали: «Дура, молчи! Ты же знаешь, что никого раньше не освобождают, только срок прибавляют». – «А меня завтра освободят!» На следующий день её вызывает начальник лагеря. Она, правда, ужасно испугалась. Начальник лагеря дал ей отпускную, дал паспорт и сказал: «Вы свободны». Вот так, два с половиной года она отсидела, и Илия Пророк принял эстафету.

Мария Кузьминична — монахиня Михаила, тоже была совершенно удивительным человеком. Она была фельдшером по образованию, и в лагере, вроде как, она врачом считалась, и к ней часто обращались, чтобы она там что-то сделала. Такой был один из случаев. Один заключённый, повредил себе плечо, и у него был вывих плечевого сустава. Его к ней приводят и говорят: «Доктор, вот вправьте». А она отвечает: «Вы знаете прекрасно, что это, в общем-то, операционная хирургическая манипуляция, которая в условиях операционной делается и, естественно, не фельдшером». Она попыталась сказать, что она не врач, что она не хирург, не травматолог. Она не может сделать. Ну, тогда там разговор был короткий: «Что? Вы что-то имеете против? Вы что, не знаете, что за отказ срок прибавляется?» Она сказала: «Хорошо. Сейчас я иду, пускай готовят операционную». Сама прибежала к себе в кабинет, упала на колени мысленно перед святителем Николаем, естественно, там никакой иконы не было. Но она очень почитала святителя Николая и, упав на колени, сказала: «Святитель Николай, угодниче Божий, делай, что хочешь. Ну ты же знаешь, что я не могу вправить это плечо. Ты уж вправь его как-нибудь сам». Вот так она помолилась и за ней приходят. «Доктор, уже всё готово». Она идёт только и говорит: «Святитель Николай, угодниче Божий, помоги, святитель Николай, угодниче Божий, помоги». И вот она идёт, а там этот заключённый, больной, говорит: «Доктор, простите, меня. Я что-то забылся. У меня есть такая привычка. Я люблю так вот садиться и обнимать вот так колени. Я по привычке сел, у меня что-то там щёлкнуло. Мне кажется, у меня там всё как-то прошло. Вы посмотрите, пожалуйста». Она посмотрела. Действительно, сустав состоял на месте и всё вообще прошло. И вот у неё много таких было случаев.

Это действительно такие были люди веры, и я ребёнком всегда поражалась тому, как они общаются, если можно так сказать, с Господом, с Матерью Божией, со святыми угодниками. То есть это была какая-то такая детская простая вера.

Я вспоминаю, как мы у них сидели там недалеко от лавры после службы, после литургии пили чай, и они о чем-то с родителями моими разговаривали. Я маленькая ещё была. И потом тётя Мука — монахиня Михаила, обращается к Матери Божией. Такой вот у них тройник висел: Спаситель, Матерь Божия и святитель Николай. Она обращается к Матери Божией и говорит: «Матерь Божия…». И начинает так с Матерью Божией разговаривать, как она с нами разговаривала. Но тут не было, естественно, никакого панибратства, а просто какое-то такое благоговение, какая-то такая детская вера, какое-то такое доверие Матери Божией. И меня, честно говоря, как ребёнка всё это просто поражало и потрясало как-то всегда. Конечно, я повторюсь, что я тогда была маленькая, много чего не понимала. Мне сёстры говорят: «Матушка, Вы вопросы какие-нибудь задавали?» Я говорю: «Какие вопросы? Конечно, никаких вопросов я не задавала». Тогда и время было такое, что никаких вопросов особенно не принято было задавать, потому что это было чревато, если можно так сказать. Но тем более, что я была мала, и особо каких-то вопросов у меня не было. Я только с трепетом сидела, почти что открыв рот, слушала.

