ФИО, сан: протоиерей Михаил Кудин

Год рождения: 1940

Место рождения и возрастания: г. Сарны, Сарненского р-на, Ровненской области, УССР

Социальное происхождение: из семьи рабочих

Образование: Ленинградская духовная семинария, Московская духовная академия

Место проживания в настоящее время: с. Стрельцы Тамбовского муниципального округа Тамбовской области

Дата записи интервью: 21.04.2024 г.

Беседу проводили:

диакон Даниил Лопухов, клирик Спасо-Преображенского кафедрального собора г. Тамбова, студент 3 курса бакалавриата Тамбовской духовной семинарии,

Комаров Г.В., студент 3 курса бакалавриата Тамбовской духовной семинарии.

Батюшка, расскажите, пожалуйста, о Вашей семье, о родителях Ваших. Какое было их социальное происхождение, образование, место работы, условия жизни?

Родился я 10 сентября 1940 года, до войны. Если говорить о семье, то родители мои были жители города Сарны.

У моего папы семья была особенная, папина семья была большая. Ещё до революции у бабушки свой бизнес был, дома она сдавала, 13 домов. Они после революции уехали в Америку все: и дедушка, и бабушка, и все дети уехали в Америку. Папа никогда не говорил об этом, он не хотел говорить, но он был в Америке, вернулся из Америки назад. Четверо из них вернулись: Миша, старший брат, Лиза, старшая сестра папина, младший брат Иона и папа. В Америке им не понравилось. Бабушка София, дед Пётр, Неонилла, Марфа, Анна в Америке остались, а эти четверо вернулись.  

Папа вернулся в те места, где он родился, в Лунинец, в Белоруссию. Он был домосед. Он вернулся и женился в 1925 году в Сарнах, на моей маме. А бабушка и дедушка в Америке умерли. Я их ни разу в жизни не видел. Кто как там в Америке устроился. Папина сестра родная Нила (Неонила) там вышла замуж за владельца всей золотой промышленности Сибири Николая Сибирякова. Его родители в Америку переехали. Именем Сибирякова назван остров в устье Енисея[1]. Огромную сумму Сибирякову перечисляли на развитие географического общества России. Первый ледокол на Лене имел имя Сибирякова[2]. Они в основном в Иркутске жили. У них очень богатая семья была.

Папин брат Миша был военным полковником, он служил в войсках госбезопасности. Не просто в КГБ работал, а в войсках госбезопасности был. У нас же была Польша до 1939 года, потом Польша пала, Сталин и Гитлер поделили Польшу, наша половина, Полесье, попала под Советский Союз, к нам пришла советская власть в 1939 году. Ну и дядя Миша был в Житомире, занимал какую-то должность высокую. Он похоронен в Радомышле Мариинского района Житомирской области. Он после войны был начальником управления КГБ Житомирской области. С нами не знался, не приезжал к нам, и мы к нему не ездили. Только пару раз он у нас был. Однажды после войны в 1945 году он проездом куда-то ехал, заехал к нам, но я не помню этого случая. Рассказывали.

Ну а второй папин брат был капитан советской армии в Одессе. В Одессе он и похоронен. Иона, дядя Йоня мы его звали. Он был верующим человеком и в церковь ходил. И их сестра Лиза в церковь ходила. Она вышла замуж за военного полковника и стала не Кудиной, а Новиковой. В Ивантеевке под Москвой она похоронена. У меня двоюродный брат был, папиной сестры сын Володя. В Александровске под Одессой он жил. Я встречался с ним один раз в жизни, он был в Одессе. В Одессу я часто ездил. Вот такая родня у меня была. И Иона в церковь ходил, и Лиза, и папа в церковь ходил. А Миша – нет. Один. Вот работа в органах его до чего довела. Вот такая была семья по отцу.  

Ну а по матери, все были верующие. У деда при Польше была земля за городом, 40 гектаров земли. Надел был раньше, до революции, и поляки вернули ему. Вот на этих 40 гектарах у них и лес там (край леса), и речка захвачена была, и озеро было. Они там и сеяли, и пахали. Ну а после войны ничего никому не отдали, конфисковали всё-всё-всё. Вот такие дела.

Папа женился на маме и в городе пошёл на работу, на железную дорогу устроился. Не хотел богатства, как живут все, так и он жил. Но лучше не в Америке, он терпеть не мог американских порядков. Никто из них не мог терпеть.

