ФИО, сан: протоиерей Александр Мельничук

Год рождения: 1949

Место рождения и возрастания: Западная Украина. Волынь. Ровенская область, Корецкий район, село Ивановка.

Социальное происхождение: Крестьянство

Место проживания в настоящее время: г. Смоленск

Образование: Московская духовная семинария (заочно).

Дата записи интервью: 17.04.2024

Расскажите, пожалуйста, об условиях жизни семьи, какой был приблизительный достаток?

В разное время разный был достаток. Если взять 1950-1960-е годы, то жили очень бедно, очень тяжело, не доедали, потому что в сельских районах, в колхозе, зарплату не платили, а ставили трудодни. В конце года выдавали или пшеницей, или сахаром, или ещё чем-нибудь. А если было домашнее хозяйство: куры, коровы, то нужно было сдавать яйца и молоко государству. Специальные были приёмные пункты. Но даже если это было не принудительно, то нужно было каждому человеку что-то купить, одеться. А чтобы купить, нужно что-то продать. Вот и продавали яйца, молоко. Или кроликов выращивали, я сдавал в комбинат. И с этого деньги были. Но это такие деньги… В школе у меня температура поднималась, обследуют – всё в порядке. Потом один врач говорит: «Да накормите его!» То есть не хватало кушать. На большой перемене я к бабушке приходил, и она давала мне кусок белого хлеба. Это, наверное, было намного более значимо, чем сейчас даже чёрная или красная икра, или шоколады. Это было настолько вкусно и настолько, можно сказать, желанно! Поэтому жили очень трудно. Даже представить себе невозможно. Но в послевоенные годы понятно, что все жили плохо. Уже после 1950-х годов в городах начали люди получше жить. То есть появились квартиры «хрущёвки». Ну а в деревне – деревенский дом… Одна большая комната, печка посередине, даже не было кроватей, или были деревянные кровати самодельные. Вместо матраса сено или солома, мы покрывали родном собственного производства. Выращивали коноплю, но тогда не знали, что конопля – это наркотик. Никто не знал. И из этой конопли делали верёвки, шили одежду и постельное белье. Такое было жёсткое всё, но очень, наверное, полезное. Если кто-то спросит, почему не лён, а коноплю выращивали, потому что с одной соты конопли в два раза больше выращивалось, она была выше в два-три раза, чем лён, самого волокна было больше. Поэтому выращивали коноплю все. И все выращивали мак. И тоже тогда никто не знал, что это, можно сказать, тоже наркотик. Но мы, дети, знали, что, например, животным если дать покушать мак, то они спали. То есть гуси бегают, а нужно, чтобы не бегали куда-то. Ну, чтобы было меньше проблем, мы рвали листья этого мака, давали им, они кушали и такие спокойные были, засыпали. Но мы не знали, что это такое.

А родители были верующими? Или кто-то из членов семьи?

Да, родители очень были верующие. Всегда ходили в церковь. И нас за руки всех водили в церковь.

Сколько детей было?

Восемь детей.

А когда Вы приняли крещение?

С самого детства. Я родился дома, не в больнице. У нас большинство рождалось дома, и на восьмой день всех сразу крестили.

А крестили в храме или тоже дома?

Нет, в храме. Там церковь рядом.

А дома были предметы религиозного обихода, то есть литература, православные иконы?

Литературы никакой не было, но иконы были. Люди даже не знали, Кто такой Бог. Знали, что Бог и Церковь, и православная вера. Остальное ничего не знали. Потому что священники были тоже малограмотные тогда. Ну и было запрещено вообще проповедовать.

В детстве, в отрочестве на Вас какое производила впечатление церковь?

Ну, церковь… Мы даже не понимали в детстве, потому что нам не объясняли. Мы просто знали, что нужно ходить в церковь, что есть послушание, что есть Бог. Но нас радовали все праздники. Особенно Рождество, когда мы ходили по деревням и колядовали, то есть славили Христа, и люди давали копейку, или две, или три копейки. Сейчас даже сложно представить такое. Но за целый день мы могли заработать целый рубль. Это такое было счастье! Если нам давали пироги, то мы не очень радовались, мы радовались только когда нам давали деньги. Потому что пироги мы вначале покушали, а потом уже пироги и не нужны.