Как я уже сказала, папа в первую очередь старался, чтобы мы общались больше среди сверстников, именно среди православных. Хотя, конечно, у нас были какие-то друзья и в школе, но это было по минимуму. И нас воспитывали кроме того, естественно, в строгом православном духе. Папа занимался вообще нашим воспитанием, нашим образованием. Все дети, кроме меня, закончили институты высшего образования. Но у меня так сложилось, что я, учась в институте, умудрилась одну травму получить, пришлось взять академку, потом другую травму получить. Две академки подряд не давали. Надо было уже заниматься восстановлением монастыря. И вот у меня единственной высшего образования не было и нет. У остальных у всех высшее образование. Но помимо этого папа часто нас водил в Третьяковскую галерею. И мы кроме того, что смотрели там, естественно, картины передвижников, наших русских художников, ходили, конечно, в те залы, где и рублевская Троица была, и Владимирская икона Божией Матери. С детства нас приучали к церковному искусству и вообще к русскому искусству. Мы ходили тогда в юрловскую капеллу слушать Всенощную Рахманинова, в консерваторию, в Большой театр.

И вспоминаю 1988 год, когда праздновали 1000–летие Крещения Руси. Это, конечно, было особое совершенно событие тогда. Сейчас люди даже не очень понимают это, потому что мы можем в любое время пойти в храм. А тогда это было просто величайшее какое-то событие, действительно, огромного, колоссального значения. Даже никто не мог в то время предположить, что после этого отношение к Церкви изменится в нашем государстве, и этот занавес рухнет. И если до этого мы ходили в юрловскую капеллу, слушали какие-то церковные песнопения, но это было как исключение, больше ничего не было, то с 1988 года, с 1000–летия Крещения Руси, уже стали и в консерваториях, и в зале Чайковского исполнять какие-то церковные песнопения. И я в 1988 году очень хорошо помню концерт, который был приурочен к 1000–летию Крещения Руси в Большом театре. На него было приглашено большое количество архиереев, священнослужителей и мирян. Все были в рясах. Сейчас это как само собой разумеющееся, а тогда это было что-то из ряда вон выходящее. Там выступали светские какие-то хоры, которые пели духовного содержания песнопения. Выступал там и хор Троице-Сергиевой лавры под управлением отца Матфея. Этот хор, как сейчас помню, пел великий прокимен: «Кто Бог велий, яко Бог наш; Ты еси Бог, творяй чудеса». В конце он пел «Земле Русская». И когда он пел: «Русь святая, храни веру православную»… Ну, все прекрасно помнят, как отец Матфей это пел, как Лаврский хор это пел. «Русь святая, храни веру православную» – весь зал встал, у кого-то текли слёзы, у кого-то мурашки шли по коже, и потом были бурные аплодисменты. Действительно, кажется, что все только молились о том, чтобы Русь святая хранила веру православную. И вот молитвами всех наших новомучеников, всех тех, которые претерпели, сохранили веру и донесли до нас, Церковь наша стоит, Церковь наша развивается, и мы имеем счастье не только веровать в Господа нашего Иисуса Христа и быть свидетелями возрождения Церкви, но и немножечко трудиться для прославления Его имени.

Мне хотелось немножко рассказать о пасхальных службах в Обыденском храме. Как я уже говорила, я одна из младших, и поэтому, когда совсем была маленькая, папа со старшими ездил на пасхальную заутреню в Обыденский храм, а мы с мамой уже ездили к поздней Литургии. И вот я всё каждый год ждала, когда же меня тоже возьмут на пасхальную заутреню. Мне очень хотелось на пасхальную заутреню поехать. Мне сказали, что вот, когда будет у тебя день рождения в Великую субботу, тогда мы тебя и возьмём на пасхальную заутреню. Надо сказать, что я родилась в вечер Великой субботы. И мне сказали, что когда вот такое совпадение дня рождения с Великой субботой повторится, тогда тебя возьмём. Я очень ждала момента, когда мне исполнится 11 лет, и меня, наконец-таки, возьмут на пасхальную заутреню. И вот год этот наступил, когда мне исполняется 11 лет, и тут вдруг вечером, то есть в эту Великую субботу, мне говорят: «Вы ложитесь спать, с младшим братом скорее, а ночью мы вас тогда разбудим и будем дома молиться». Я говорю: «Как? А на пасхальную заутреню?» – «Вы ложитесь спать, ночью вас разбудим, будем дома молиться». Я помню, так расстроилась ужасно.  Думаю, ну как? Мне обещали на пасхальную заутреню! Я столько лет уже ждала. А тут мало того, что в храм не берут, да ещё зачем-то говорят, что ночью разбудим и будем молиться. Значит, я и утром не попаду на службу. Значит, я на литургию не попаду. Я помню, вся в слезах ушла спать. Думаю, ну как же так? Как же я останусь на Пасху без заутрени, да ещё и без литургии, оказывается… Ну что мы тут? Ну, споём Христос Воскресе, а дальше-то что? И вот часов в 11, наверное, меня с младшим братом будят. И говорят: «Пойдем к папе в комнату молиться». Мы идём в комнату, я захожу – и ничего не могу понять. Стоит папа в подряснике и с крестом! Комната как-то вся немножко преобразилась. И папа нам сказал с младшим братом о том, что он – тайный священник, что он принял рукоположение, и что мы об этом никому не должны говорить. Когда я спросила: «А как же наши двоюродные братья?» Они были детьми священника, естественно, моего дядюшки, крёстного моего, протоиерея Евгения Амбарцумова, внуками священномученика Владимира. На что папа сказал: «Кому надо будет, я сам скажу». С тем, что, если вдруг кого-то спросят, были ли в курсе, чтобы они спокойно могли сказать, что они ничего не знают.

