ФИО: Маргарита Ивановна Стрельцова

Год рождения: 1944

Место рождения и возрастания: с. Старая Тараба Кытмановского района Алтайского края, с. Сунгай Кытмановского района Алтайского края

Социальное происхождение: из семьи рабочих

Место проживания в настоящее время: г. Новосибирск

Образование: высшее

Дата записи интервью: 29.04.2024

В двух словах скажите сначала коротко, где Вы родились, где проходило Ваше детство.

Я родилась в 1944 году, это предпоследний год Великой Отечественной войны, мой отец был на войне, и моя мать рожала меня в селе Старая Тараба, где жили её родители. Село Старая Тараба — это Алтайский край, Кытмановский район, это территория Среднего Причумышья, река Чумыш, одна из трёх рек крупных, которые впадают в Обь. Её мать была человеком верующим, но по тем временам, понятно, об этом никогда она никому и даже нам, внукам, позже не рассказывала. Но, тем не менее, до 1960-х годов, пока она жила в этом селе Старая Тараба и не уехала жить к сыну, она сохраняла свою венчальную икону, которую я видела, но о которой она нам, внукам, ничего не рассказывала. Икона находилась на высокой полке, за занавесочкой. Но однажды я увидела. Это была Казанская икона Божией Матери. Большая такая, которой обычно перед венчанием благословляли родители своих детей.

Таким образом, мать моя на последнем месяце беременности приехала в дом своей матери, Пелагеи Ивановны Черемновой, и её отец отвёз в районный центр, в пяти километрах, рожать. Собственно, родилась я в селе Кытманово официально, но поскольку была война, и мой дед мою мать со мной, новорождённой, привёз в свой дом, то он просто пошёл в сельсовет на следующий день и меня записал. И таким образом, местом моего рождения стало село Старая Тараба. Это старожильческое село Алтайского края, расположенное в очень живописных местах, как всегда, все старожильческие сёла, на реке, которая так и называлась Тарабинка.

А село большое?

Село было большое. Это было село, которое находилось недалеко от волостного села. Понимаете, что такое волость раньше? Город Барнаул был всего лишь уездным городом в это время. Когда это село существовало. Поэтому это было большое село, зажиточное достаточно. Практически не было переселенцев. Но вот в то время, когда я родилась, перед войной, туда очень много было привезено немцев с Поволжья. Вот, таким образом, получилось, что у меня записано, что я родилась в селе Старая Тараба.

Мать приехала и сразу родила?

Ну где-то через месяц она родила. Они уезжали в октябре уже из Горного Алтая. Уже осень была. То есть это же урожай снять надо, сдать всё это зерно и так далее. И вот я через месяц практически родилась. Дед уже с фронта пришёл, потому что он получил ранение. Моя бабушка, имея икону Казанской Божией Матери, молилась. И у неё и сын, получив тяжелейшее ранение, пришёл живой. И дед. У деда была какая-то соль, спички, может, махорка в маленькой баночке такой низенькой, плоской, вот знаете, из такой пластмассы, которая чуть ли не как металл была, её не пробьёшь. Такие пластмассы какие-то были. И он её носил во внутреннем кармане гимнастёрки. Вы знаете, были сильные разрывы бомбы, осколочные ранения очень у многих. И у него тоже. Но осколок застрял прямо в этой банке. Он остался жив. У него только повредилась немножко рука.

А храма у них не было?

В селе Старая Тараба храм был разрушен только в 1930-е годы. До этого был храм. Моя мама помнит, что её бабушка водила на службы на большие. Но дело в том, что моя бабушка из другого села была взята замуж за деда. А родители деда были старообрядцы. Это я поняла, когда уже стала понимать, что это такое. Получила некоторое образование. Потому что, когда мама говорит, что её бабушка для людей, которые заходили, имела отдельную посуду, – это первый признак старообрядчества. Всё, что покупали, они всё святили. Всю посуду. И вот для чужаков отдельная кружка, отдельно воды попить попросят. В общем, это было, я так думаю, классическое старообрядчество. Наверное, беспоповское. Почему? Потому что дед мамин, мой прадед, не ходил в церковь и говорил: «Что там делать? Бабы там…». Не хотел «к попам ходить». В церковь не ходил, но при этом он научил мою мать многим молитвам. Вот одну молитву моя мать произносила. И я её тоже помню с детства. Хотя она меня специально не учила. Вот интересно, хотите послушать эту молитву?