В деревнях и по всей России в хрущёвские времена были страшные гонения. Разрушали церкви. В нашей деревне забрали дом у священника, и целую неделю была забастовка. Приезжала милиция, ловили людей, вывозили куда-то за город, но мужчины старались не попадаться, а женщин только ловили. Ну, женщины – что делать с бабушками? Вот, они там стояли возле церкви и как бы бастовали. У нас храм не забрали, но многие храмы забрали и многие разрушили. Примерно в 1960-е годы в Ровно, это областной центр, я был свидетель, как один человек залезал на храм, набрасывал петлю на купол, и трактор разрушал этот купол. Я был свидетелем этого безобразия, этих гонений. И второе – когда мы ходили колядовать, то в хрущёвские времена парторг, председатель сельсовета, учителя препятствовали нам. Но мы были наряжены все, в масках, и никто не узнавал. Они не могли нас догнать. Мы их даже дразнили. Но они тоже неохотно, можно сказать, этим делом занимались, потому что они понимали, что этого не нужно делать, но это был приказ, и они этим занимались. Вот в таких условиях я жил.

Какая была молитвенная практика в семье, учили с Вами молитвы?

Нет, молитвы никто не читал, но мы знали самые краткие молитвы. Царю Небесный, Святый Боже, начальные молитвы.

Перед едой, перед сном молились?

Перед едой обязательно были молитвы. Перед едой, после еды обязательно были в семье молитвы. И на ночь вот эти краткие молитвы. А других не знали, потому что не было даже молитвослова.

В какой момент Вы сами стали самостоятельно приобретать религиозную литературу, покупать иконы?

Ну, только тогда, когда уже был рукоположен.

А в семинарии?

Ну, когда я был в семинарии, там литературу печатали на машинках. Ещё на советских машинках. Поэтому я приобрёл такие проповеди Ветелева[1]. Я нанимал одну машинистку, и она мне эти проповеди все печатала: святым, и на праздники, и на воскресные дни. Они у меня даже сейчас ещё есть, эти проповеди.

В какой семинарии учились?

