ФИО: Петров Николай Иванович

Год рождения: 1948

Место рождения и возрастания: г. Саратов

Социальное происхождение: из семьи рабочих

Место проживания в настоящее время: г. Саратов

Образование: доктор философских наук, профессор

Дата записи интервью: 29.05.2024

Николай Иванович, Вы довольно давно в Церкви, мне бы хотелось узнать, а как Вы пришли в Церковь, в каком году? Как это произошло? Вас привела семья, кто-то из родителей?

Моя бабушка, Степанида Логиновна Решихина, жила здесь возле Сенного рынка в Саратове. Она водила нас с братом Владимиром в семинарию, которая была рядом с нынешним Серафимовским храмом и существовала до 1961 года. И я хорошо помню, как нас водили и причащали. Второе место, куда нас водила бабушка, была могила «крестик» епископа Вениамина Милова[1] на воскресенском кладбище. Туда ходило очень много старушек, «белые платочки». Затем началась комсомольская юность, и всё закончилось, потому что были большие репрессии, и не особенно люди шли в храм. Затем в храм я пришел только, когда закончил вуз в 1974 году, уже осознано.

Вам тогда сколько лет было?

В этот момент мне было уже 26 лет. Тогда любая операция фиксировалась на бумаге, и передавалась комитету по делам религии с КГБ-шным уклоном. Я хорошо помню, что, когда я венчался, это было в Тамбовской области, деревня Лунёвка Мучкапского района, если я не ошибаюсь, дедушка, который заполнял анкету, посмотрел на меня глазом улыбающимся и сказал: «Пишем Ваш адрес». Записал мой Саратовский адрес и написал выше «город Тамбов». Понятно, что поэтому адресу никого не найдешь. Но от них требовали. Ну а в Саратове я ходил в Троицкий Собор, но очень редко. Хотел ходить, но тут дело в том, что там камеры были, и если человека обнаруживали, крестится, например, ходит в церковь, то естественно, начинались поиски: «Кто он? Что он?» Если ты просто рабочий с завода, то тебе ничего не будет, хотя нервы помотают.

А в чем выражалось «мотание нервов»?

В чем выражалось? Ну, ты уже не будешь работать, например, у нас заводы военные, тебя лишат допуска, как неблагонадежного человека.

Только на гражданские?

Понимаете, Хрущев в своё время сказал, что нормальный человек не может ни верить в Бога, ни ругать социализм. Это больной человек. Поэтому работала наша психиатрия. Знаю хорошо, как у одного парня нашли общую тетрадку, где он командиров своих обсуждал. Ему поставили «социально опасную шизофрению», и при выходе ему так и сказали, что теперь ему кроме лопаты ничего не доверят. Потому что он социально опасный. И этот диагноз не снимается. Советское время научило нас быть бдительными и внимательными, поэтому в храм ходили как в тыл врага (улыбаясь, явно иронизируя). Либо до службы, либо после службы, на службу было довольно сложно. Потому что Троицкий собор был постоянно под наблюдением.

Николай Иванович, Вы были крещены в детстве, верно?

Да.

Тайно?

Тайно конечно. Ну я 1948 года.

А крестились где? В Серафимовском храме или в семинарском?

В деревне. В Петровском районе, там деревня Садовка. Там крестили, а как и что, вот этого я не знаю. Ну мы с ребятами заходили в храм, но чтобы полноценно, чтобы на литургию – нет. Только бабушка нас водила, и вот почему-то что запомнило сердце, она сказала: «Ну вы теперь будете в храме у меня». И как бы это ни было странно, но теперь, когда я ушёл на пенсию, я алтарник храма, а мой брат Володя – алтарник храма в Угличе. То есть бабушкино благословение сработало.

Вы можете рассказать про неё? Ведь не смотря на годы гонений, она всё равно осмелилась вас покрестить, привести в церковь.