И вот началась эта первая заутреня дома и первая заутреня в моей жизни. Папа служил ночью, мы там что-то подпевали, как могли прислуживали. Вот это моя первая заутреня пасхальная. А потом, в последующие годы, папа с мамой оставались дома служили, кто-то оставался ещё, может быть, из детей. А мы в основном ездили в Обыденский храм. Но, как я сказала, мы жили на Речном вокзале, это где-то час езды на городском транспорте до храма. Но в то время надо было где-то около 9 часов примерно приехать в храм, потому что потом отсекали, и молодёжь уже в храм не пускали. Поэтому мы где-то примерно к 9 часам приезжали в храм и, соответственно, до половины двенадцатого, до начала полунощницы, просто стояли в храме, в забитом, где трудно было руку поднять, чтобы перекреститься, потому что было так много народа.

Потом начиналась полунощница, крестный ход. Но на крестный ход братья мои выходили, потому что они шли с крестным ходом с хоругвями или ещё с чем-нибудь. А нас никого не выпускали, потому что молодёжь и детей там отсекали и уже не пускали. Поэтому в основном на крестный ход ходили только уже пожилые люди, а большинство народа оставалось в храме стоять. И вот после крестного хода, уже когда возвращались, то, конечно, такое ликование начиналось! Просто такое было впечатление, как будто не только все отвечают «Воистину Воскресе!», но как будто и паникадила, и стены, и вообще всё. То есть было всё залито светом и не только светом физическим, но просто вот, действительно, какой-то свет такой был во всём и во вся.

И, конечно, вспоминаю своего батюшку дорогого — отца Александра Егорова, пасхального такого батюшку, который, естественно, кадил и говорил «Христос Воскресе!» Потом выходил через северные двери, они были открыты, потому что было душно в храме, а все переулки были в народе. Частично там стояли комсомольцы, которые, вроде как, смотрели за порядком, чтобы не было каких-то безобразий, чтобы не пропустить молодёжь или ещё что-то такое. Частично там стоял народ, который не пустили в храм. И вот батюшка выходил, выбегал на это крыльцо, поднимал высоко так руки и говорил: «Христос Воскресе! Христос Воскресе!» И все эти переулки отвечали: «Воистину Воскресе! Воистину Воскресе!»

Потом я встретилась с одним человеком, который впоследствии стал нашим благодетелем. Вот он мне рассказывал, что он в то время был комсомольцем. Его от института посылали туда как раз смотреть, чтобы молодёжь не пропускать.  И вот он тоже вспоминал этот момент, когда батюшка выбегал на крыльцо и говорил: «Христос Воскресе!» И он говорит, что невозможно было не ответить: «Воистину Воскресе!»

И вот служба заканчивалась где-то в три-полчетвертого. Ночью причащать особенно не разрешали. Братья причащались в алтаре, а так народ не причащали в храме. Потом уже позднее мы иногда пробирались к левому клиросу, тихонечко становились, и батюшка тихонечко через северные двери выходил с Чашей и, чтобы не заметно было, нас причащал.