В Московской духовной семинарии. Но я не просто в семинарию поступил и стал священником. Это очень длинная эпопея. Когда я пришёл с армии, то я хотел, конечно, поступить в семинарию. Но была борьба с религией тогда. Это уже даже не в хрущёвские, а в брежневские времена. Был обязательно план, чтобы понижать планку поступления людей в семинарии. Поэтому меня вызывали в райком партии и в начале уговаривали: любой институт без экзаменов. И когда я всё отверг, тогда они стали мне угрожать. Вызвали в милицию через военкомат. Меня положили даже в больницу на обследование, ну как бы для того, чтобы подготовку военную снова пройти. Ну а потом, когда пришло время поступать, я был дома, нужно было к следующему году готовиться, тогда меня вызвали в КГБ. И начали уже говорить, чтобы я поступал в семинарию, чтобы я подписал соглашение о сотрудничестве. Но я этого не сделал. Сказали, что я никогда не поступлю в семинарию. Тогда я по вербовке уезжаю в Киев, и там в Киеве пристроился: на большом автомобиле Калхида возил железобетонные изделия на стройку. Ну и так полгода прошло, я заранее оттуда выписался и поступал в Ленинградскую духовную семинарию. В списках принятых меня не оказалось. Потом приходит какой-то секретарь и говорит до меня: «Мы Вас принять не можем по понятным причинам. Но если Вы хотите быть священником, то Вам единственный путь – ехать в Архангельск или в Иркутск. Там владыки, которые могут Вас рукоположить. Пройдёте практику, женитесь, или монашество примите. А потом будете учиться заочно в семинарии». Я так и сделал. Первый рейс самолёта был в Архангельск. Я сел в Питере, поехал в Архангельск. Приехал к владыке, он меня принял, владыка Никон[2], который тоже тогда был гоним. Полгода я практиковался там, был иподиаконом его. Он сказал: «Если женишься за две недели, то приезжай, я тебя рукоположу». Я говорю: «Конечно, женюсь». Я женился, приехал туда, он нас повенчал. На Вознесение повенчал, а через три дня в воскресение рукоположил. И дал мне указ, чтобы я служил в соборе. Но с этим указом я должен был идти к уполномоченному по делам религии, чтобы он дал справку. Потому что без этой справки я служить не имею права. Когда я приехал к уполномоченному, он в справке отказал мне. Сказал: «Ты служить не можешь». Я прихожу к владыке Никону, и он до меня говорит: «Давай я тебя пошлю в Мурманскую область». Это была одна епархия. Сыктывкар (Коми АССР), Мурманская область и Архангельская. Я приезжаю в Мурманскую область, но мурманский уполномоченный тоже мне не дал справку. Тогда он меня отправляет в Сыктывкар. Я приезжаю в Сыктывкар, уполномоченный тоже мне не даёт справку. Я приехал назад до владыки Никона, рассказываю, что мне не дают справку. Он мне сказал: «Тогда будешь служить со мной без справки. Они не имеют права запретить, но без меня чтобы нигде не служил, потому что не имеешь права». Ну, я так пять лет у владыки Никона и был в Архангельске. Я поступил заочно в Московскую духовную семинарию, и там я её за два с половиной года окончил. А потом владыку Никона перевели в Калугу, он меня с собой забрал. В Калуге я побыл год. И потом, когда было 300 лет основания собора в Смоленске, пригласили владыку Никона в Смоленский собор на Одигитрию. Я приехал, вообще был восхищён этим храмом, потому что я таких храмов нигде не видел. Кроме Троице-Сергеевой лавры, но там всё равно они поменьше размерами. А здесь такой размах! Ну, я понравился здесь, в Смоленске, и меня можно сказать, пригласили или даже переманили в Смоленск.  Потому что в Калуге мне тоже не дал справку уполномоченный, чтобы я служил. Когда я приехал в Смоленск, мне сразу на третий день или на четвёртый дал указ владыка Феодосий[3]. И послал к уполномоченному, уполномоченный мне дал справку, зарегистрировал. То есть запрос не посылал, а просто зарегистрировал меня. А потом через месяц, когда запрос прислали, вызывает меня уполномоченный, говорит: «Ты знаешь, что у тебя написано? Какая у тебя биография?» Я говорю: «Не знаю». – «Там написано, что ты состоишь в леонтьевской организации антисоветской, которая борется за свержение советской власти». Я говорю: «Советскую власть никто не свернет, и нет надобности бороться с советской властью». Он говорит: «Ладно, служи, но чтобы не было нам с тобой проблем». Я говорю: «Да никаких проблем не будет». Ну и так я остался в Смоленске.

А что Вас подвигло поступать в семинарию?

У нас деревня, где я родился, село Ивановка, – это «кузница попов». Партийные органы так называли. И там все, кто мужчиной рождается, – все священники. Мой брат – тоже священник, мои друзья, которые ходили в школу, – тоже священники. С детства все ходили в церковь, ну и потом все в семинарию разными путями. С нашей деревни уже, наверное, дети и внуки служат, потому что мне 75 лет в этом году. Многие переехали на Дальний Восток, многие в Сибири служат, многие в Средней Азии с моей деревни. Я даже не знаю сейчас, где кто. Когда я раньше приезжал в отпуск, то иногда даже с кем-то встречался. Кто-то с Дальнего Востока приезжал… То есть все так ехали, потому что в Ровенской области рукоположиться невозможно было. И в семинарию просто поступить тоже невозможно было. Но тогда был ещё очень большой конкурс в семинарии, потому что на весь Советский Союз было три семинарии. Это Московская, это Ленинградская и Одесса. Поэтому очень трудно было поступить. Ну и ещё препятствовали сами власти.

А было ли ещё какое-то давление со стороны власти, кроме препятствия к служению?

Ну, давление-то, я уже говорил, что на начальном этапе меня в больницу положили для обследования.

А после были ещё какие-то?