Она неканоническая?

Нет, она неканоническая. Она примерно звучит так: «Крест со мной, крест передо мной, крестом крещусь, крестом врáга отгоняю». Вот такое ударение было. Врáга отгоняю. «Враг, сатана, откачнись от меня. Есть у меня ангелы и архангелы, молят за меня в один дух Господень». Вот такая молитва. Мать её знала наизусть. И, видимо, она когда-то мне сказала, и я запомнила. Вот видите, я даже до сих пор это воспроизвожу.

А она молилась? Вы видели, как она молится или нет?

Нет, мать не молилась. Потому что, ну как с отцом таким молиться?

А церковь <когда-то> была большая. Там был очень хороший хор. И мать вспоминает, что, когда её водили, бабушка <оставалась> внизу, она поднималась на хоры, мать, маленькая девочка семи-восьми лет. До 1930-х годов. Она 1922 года рождения. И она рассматривала, какие красивые были полушалки на женщинах. Это как ребёнок она рассматривала. Такие яркие шали.

Ну да, все надевали лучшую одежду.

Да, да. И вот она вспоминает, что там на хорах, пел хор. И <это было>, получается, в её детстве до 1930-х, может, начало даже 1930-х годов. Там коллективизация чуть позже началась, после 1930-х годов, собственно говоря. Может, в 1932-м, 1933-м, 1934-м годах.

И славили ходили, Рождество отмечали. На Рождество всегда собирались, понятно, в церковь. И мать моя помнила тропари рождественские. «Нас бо ради родися» – вот это она точно воспроизводила.

А какие-то особенности в произношении были?

Были, были. Вот она не понимала «Нас бо ради родися». Она вспоминала, начиная с этого «Насборадирадисе» – это как бы отдельное слово. 

А, она liaison делала, такое слияние.

Да, да, да, да. Отдельное слово, слияние. «Вот, – говорит, – помню». Я говорю: «Ну что ты помнишь?» – «Насборади, вот помню, что… Насборадирадися». «Отроча младо, Превечный Бог» – этого она уже не помнит. Ну, ей уже было 60 лет, когда мы стали её расспрашивать. Значит, получается, что они знали рождественские тропари. Видимо, и пасхальные тоже. Конечно, и Пасха. Даже такие великопостные праздники, как 40 мучеников –  бабушка пекла обязательно жаворонков. И вот с жаворонками дети ходили по селу, ходили друг к другу в гости, жаворонками менялись и так далее. Это я от неё узнала. Это же не в школе нам рассказали про жаворонки.

А какие-то канты, колядки, этого не было?

Нужно сказать, что это пение, церковные канты, как Вы говорите, духовные, они были в ходу у новосёлов, у русских. У украинцев, может быть, тоже. Я знала одну семью, они были из новосёлов. Они жили на хуторе. Хутор назывался Михайловский. Он находился на кордоне.

Что такое кордон?

Это граница между Кемеровской областью и Алтайским краем. В общем, Кордон – это лес. И вот там они жили, хутора образовывали. Там уже лес был непроходимый.

А само слово «кордон» что обозначало?

Ну, я так думаю, что это граница. Она называлась иногда «грань». Вот слово «грань» обозначало тоже границу. Я так думаю, что это была граница между Кемеровской областью <и Алтайским краем>. Или граница, где можно было рубить лес, и где нельзя было рубить лес. Туда за кордон, на кордон ездили заготавливать дрова. Лес там был непроходимый. Чащоба. Но в то же время это была территория, через которую ходили раньше мои предки, дедушка и бабушка, когда гнали на продажу скот, когда ходили в Кузнецкую Волость, в Новокузнецк. Ну, его ещё не было, Новокузнецка, а они ходили пешком через тайгу. Это была торная достаточно дорога. Представьте себе, там в отдельных сёлах они оставались, ночевали, ели, что-то с собой брали и дальше шли. Оттуда возили брёвна, чтобы строить себе дома. Вот мой прадед в своё время привёз и построил себе прекрасный большущий дом. Вот оттуда.

Это всё старожильческие реалии.