А потом надо было добираться до дома. А как добираться до дома? Такси не вызовешь. Теоретически-то можно было вызвать, но тогда, значит, сразу было бы понятно, кто, чего, и потом могли бы быть неприятности. Поэтому мы шли пешком какое-то время. В лучшем случае мы доходили до Белорусского вокзала. И там (вроде как, может, мы откуда-то приехали, с поезда) брали такси. Это в лучшем случае. А иногда мы доходили до Сокола, потому что не было машин. Это было не так, как сейчас. Это сейчас можно остановить машину или заказать вообще по телефону через Яндекс, и приедет сразу через 5 минут. А тогда, естественно, ничего не было. И вот мы шли пешком. Потом мы доезжали не до подъезда, не до дома. Мы где-то за квартал выходили, опять-таки, чтобы никто ничего не понял. И тихонечко шли к дому, под окнами проходили тихонечко в подъезд, чтобы никто ничего не заметил. И вот уже дома начинали разговляться и радоваться о Воскресшем Господе. Иногда мне сёстры задают вопрос: «А как же Вы это выдерживали? В двенадцатилетнем возрасте к 9 часам приезжали, столько стояли и потом ещё пешком идти!» Но какой-то был такой подъём, такое было воодушевление, была такая радость о Воскресшем Господе. И Господь так укреплял, это просто удивительно!

А потом в Обыденском храме были удивительные люди, удивительные прихожане. Там много было из маросейской общины, от духовных чад отца Алексия, отца Сергия Мечёвых, отца Константина Всехсвятского. Там много было таких великих именитых фамилий, как Трубецкие, Голицыны. Это всё ещё из старой интеллигенции. Там были монахини нашего монастыря, там были ещё люди из разных храмов, которые были закрыты. И вот все они, действительно, находили какой-то покой в этом храме. Там удивительные священники служили. Там был в своё время настоятелем отец Николай Тихомиров, который больше 60 лет простоял перед Престолом Божиим, который был рукоположен в диакона в 1921 году в день Введения во храм Пресвятой Богородицы. Диаконом он служил на Даниловском кладбище, и, чтобы как-то выжить, он между службами копал могилы для того, чтобы какую-то денежку заработать. И в последние годы, не побоюсь даже сказать, он даром прозорливости обладал. Удивительный такой был священник.

И там, конечно, батюшка мой, отец Александр Егоров, про которого я уже сказала, почти 50 лет прослужил перед Престолом Божиим в одном храме, который весь этот опыт ещё дореволюционных, скажем так, отцов: отца Александра Толгского, который был до отца Николая ещё настоятелем, он как бы в себя впитал. Там был такой ещё удивительный батюшка, отец Владимир Смирнов. Тоже ещё из старого поколения, и они все были носителями вот этой святоотеческой традиции, носителями какого-то благоговения и страха Божиего. Как батюшка мне рассказывал, когда он в первый раз вошёл в алтарь, его духовный отец — отец Алексий Добросердов, такой был в храме Преображения Господня на Преображенской, сказал: «Запомни этот день, в который ты вошёл в алтарь, и запомни это чувство, с которым ты вошёл. И вот так всю жизнь заходи в алтарь и так всю жизнь находись в нём».

И батюшка 50 лет даже больше, наверное, именно с таким благоговением всегда не только заходил в алтарь, но и находился в нём. Батюшка был очень смиренным человеком, был очень любвеобильным человеком. И очень многие люди находили место в его сердце, и никому из нас не было в его сердце тесно. Он всех очень любил. И вот мы все, и папа мой тоже, и родители все были потом духовными чадами отца Александра Егорова.

Я в Обыденском храме очень хорошо помню икону Матери Божией «Милостивая», которая сейчас является, и раньше тоже была главной святыней нашего монастыря. Естественно, я помню наших монахинь, для меня это было что-то такое таинственное. Мне родители говорили: «Вон там, в левом приделе Симеона Богоприимца и пророчицы Анны, на возвышении стоят монахини закрытого Зачатьевского монастыря». Ну для меня это были какие-то бабушки. Я не помню, чтобы они в монашеском облачении ходили, но в тёмных, чёрных платочках, чёрных пальтишках. И для меня это было что-то такое загадочное, я всегда с замиранием сердца на них смотрела: кто же такие монахини?.. Помню, что они мне, ребёнку, давали то какие-то то конфетки, то прянички. Не знаю, давали они другим детям или нет, но я помню это.