Ну, нет. Здесь видишь, как, это была система, такая система. Многие или большинство священников писали разного рода отчёты уполномоченным. Сколько прихожан, наверное, каждый год писали настоятели, больше или меньше. Отчёты были. Мнение прихожан спрашивали, например. Какие у них настроения, как они относятся к власти. В Смоленске, так как я был шофёр ещё, я с владыкой был всегда, и с владыкой Феодосием, и с владыкой Кириллом, и приезжало очень много делегаций из всех стран, в том числе из Японии, из Западной Германии. И я их всех возил. И конечно, я после их отъезда всегда отчёты писал. Не знаю, сохранились ли эти отчёты сейчас или не сохранились, но это, можно сказать, нужно было для государства, и для архива, и для истории. Ну отчёты, например: встретил делегацию, как они были восхищены, чем они интересовались здесь, какие были их задачи, какие темы их больше беспокоили. Вот я должен был всё это описать. Этот отчёт сдавался уполномоченному по делам религии. Это было под пристальным надзором КГБ. Всё взаимодействие зависело от человека: как он мог написать? Мог написать правдиво, в хорошем русле, в плохом русле. Такая была система, и от этой системы отвернуться никак невозможно было. А если священник не хотел этого делать, то его по приказу уполномоченного могли перевести на другое место, с города в деревню, но и там тоже нужно было писать. Поэтому с одной стороны, сложно было, а с другой стороны, была свобода. Прихожан было много. В материальном плане было тоже неплохо тогда. Потому что, если сравнить с сегодняшним днём, то в материальном плане там было намного лучше. Но запрещено было проповедовать, ну, или разрешено было проповедовать только сугубо на евангельскую тему. Вот, притчу ты прочитал, нужно её объяснить. Даже не сравнивать с социальной жизнью. Всё нужно было делать с оглядкой, чтобы ничего не было. С другой стороны, можно представить себе, это была система, и эта система была не только в церкви, это было на производстве, это было в учебных заведениях. То есть люди, которые сотрудничали с КГБ, тоже писали отчёты про студентов, про ректоров, про обстоятельства, что происходит. Но зато раскрытие преступлений было почти 100%. Потому что всё было под надзором: под надзором милиции, прокуратуры, КГБ и всё прочее.

А как в школе, в армии относились к тому, что Вы верующий?

В школе у нас все были верующие, потому что это Западная Украина. А в армии тоже очень хорошо, потому что мне доверяли. Я был комендантом АКДС[4], мне доверили все материальные ценности, потому что я не курил, не пил. А там был спирт и всё прочее. Поэтому до меня очень хорошо относились офицеры. Только они говорили: «Ты, наверное, сектант, что не пьёшь. Православные пьют». «Нет, нет, – я говорю, – я православный, но я не пью». Они даже удивились, и для них было очень ценно это. Поэтому мне доверяли. Я служил в авиации, и мы заправляли самолёты жидким кислородом. У меня был жидкий кислород, а это очень опасно. Нужно было аккуратно, чтобы руки были не замасленные. Нам выдавали спирт, а так как я не пил, мне не нужно было, я только руки вымывал, прежде чем соприкоснуться с этим кислородом, и всё. Мы заправляли кислородные самолёты транспортные.

До рукоположения Вы посещали святые места?

Нет, только ближайшие. Я очень много раз был в Почаеве. Почаев был в 150 километрах от моей деревни. Ну и мы ехали на автобусе. А там 18 километров с Кременца мы всегда пешком ходили, потому что было запрещено автобусом привозить людей туда. Поэтому целые толпы людей шли пешком 18 километров. Для меня, подростка, было нелегко это всё. Но все переносили трудности, приходили туда, и там, конечно, восхищались! Потому что эта красота, эта духовность! И я настолько погружался в это состояние духовное в Почаеве, что когда я приезжал домой, то ещё в этом состоянии целую неделю находился, в духовном порыве. Мой папа ходил на три литургии: в пять, в семь и в девять. Три литургии были. И все храмы были забиты до отказа. И он не то что на одну литургию ходил, на все литургии! А я был младенец, я так уставал, бедный, и так крутился. Ну чуть-чуть меня выпустят на улицу, я посижу немножко, и потом забирают меня. Сложности были, но папа мой был такой немножко фанатично верующий.

А есть человек, который запомнился в этих поездках в монастырь? Может быть, священник, который Вам запомнился?