Да, это старожильческие реалии. Вот этот хутор потом стал называться просто Михайловка или Новомихайловка, ну, по-всякому. В общем, он назвался Михайловский. Там жили люди, которые позже переехали в Кытманово, где стали жить мои родители. Это уже в 1950-х годах. И когда я пришла к ним домой, ну это были какие-то мамины знакомые, у них была большая Библия, Псалтирь. А это уже был конец 1950-х – 1960-е годы. Я уже студентка была НГУ. Я уже понимала, что такое Евангелие и Псалтирь (усилиями Кирилла Алексеевича <Тимофеева, профессора НГУ>). И я уже читать могла по-церковнославянски. Их бабка говорила так, как говорят жители Тамбовской губернии: «ущителя». Её муж был учитель. «Наши же мужья были ущителя», – говорила она. Возможно, они закончили тоже церковно-приходскую школу, там же ещё, до переезда сюда. Переехали они ещё в конце XIX века или в начале ХХ, по Столыпинской реформе, и уже там поселились на хуторах. Там вырубали кустарники, деревья выпиливали, какие-то небольшие огороды устраивали. Но хлеб они там не растили. Они на хлеб меняли то, что они там делали, производили. А именно, упряжь для лошадей, телеги, мёд. Пасеки у них были большие. Потом они там выращивали свиней, потому что старожилы свиней не разводили. Они вообще не ели свинину. Главные мясопоставщики – это овцы. Баранина.

А мясо часто вообще ели домашнее?

Ну, очень нечасто, но ели. Я прекрасно помню бабушкину лапшу с гусем.

Они пели канты, да?

Мало того, они отправляли кого-то из этой Новой Михайловки каким-то образом через Кузнецк, или ещё как-то, до Барнаула, где была церковь и где были ноты, и слова, потому что, Вы знаете, эти духовные канты – это не типа даже колядок. Это как бы своего рода нечто среднее между духовным песнопением и песнями, которые пели старожилы. Длинные какие-то распевы, но духовные. То есть получается, что они там без церкви жили, у них и священников не было. Но они же всё-таки книги с собой привезли. По крайней мере, из Барнаула они туда ездили что-то покупать, что-то продавать, они же должны были одеваться, обуваться, материю надо было купить, и заодно привозили новые канты. Переписывали и разучивали. И потом, она вспоминает: «Мы сидели на печи, и всё разучивали к празднику».

Это кто вспоминает?

Ну, вот бабка-то, которая «ущителя»… Которая была тогда совсем ещё девочкой, понимаете? И вот на печи собираются сёстры, здоровые там девахи, и они разучивают к празднику. И потом на праздниках это поют.

И вот самое главное – эта Псалтирь. У меня даже от этой Псалтири где-то сохранились фигурки, или это от Евангелия… Оно было украшено металлическими медными уголками. И там Рождество Христово. Чеканка. Это отпало, значит, и у меня осталось. Потом они снова забрали. Я к родителям принесла, читала сама. Я сама-то Псалтирь никогда не читала. А тут, понимаете, вот… Вот эта книга толстая, и Библия у них же была. Удивительно другое, что Псалтирь – там псалом, а там внизу остаётся немножко чистой бумаги. Бумаги не было, а учиться надо было грамоте. И, видимо, старшие учили детей, и они писали буквы на этих пустых местах. В общем, Псалтирь вся была исписана.

Это у них в семье так писали?

Да. Ну, на чём-то надо было писать, а бумаги не было. Ну, как бы: «Вот это «А», вот тренируйся, вон там «А» отпечатано».

 То есть они в школу детей не отправляли?

А, видимо, там долго не было никакой школы. А чтобы куда-то отправить детей, нет, это было невозможно. Тогда это не принято было.

И вот хутора эти вокруг старожильческих сёл этого района, их было очень много. Вот хутор Козловский я помню.

Получается, хутор – это одна большая семья?

Да, это из одной общины и даже прихода. Как переселились из одной общины… Вот некоторые: «перейдём в Сибирь!», а другие «не пойдём в Сибирь!» Кто-то там оставался, а эти шли. Ходоков пускали, и те видят, что пусто, тут можно где-то пристроиться и, в общем, можно жить. Ну, вот они ремёслами занимались. Они выделывали кожи, делали сёдла.

Старожилы никакой земли им не давали. Но надо было как-то жить. Хлеба было маловато, видимо. И они выменивали хлеб. Мясо у них было, всё они сами разводили, у них своё было хозяйство. Там достаточно было места для хозяйства. Но земля после леса какое-то время даёт урожай, а потом это подзол, так называемый. Выжигать, наверное, запрещали. Всё-таки тайга рядом была. Я не знаю. Мать вспоминает, что бабушка покупала у них налимов. И пироги с налимами рождественским постом ели. Налимьи пироги.