Она не осмелилась, просто она позволяла себе это. Самое главное, что она за всех нас молилась. Я хорошо помню её песни духовные. Дедушка умер в 1945 году, она вдовой была. Тяжёлая у неё жизнь была. Пенсии, если я не ошибаюсь, у неё так и не было. Я хорошо помню, что она каждый день ходила за деревню за травой в посадки, нарезала травы и тащила её.

У неё, наверное, и иконы были тогда?

Да.

Ну а в Вашем доме в Саратове, были ли иконы? Не запрещалось ли? Просто я слышал, что они запрещались.

Не приветствовалось наличие икон, но у меня они в доме были. У нас в доме у бабушки была маленькая комнатка, и в этой комнатке были иконы. Старушка, у неё комната 11,5 метров. А рядом жила бабушка Сорокина. Я хорошо помню, что у неё вся комната была в иконах. Это моленная бабушка. Они друг друга знали, эти «белые платочки» (улыбаясь). Они друг друга знали, и друг ко другу шли.

Николай Иванович, вот Вы рассказываете в основном про бабашку Степаниду. А родители?

Ну отец фронтовик, инвалид. В общем-то он в церковной жизни не особо участвовал. Дело в том, что в то время это не то, что не приветствовалось! В 1960-м году отца, фронтовика-инвалида, за 12 килограмм сахара посадили на 3 года. Но его освободили потом сразу, сказав: «Как так? Фронтовик!» Вы сами понимаете, что любая промашка на работе, и… У нас же это умели делать – превратить жизнь человека в кошмар.

Николай Иванович, выходит, что бабушка Степанида была из сельской семьи, а Ваш отец?

Да нет. Как раз бабушка Степанида родилась здесь, в Саратове. Они с дедушкой жили здесь, но жизнь не шла. Дом у них был там, где сейчас Институт Микробиологии. Его сломали, у них дом возле «Комсомольца» появился. Этот дом они продали и поехали на станцию Жерновка в 1940-м году. Там им не понравилось, работы нет. Хотели уезжать, а тут война, пропуска, всё. Дело в том, что бабушка застала голод. Она рассказывала, как это было. Говорила: «Не ешьте много». Потому что, когда хлеб появился коммерческий, люди в очереди брали, много ели и умирали прямо здесь. И она видела. Голод поставил на колени всех, а работы не было.

Николай Иванович, а какое образование они имели?

Бабушка писать не умела. Мама и папа умели писать и читать. Папа был грузчиком, потом по слабости здоровья был слесарем, потом он был истопником. Мама учётчицей, потом истопницей была.

А Ваш брат Владимир?

Володя закончил физфак университета прекрасно. Он был как-то далёк от веры в то время, и только в году 1992-м Господь привел его. Он мгновенно, как и все новообращенные, очень здорово! Потому что, во всяком случае, я причащался тогда – какие там каноны? Ну приходил в храм. Одна старушка, я помню, подошла, стукнула меня по груди и говорит: «Ты что-то стал тусклый. Причастись!» Эта старушка потом была здесь, Валентина. Прожила 90 с лишним лет. Но она была прозорливой, её все знали. И Володя у нас юродивый был в Троицком тоже. Ну сейчас мало кто их уже помнит. Ну естественно, я пошёл к батюшке исповедовался и причастился, я и не в курсе был, что надо читать каноны. А первый молитвослов свой я получил от тёщи своей в 1992 или 1993 году. Ну тогда дело в том, что все книги были под запретом.

А в советское время как? Евангелие печатали?

Нет! Что Вы, вручную переписывали!

У Вас остались такие?

Нет… (С сожалением и грустью). Вручную переписывали, вот я знаю, у нас здесь было очень много нот, можно спросить у отца Василия, у него есть фотографии. Приносили вручную переписанные ноты для певчих, ход службы.

Николай Иванович, такой вопрос, Вы пришли осознанно в 26 лет в Церковь. А до этого?