Нет. Я лично никого не знаю, я только знаю одного старца Леонтия, который организовал движение на Волыни. Он чудеса творил. Он, действительно, святой человек. Он очень многих посылал в семинарию. Но я его один раз только видел. Один раз. После армии. Я пришёл к нему. В соседнем доме мы поселились, и только ночью в три часа мы приходили к нему, чтобы никто не видел. И он проповедовал ночью. Нас собралось 20 человек, и каждую ночь так. Я запомнил: «Будет уния». Бьёт в колокольчик такой. «Будет православная вера, при которой нельзя ходить в церковь». Я думаю, что он говорит? Что за православная вера, при которой нельзя ходить в церковь? То есть, раскольники. Православная вера, но нельзя будет ходить, нельзя будет причащаться в этой церкви. «Советский Союз, – говорит, – в одну ночь распадётся, и вы ещё всё увидите». Я запомнил на всю жизнь эти слова. Этим словам, можно сказать, я не поверил. Потому что трудно было поверить, что Советский Союз распадётся. Это невозможно, потому что это такая мощь! Когда проходил манёвр, переезжала военная техника с места на место, мы, малыши, ходили и смотрели на это. Нам было очень интересно. Солдатам мы бросали яблоки, груши, ещё что-нибудь. Они ловили, кушали, благодарили нас. И через деревню вот эти все танки, бронетранспортёры, машины, всё проходило. Ну, так проходило детство моё.

Приходилось ли Вам слушать передачи иностранных радиостанций на религиозные темы? И посещали ли Вы музеи, может быть, концерты, выставки?

Нет. Более того, в моём самом раннем детстве не было ни электричества, ни газа, ни воды. Вообще ничего не было. Колодец был и всё. Покупали керосин в деревне. И потом только через какое-то время, мне было одиннадцать, дизель привезли, генератор крутил, и был свет. Но не круглосуточный, а часами только. И потом уже в конце хрущёвского времени только провели свет. Поэтому никакого радио, никакого телевидения, никаких холодильников вообще не было. Я жил в таких условиях, поэтому сейчас мне легко привыкнуть к любым условиям. Для многих, знаешь, нет света, караул, конец света! А для меня это обыденно. Так и здесь. Никаких музеев. У нас не было никаких музеев.

И после армии тоже ничего не посещали?

После армии я церкви красил с отцом. Мой отец организовывал реставрацию церквей. Не только на Волыни, но и в округе. И я целый год с ним красил церкви. И красил я всегда кресты, купола, потому что я верхолаз и не боялся высоты. И я был на особом счету. Вот, я лезу наверх. А так как этотакое трудное было дело, можно сказать, нужно было проявлять геройство. И не всегдаможно было добраться, не всегда лестницу поставить или что-то. Просто на верёвке я туда поднимался,красил и понемножку спускался.

Самое главное у нас было на Волыни, вообще на Украине, на Западной Украине, – были праздники. В каждой деревне был свой праздник. И в эту деревню с других деревень шли на праздник. И там было всегда множество-множество людей. И потом, после праздника, после службы, все разбирали людей к себе домой. Если были знакомые или близкие люди, сродники, ну и дальние сродники. А если не приглашали, то есть не было, куда идти, то вокруг храма всегда обязательно расстилали простыни, и на простыни люди выкладывали всё съедобное, праздничное даже, не просто хлеб, борщ или что-то, а всё такое праздничное. Можно было даже вина выпить, покушать, а потом шли домой. Ну, здесь были беседы разные, знакомство с людьми. Это было очень интересно. Кто на велосипеде, кто большинство пешком ходили. Ну, там от деревни до деревни 3 километра. Вся область в деревнях. Ну, 3-4 километра, не больше, до следующей деревни. И в каждой деревне есть церковь, и в каждой церкви есть свой праздник. И если большой праздник, то уже не идёшь в свою церковь. И батюшка тоже шёл, объявлял: «Я иду на этот праздник». И все люди туда шли на этот праздник. Вот так ходили.

Ваше представление о положении Церкви в СССР. То есть знали ли Вы о закрытии храмов, репрессиях в отношении верующих?