И вот, Матерь Божия «Милостивая», около этой иконы стоял посох игуменский. История такова. Когда наш монастырь закрывали в 1923 году, последняя настоятельница нашего монастыря, игумения Мария, собрала всех сестёр около нашей чудотворной иконы Матери Божией «Милостивая», и отслужили последний молебен. После этого она взяла этот образ и ещё несколько святынь нашего монастыря и вместе с сёстрами принесла эти святыни в Обыденский храм. Там около иконы Матери Божией «Милостивая» она обратилась с прощальным словом к сёстрам, сказав им, что она больше не может быть их игуменией, и чтобы сёстры во всех своих скорбях и недоумениях прибегали к Матери Божией, и Матерь Божия Сама будет их Небесной Игуменией. И в знак передачи игуменской власти она игуменский посох поставила у этой иконы. Сама матушка сразу после этого уехала на подворье, в деревню Барвиха, Боровиха она в то время называлась, и в том же 1923 году 18 ноября скончалась. А сёстры, которые остались на свободе, ещё какое-то время жили под видом артели в монастыре, а потом поселились по подвальчикам и переулочкам и стали проходить своё послушание при Обыденском храме. В 1951 году, когда батюшка, отец Александр Егоров пришёл, будучи 24-летним священником, в Обыденский храм служить, наши монахини стали к нему ходить на исповедь. Это даже какая-то загадка: такие опытные монахини стали ходить к молоденькому совсем священнику. В то время настоятелем был отец Александр Толгский, и, чтобы различать двух отцов Александров, отца Александра Толгского называли «старший», а отца Александра Егорова – «младший» или ещё его называли «красно солнышко», потому что он был очень стеснительный, и когда к нему кто-то подходил под благословение, он сначала стеснялся и начинал покрываться румянцем. И вот к такому «красному солнышку» вдруг стали ходить наши монахини. Батюшка мне говорил: «Не знаю даже, кто от кого назидался. Вряд ли я им мог что-то сказать на пользу души, но сам я получил огромный опыт от общения с ними, и когда они исповедовались, я сам черпал крупицы духовной мудрости». Потому что действительно, это такие были удивительные старицы-монахини. И вот батюшка с 1951 года стал их духовным отцом, и постепенно провожал их в путь всея земли, пока не скончалась последняя насельница нашего монастыря, схимонахиня Нина, которая умерла в 1984 году. И вот так промыслительно получилось, что она умерла 23 ноября, а отпевали её в день праздника иконы Божией Матери «Милостивая». И всем казалось тогда, что история монастыря закончена. Её отпевали в новом приделе, это была большая редкость, обычно в боковом приделе отпевали людей. Было очень много народа, и было такое ощущение, что не только её хоронят, а как будто хоронят и монастырь. И как будто прощаются не только с ней, но прощаются и с монастырём. Я очень хорошо это помню. Батюшка тогда благословил меня готовить поминки по ней, а когда стал разбирать её келью, благословил меня монастырской иконой апостола Иоанна Богослова на всю оставшуюся жизнь (апостол Иоанн Богослов очень почитался у нас в монастыре) и передал мне монастырские фотографии, документы, и говорит: «Пускай это всё будет у тебя». Ну, 1984 год. Тогда даже никто не мог помыслить, допустить, что буквально через 4 года будут праздновать 1000-летие Крещения Руси, а уже через 5-6 лет начнут отдавать храмы и монастыри Русской Православной Церкви, что отношение к Церкви изменится. Я тогда всё это с благоговением взяла, с благоговением это хранила. Когда её отпевали, я, стоя у её гроба, молилась, чтобы она молила Господа за меня, и чтобы Господь устроил мою жизнь не так, как я хочу или не хочу, а так, как Ему угодно. Но я тогда не предполагала, о чём я молилась и чего я просила, и как моя жизнь дальше сложится.