Заходили мы с друзьями иногда, ну как обычно заходят. Тянула душа. Потом армия, дело в том, что я служил в Литве, там вообще церквей не было. А вот в Ленинграде когда я был, меня церковь притягивала там. Я с девушкой своей заходил, помню. Ну и в церкви все были очень аккуратны, бабушки особенно осторожны в разговорах.

Николай Иванович, Вы строили научную карьеру, ведь так?

Да.

Вы проявляли свою религиозность на работе, были ли такие моменты?

Ну как Вам сказать? Выбор моей профессии, а я профессиональный философ, как раз связан с тем, что это единственная мировоззренческая дисциплина, которая мне нравилась, которая захватывает глубины человека. Но уже в перестройку, в 1992-м году, мой заведующий сказал: «От идеалистической философии уходи!» У нас же была кафедра марксистко-ленинской философии. Философия была страшно урезана. Но единственная возможность прикоснуться к мысли в полном её объёме, была, пожалуй, на кафедре философии. Когда ты связан с философией. Ну а дальше это всё Божия воля. В храм я обычно ходил, когда уезжал в командировки. Там уже можно было. В Уфе, помню, был.

Николай Иванович, Вы упомянули кафедру научного атеизма. Вы вот вели как-то дискуссии?

Ни под каким видом. Там отставники КГБ-шники были. Я вам расскажу один случай. На физфаке уже выпуск идёт, и вдруг нам сообщают, что у нас баптистка учится, христианка. Сразу поступила команда её «зарубить», не выпускать. Дело в том, что она уже заканчивала, и «застучала» её Москва, её баптитская организация. Потому что это 1970-е годы, её бы послали в Америку. А там был конкурс, и вот чтобы её «зарубить», вечером сказали. На другой день из 7 человек комиссии пришли только двое. Ни я, ни профессор Когнер, ни Горбыревич – никто не пришёл, отказались и всё. Её выслушали, ей поставили двойку и дали справку, что она «прослушала», и всё. Тогда было жёстко. В любом выступлении парт-«боссов», говорится: «Сегодня они пьют, а завтра они будут баловаться наркотиками, а после завтра в храм пойдут?» Вы чувствуете ранги? Вот пьют, убивают, это-то ладно. А вот если в храм пойдут, то всё. Дело было в том, что мы жили в идеократическом обществе, а в этом обществе надо уметь было. Когда я был на Дальнем Востоке, у нас был такой странный случай. Умирал секретарь райкома. У него цирроз был, он был старым уже. У санитара волосы зашевелились: он [секретарь райкома] всех выпроводил и запел молитвы. Он пропел всю литургию. Всю! От начала до конца. Секретарь райкома. Но он уже умирал. И потом сам по себе пропел отходную молитву.

Тайный монах?

Не знаю. Дело в том, что мы привыкли к организационной [службе]. Православие-то апофатическое. Самое главное невысказанное Божие Имя. Поэтому сокрытие своего – это главное отличие нас от протестантов. Скажем, у бенедиктинцев принцип «Ora et labora» – «молись и работай». У Лютера «молись и работай», но это у тебя должно быть открыто и видно. У кальвинистов вообще раз человеку не везет, значит он изгой. А у нас иначе было. Бабушка говорила: «Утром мы несём горшок каши, чтобы семья, которая нуждается, была сытой. Главное – чтобы: первое – тебя никто не увидел, второе – ты был первым». Дело в том, что православный образ жизни, предполагает, что ты не только постишься, но и помогаешь тем, кто голодный вокруг. Молитва без дел мертва. На Цыганской, сейчас там улица Кутякова, там же были обжорки. На Троицкую, на Пасхальную, на две недели Рождества, открывались первые этажи купеческих домов, любой мог прийти поесть. Обжорки были бесплатными.

Николай Иванович, Вы вот пришли уже в 26 лет. А Вы совершали паломничества в то время? Слышали Вы об этом? Была ли такая возможность?