Получается, она посты соблюдала.

Да, там 100%. Там посты соблюдались. Когда была она ещё молодая, вышла замуж. А вышла замуж она в 1920 году. Вот за Василия Ивановича, моего деда, который сбежал от Колчака.

И тогда ещё всё было, и храм был, и ходили они на Рождество?

Всё было. Храм, я думаю, разрушили в середине 1930-х годов. Когда мы приехали в 1953 году к матери, в здании церкви была школа. Это была церковь, до солеи пространство такое широкое. Часть этого широкого пространства классы занимали, отгороженные перегородками. Там два было класса всего. Там, где алтарь, там, видимо, учительская была. А здесь выход уже был. Заходишь – огромный широкий как бы коридор, куда мы выходили. Он был настолько широкий, что на переменах там местные девочки, пели песни и танцевали. «А мы просо сеяли-сеяли, а мы просо вытопчем-вытопчем». В два ряда остановились дети, брались под руки две шеренги друг против друга. И наступали друг на друга: «А мы просо сеяли-сеяли», впритык. А другие: «А мы просо вытопчем-вытопчем». Там другие ещё есть слова. Вот эта песня, она специальная такая, танцевальная, фольклорная, чтобы вот ритмично двигаться. Там движений-то нет, туда-сюда. Там девушки, а здесь парни. Сами понимаете, что это была такая игра молодёжная и, понятно, развлекательная, музыкальная. Вот какой должен быть коридор в школе, чтобы мы могли вот это делать, понимаете? И в селе Сунгай, где я заканчивала школу, была большая церковь и большая воскресная школа. Вот в этой воскресной школе был дом для причта. Усадьба, которая была облагорожена, это был сад. И там были деревянные вазоны с цветами. Это всё осталось от церкви ещё. И при этом школа вот эта, в которой я училась, её не мог построить никак большевик или коммунист. Нет, невозможно. Высокое крыльцо, широкий коридор из огромных брёвен. Это была воскресная школа. Я почти уверена. Там что поражало для села – окна чуть ли не с потолка до пола. Вот в сельскую в любую школу зайдите, там маленькие. Представьте себе, 1950-й год, огромные окна. И вот получается, что одна половина – это классы, но немного. Три или четыре, по-моему, всего класса. Здесь как бы учительская. А там, видимо, всё-таки, была домовая церковь. Потому что это была небольшая комната. Потом её сделали комнатой, где переодевались выступающие. Там небольшая сценка, она задёргивалась. И это был большой зал, где можно было танцевать вальс на переменах. И там учились старшие классы. Для младших было отдельное здание. Вся усадьба была обсажена тополями. Это вообще, вы знаете, просто рай был. А в центре этой большой усадьбы, ну, не поверите, гектара полтора, стоял прекрасный дом деревянный. И у этого дома в полисаднике, как говорили, вот эти вазоны стояли.

Это дом причта, да?

Да, я думаю, что это был дом или священника, или причта. Это был большой деревянный дом с большими окнами, ставнями, он стоял в центре, возможно, там кто-то жил. А сама церковь… Я когда ходила через это поле, ну поле и поле, а потом там школа. И вот я иду, и выхожу в большое поле в центре. И эта часть села, она как бы, она не в самом селе, это как бы такая макушка села, я бы сказала.

То есть там раньше стояла церковь, да?

Стал клуб. А я когда вспоминаю этот клуб, я всё время удивлялась. Ну, я же девочка ещё была. Потом я позже вспоминаю и думаю, почему там такое было высокое крыльцо? Понимаете? Удивительно. Ну, крыльцо вот, как если бы я взбиралась на второй этаж. И строение это было какое-то горбатое, мне казалось. Почему? Потому что там колокольня была. И это всё поле – это была церковная территория.

Но уже детское сознание не улавливало, что это храм?

Нет, нет, нет. Но это было какое-то странное строение. То есть, видно было, что это перестроено из чего-то. То есть, возможно, вот там, на первом этаже, как у многих что-то лежало, там могли даже дрова храниться. Вот вспоминает одна женщина, что как-то у них пол провалился в храме стареньком, в селе. Это центральная какая-то часть России была. И оказалось, что это дровяной сарай, она упала. А потом они это всё оборудовали, и там стали принимать людей, которые приходили из других сёл причащаться, исповедаться. То есть как для паломников.