А когда отношение к Церкви уже изменилось, в 1990 году, храм Илии Пророка счёл своим духовным долгом возрождать эту обитель, и в 1991 году по благословению Святейшего Патриарха Алексия было создано сестринство «Милостивой» иконы Божией Матери, и меня Святейший Патриарх благословил быть старшей сестрой этого сестринства, и мы начали потихонечку труды по восстановлению обители. Я понимаю, что это, конечно, молитвы наших предшественниц нас очень укрепляли, очень помогали.

Удивительная была старица в монастыре, я её смутно помню – монахиня Антонина. Она, когда была маленьким ребёнком, очень тяжело заболела, и её мать пошла к старцу в слезах, что дочь умирает. А старец сказал: «Да чего ты плачешь? Твоя дочь проживёт сто лет и ещё немножко. Не плачь!» И она прожила сто лет и две недели. У нас в музее хранится поздравительная открытка, написанная духовенством и прихожанами Обыденского храма со столетием. И другой старец, когда она была маленькая, ей сказал: «Ты будешь жить в дому Божием и будешь печь хлебцы». И она была заведующей просфорней здесь, она пришла молоденькой, в монастыре жила. А после закрытия монастыря она в одном из переулочков жила вместе с нашей последней насельницей, схимонахиней Ниной, тогда она была просто Настенькой, послушницей. И в 1969 году она скончалась. Она обладала такими дарами! Многое ей Господь открывал. И она потом стала духовным центром не только для наших монахинь, но и для мирян. Многие миряне к ней приходили. Вот как-то один молодой человек к ней пришёл с какими-то вопросами, а она ему говорит: «А что ты думаешь? Монастырь-то ещё будет монастырём!» Он говорит: «Да как это возможно? Когда мы боимся в храмы ходить, кресты носить». Она говорит: «Это ещё будет, будет. Ты там ещё потрудишься». Он говорит: «Да я же грешный человек, как я могу там потрудиться?» – «Ты, – говорит, – там крест поставишь. Рёбрышко только сломаешь, а крест поставишь». А этот молодой человек потом научной деятельностью занимался, был прихожанином Обыденского храма и потом, чтобы немножко подрабатывать, по ночам дежурил в Обыденском храме сторожем. Как раз мы в то время уже начали заниматься восстановлением монастыря, я с ним была хорошо знакома с детства. И как-то он ко мне подходит и говорит: «Знаешь, я решил разными поделками заниматься, и подумал, а не нужно ли вам крест запрестольный сделать в монастырь?» Я говорю: «Ну конечно, нужно, у нас нету». Он говорит: «У меня и художник есть, и пилорама появилась, давай я вырежу крест, а художник распишет». Я говорю: «Ну что же, замечательно, хорошо!» Договорились с ним. А как раз тогда нам передали здание напротив, там у нас воскресная школа была, мы там ремонт делали, и я его вечером попросила что-то туда отнести. А там в ужасном всё состоянии было. Там коридор был, и в конце его был открыт люк в подвал. И я не догадалась ему сказать, что надо свет включить, и сама не включила свет, не сказала, что люк открыт, он пошёл и упал в этот подвал. Приходит, вдохнуть не может, у него там всё болит, он меня уж ругал-ругал, я просила прощения, а он никак не мог простить. А потом через день приходит и говорит: «Ты меня прости, пожалуйста». Я говорю: «И ты меня прости». Он говорит: «Я ребро сломал!» Я говорю: «Да что ты! Прости!» А он говорит: «Ты знаешь, я тебе хотел одну историю рассказать. Я, когда был молодым человеком, хорошо был знаком с матушкой Антониной, я к ней ходил». И пересказал мне вот этот весь разговор. «Крест поставишь, только рёбрышко сломаешь»! «Я, – говорит, – напрочь забыл этот разговор, потому что мне тогда ни к чему это было. Я тогда даже несерьёзно к этому отнёсся – конец 1960-х годов, мы боимся в храмы ходить, и вдруг эта старушка говорит, что ещё монастырь будут восстанавливать. Я послушал – и забыл. И вот после того, как я упал, когда вдохнуть и выдохнуть не мог, пошёл в травмпункт, и мне когда сказали, что перелом ребра, у меня весь этот разговор всплыл в памяти! И я думаю, надо же как! Это она мне всё предсказала!»