Слышал, слышал! (Улыбаясь) И нас предупреждали: «Ребята, не вздумайте поехать в Горьковскую область! Потому что там тайные паломничества чуть ли не в Дивеево устраивают люди!» Я-то это только узнал. А вот мой коллега, говорит: «Слушай, я там монаха в первый раз увидел!» Человек, был уже кандидатом наук, впервые увидел монаха! Нет, я до этого не дотянул. А вот тёща у меня – да. Она начала ездить где-то в 1970-е годы и достаточно активно. Она ездила к отцу Виссариону[2] в Тамбовскую область с двумя монахами из Почаевской лавры. Она ездила в Почаев неоднократно. В Дивеево. Были закрытые постановления партии о тайных паломничествах, а она ездила, и ездила много. Конечно, это всё пресекалось. Например, в Тамбовской области, а это молельная область, там храмы были перенесены в деревню. То есть в райцентре нет, храм ещё от райцентра в 20 километрах. Туда не доберёшься. Туда добраться – это проблема. Но дело в том, что Бог же приводит. Интеллигенция в то время искала, поэтому больше занималась буддизмом. За что тоже можно было получить по голове. Коммунисты не разбирались. Религия – и всё. Когда в Казахстан привезли эшелон, там были и мусульмане, и старообрядцы, и православные, и евангелисты, и католики, и буддисты. В 35-градусный мороз их высадили, и всё. И к утру их там осталось человек 30.

Николай Иванович, у нас в Саратове есть крупные захоронения, где священномученики были похоронены. Вы знали о них в то время?

Нет. Мы вот ходили к епископу Вениамину, рядом с ним архиепископ Досифей[3]. Вот бабушка нас водила. Бабушка умерла в середине 1980-х. С братом, помню, мы искали этот крестик. И так я и не нашёл. Там единственное, что помню, было дерево с обрубленными ветками, там был какой-то военачальник с детьми и внуками расстрелян. Их было 17 человек. Самому младшему было 1,5 года.

Николай Иванович, не сочтите меня агентом КГБ (шутя), но Вы слушали иностранные радиопередачи?

Очень сложно. Знаете, когда на Дальнем Востоке был, я японские слушал передачи. Да, вот там были передачи.

Про религию?

Нет, но хотя это проскальзывало. Дело в том, что основатель дзюдо в России, Ощепков, он же был сирота. Он на Сахалине родился, как незаконный сын каторжанки. Еще в конце XIX века. А тут ещё Русско-Японская война, и Сахалин переходит Японии. Тут его и заметил святитель Николай Японский. И он направил мальчишку в семинарию в Киото. А там обязательной дисциплиной было дзюдо. Ну его, конечно, расстреляли у нас. А в 1964-м году, как раз, в это время начались Олимпийские игры, и японцы принесли дзюдо, а у нас было самбо. Я кстати, помню передачу, они рассказывали о каком-то путешествии русских. А религиозных передач – нет. Единственное что, я завидовал протестантам. У них очень мощные общины уже тогда были в 1970-е годы. Я тогда с ними пересекался, с шофёром одним.

Зазывали Вас туда?

Нет, у них только личный контакт. Вот он на меня смотрит и говорит: «Не пойму, ты христианин, или не христианин?» Я говорю: «Честный человек». Дело в том, что пропаганда религии была преступлением. Отец Василий рассказывал, что у них в Энгельсе один сделал козырек в храме, и ему дали три года за это: пропагандирование религии. Все можно было повернуть под эту статью.

Николай Иванович, а при Вас закрывали храмы?

Нет, у нас дело в том, что очень удачная епархия. Её с 1965-года возглавлял архиепископ Пимен[4]. Он был на прекрасном счету не только в Москве, но и у саратовского начальства. Он обладал качеством коммуникабельности и вызывал доверие у людей. У нас вдруг, где сейчас храм «Утоли мои Печали», сделали Планетарий, и над ним поставили кресты. По-моему, в 1974 году. Мы обалдели! Правда, по семинарии Хрущёв «прошёлся»… Это был 1961-й год. Тогда было глубокое гонение. Много учёных, исследователей отказалось от Бога. Преподаватели, академики. В период с 1959 по 1962 органы работали, им нужны были живые отказники, и они нашли таких.