Да, но в мои годы уже никого почти в тюрьму не сажали, хотя моего отца посадили на три года за религиозные убеждения. Потому что он организовывал крестный ход из Корца в Почаев. Крестный ход. Тысяча людей идёт деревнями. Конечно, следили, с КГБ там были люди. Есть люди, которые шли не от Корца. От Корца до Почаева 150 километров. Ну, примерно неделю шли, не спеша. Пели «Святый Боже» и разные молитвы. И есть люди, которые только от деревни до деревни провожали и дальше не шли. И нас люди встречали там, выносили кушать, ночлег устраивали. Если было лето и хорошая погода, то не в доме самом спали, а где-то сено было или солома. Вот так все говорили, ложились, спали и дальше шли, молились. Вот это мне тоже очень хорошо запомнилось. Мой папа организовывал. Но его как бы посадили не за религиозное убеждение, а статью другую написали. Он вёз со старостой олифу для храма, чтобы строить. А староста заявил в КГБ, и уже папу и старосту ждали и как бы поймали с поличным, что он как бы спекуляцией занимается. В маслобойне брали масло целыми бочками. Полтонны примерно, бочка 200 литров. И это масло брали, его переваривали и становилась из этого масла олифа. Разбавляли с другими красками и таким образом красили. Это была самая ценная натуральная краска. И эта краска очень долго сохраняла вид свой.

Когда, на Ваш взгляд, стало безопасно ходить в церковь?

В мои годы всегда было безопасно ходить в церковь, если ты был не комсомольцем и не коммунистом. Почему? Потому что если ты был коммунистом и покрестился, то с тобой могут вначале поговорить просто, переубедить, или просто исключить из партии. А свободно можно было везде ходить. Другое дело, что на Пасху не всех пускали, особенно молодежь. Даже в Смоленске, когда ещё владыка Кирилл приезжал. Ну, милиция, обязательно целый кордон вокруг церкви. И молодежь не пускали. Но если прийти заранее, днём, то ещё можно было. Ещё не было кордона такого. Молодёжь приходила, и была там молодёжь. Но нужно было днём прийти. А если ты пришёл уже в десять или в одиннадцать, то ты уже не зайдёшь. Даже и в восемь уже не зайдёшь. С другой стороны, столько было желающих, что все бы и не поместились. Потому что, даже несмотря на то, что не пускали, людей было столько в храме и вокруг храма! Битком! Сейчас нет столько людей, как тогда было, когда не пускали. Людей было столько! В храме не было, где яблоку упасть. Забитый весь народом внутри. И потом крестный ход ночью. Идёшь крестным ходом: «Воскресение Твое, Христе, Спасе…» вокруг церкви. Люди не выходили с крестным ходом на улицу. Потому что на улице было очень много людей. Вокруг собора стояли. Когда мы ходили вокруг собора, нам делали коридоры, столько людей было. Это даже сложно поверить сейчас, что так было людей много. С одной стороны, как бы охраняли, но уже в моё время, можно сказать, никого не судили за посещение храма. Другое дело, что кто-то занимался какой-то деятельностью, как мой отец, то есть организовывал крестные ходы. Ну, доложили… Мы как раз были маленькие ещё, это хрущёвские времена, ну десять-двенадцать лет мне было, и мы очень голодали. Я корову даже чужую пас. Уже в шесть лет меня в пять часов будили, гусей пас, а потом корову пас. Каждое утро в пять часов меня будили, чтобы я гнал. Мне так хотелось поспать, но мне не давали. А потом днём, когда я пригонял корову из выпаса, мог поспать два часа, но мне не хотелось спать. Мы обязательно шли на озеро, там купались, рыбу ловили. Была интересная жизнь. Но удивительно то, что везде была речка, и везде можно было рыбу наловить. Сейчас нигде нет речек и нет никакой рыбы. Всё пропало. Детство очень интересно проходило. Даже коров мы пасли, все дети вместе. Коровы пасутся, а мы вместе собираемся, беседуем. Но более того, мы брали (не только я, а много мальчиков) брали проволоку, консервную банку подвешивали, кизяки от коровы, зажигали их и кадили. «Святый Боже!» Ходим и кадим. Это почти все дети так. Ну, мой внук тоже был здесь, насмотрелся, как я кажу, у меня было с собой кадило всегда. Берёт кадило раздувает и кадит на улице. Так что тут ничего нового нет. Детям, которые ходят в церковь, многим присуще это. Ну как бы попробовать ещё себя учинить священником.

[1] протоиерей Александр Ветелев (1892 – 1976), профессор, доктор богословия, публицист, автор академических курсов лекций по гомилетике и пастырскому богословию.

[2] Архиепископ Никон (Фомичёв) (1910 – 1995).

[3] Митрополит Феодосий (Процюк) (1927 – 2016).

[4] автомобильная кислорододобывающая станция