А что Вас подтолкнуло в 26 лет, вернуться в Церковь кроме внутренних порывов и воспоминаний о детстве?

Да мне кажется, за меня молились. Потому что я был раздолбай редкостный, откровенно говоря (улыбаясь).

Как и все студенты.

Как и все студенты! А тут я закончил вуз, уехал в Сибирь, на Дальний Восток. И я там столкнулся с очень странными людьми. Во-первых, старообрядцы, а во-вторых, украинцы, высланные с Западной Украины. Это всё на Дальнем Востоке. У них была старообрядческая республика, и даже была отдельно украинская республика, несколько месяцев, но их быстро подавили. Но странные ученики у меня были. Вот одного я помню хорошо. Он отказался от цивилизации и города вообще. Ему хватило 10 классов, говорил он. При этом он очень хорошо разбирался в технике, в истории, говорил на английском и на корейском языках. Я узнал, что у него дед был в Китае, где-то.

Украинцы были более религиозными. А когда присоединили в 1938 году Западную Украину, оказалось, что 90% приходов было там. У нас же всё разгромили. У нас, если не ошибаюсь, вообще от Астрахани до Саратова и Москвы не было церквей.

С ними, с верующими людьми, было очень легко общаться. Они понимали, что я учитель, что я могу говорить, что не могу говорить. И они очень ценили искренность и умолчание. И я вдруг понял, что и внутри этой безбожной страны есть разные люди.

А вот ещё один случай. Сибирь, мороз 40 градусов. У меня зуб заболел, я выхожу на дорогу, голосую. Первая машина останавливается, и я поехал лечить зуб. Я ехал в кузове, замёрз, как собака. Потом мне сказали, что любая машина останавливается. Потому что, если шофёр не остановится, а там, может, одна машина в год. Если ты там замёрзнешь… Здесь народ очень молчаливый и бдительный, и они следят за всеми. И они будут знать, какой шофёр там проезжал.

Николай Иванович, вот такой вопрос, факультеты научного атеизма были…

В Москве было отделение научного атеизма при философском факультете. Там было мощное преподавание. И было очень хитро подобрано. Там было огромное количество восточных религий. Я пытался в 1960-е годы хоть как-то вырваться из вакуума. Но даже подписка на «Вестник Патриархии» – это было чревато. Поэтому, единственное место, где я мог почитать литературу, был отдел редких книг в библиотеке СГУ.

Николай Иванович, а когда легче стало? После 1987?

Да. Уже после 1987 года однажды меня вызвал мой друг и сказал: «Ну ты приплыл!» Я говорю: «А что такое?» – «Да пришла тут одна дура, говорит: “Видела Петрова в храме!”». А он ей ответил: «А ты чего там делала, старая большевичка?» Ну и всё. После 1987 уже всё увяло. А до этого были скандалы огромные. 

А последний пик гонений когда был?

В андроповские времена вообще гайки заворачивали.

Например, всех интересовало: у меня борода.  – «А почему у тебя борода?» У нас проректор считал, что это западное влияние. Я отвечал, что у меня кулугуры соседи. И этого ему было достаточно. Это его устраивало. Ну это уже отдельная тема.

Николай Иванович, благодарю Вас, всего доброго!

[1] Епископ Саратовский и Балашовский Вениамин (Милов) (1887 – 1955)

[2] Игумен Виссарион (Гордиенко), постриженик Глинской пустыни, после её закрытия в 1961 г. назначен настоятелем церкви в с. Ивановка Сампурского района Тамбовской области.

[3] Архиепископ Саратовский и Петровский Досифей (Протопопов) (1866 – 1942).

[4] Архиепископ Саратовский и Вольский Пимен (Хмелевский) (1923 – 1993).