Семья, в которой я жил, была многодетная, нас было пятеро детишек. Отец работал на железной дороге на разных должностях: и начальником железнодорожного депо, и машинистом, и слесарем депо работал (слесарь инструментальщик), разные должности были у него в разное время. Во время войны он был забронирован, на фронте не был, работал при немецкой оккупации в депо, был партизаном. Вместо ремонта, вместо того, чтобы залить буксы бокситом (такой сплав металла был), они буксы в паровозах при ремонте тряпками затыкали и пускали паровоз. Паровоз ехал – и всё, заклинит там всё, останавливаться надо было. Ну, в общем, он был забронирован советской властью, оставили его на работе, чтобы он там был. И при немцах он работал в депо.

Мама тоже горожанка была, тоже из многодетной семьи, их было четырнадцать братьев и сестёр. А в нашей семье, в папиной и маминой, было пять человек детей. Но в живых я остался только один сейчас. Все умерли, никто до моего возраста не дожил из братьев и сестёр.

Мама детей воспитывала, не работала, пятеро было, глаз да глаз за детишками.

Батюшка, я так понимаю, Вы были крещены в детстве?

Да, младенцем был крещён.

А как это крещение проходило? Потаясь или в открытую?

Я родился в сентябре 1940 года, тогда дядя Миша, папин брат, который в госбезопасности работал, полковник, приехал к нам в Сарны. Мне ещё полгода даже не было, я маленький был тогда. Ну он заходит, взял меня на руки: «О, Мишенька, какой ты хорошенький, хорошенький! Тёзка мой, какой ты хороший мальчик!» Подкидывает меня, а после папе говорит: «Саша, не мажь ты, пожалуйста, его поповским мазилом», то есть не крести. И так подкидывает меня. А я выкидываю, в ответ на это со всей своей детской неожиданностью всё ему на голову после этих слов. [Смеётся] И дядька маме: «Фу, Лёня, забери». Мама Иулиана была, Лёня называли. – «Лёня, забери. Мишенька, я думал, ты такой хороший, а ты плохой мальчик. Лёнь, забери его». Давай с него там снимать… На погоны, на китель его попало, сразу буквально после этих слов. Вот и всё. Не хотел, чтобы меня крестили! И получилось так… Ну конечно, при Мише, папа не стал крестить. А после его отъезда сразу же меня крестили. Думали, что он согласится быть крёстным, а он даже говорит: «Не крести его», запрещает. – «А, ну не хочешь, не надо». Тогда у меня крёстным стал чех, маминой сестры муж. Ну там же жили все: поляки, чехи, Польша же была. И мамина сестра Дина вышла замуж за чеха. Они были чехи православные. Вот он был крёстным моим, а крёстной была мамина другая сестра. Вот так меня крестили, это было в 1940 году. До войны, при советской власти меня крестили.

А в 1941 году война началась, ну тут уже крещения были другие. Немцы кидали листовки на Пасху. Воззвание к украинцам было такое: «На кожне крылечко кину червоне яечко». То есть на каждое крыльцо я кину красное яйцо. И пошли эти фугасные бомбы на каждое кольцо вместо красного яичка. Взорвали весь город этими бомбами. Пустырь был. Ужасно было. Я помню, идёшь в 1947-1948 году в школу, там ямы были по 8-10 метров глубиной, водой заполненные. Озёра целые были. По городу идёшь, это было ужасно, разбито всё было. И по этим развалинам прыгаешь, идёшь, лазишь, чего-нибудь найдёшь там, где-нибудь. Какую-то безделушку найдёшь, разглядываешь, осматриваешь. Вот такое положение было тогда.

Но ни один из детей в нашей семье во время войны не погиб. Хотя нас было пятеро, а бомбёжки были сильнейшие. Вылетали окна, вылетали двери, срывало крышу. В меня осколок попал даже, я был осколком ранен. Осколок пробил косяк окна, пробил шкаф, подполковник грелся ещё возле печки (капельная печка была, в нашем доме медсанбат стоял, дом был большой), и вот убило подполковника этим осколком. А я в кроватке лежал маленький, и этот осколок мне прямо в кроватку попал и во мне он застрял, уже обессиленный. Ну, это война. Конечно, я заорал, спасать кинулись подполковника, но уже поздно было спасать. Из меня осколок вытащили, рану обработали. Ну, таким образом, это первое столкновение у меня было с войной.

Я был малым, старшие бежали туда, где блиндажи были, там были выкопаны окопчики во дворе. Ну а меня оставляли. Помню, все сбежали, сестра на шесть лет была старше меня. Ну сколько мне было тогда? Годика три, наверное. И помню, сестра взяла перину с кровати, завернула меня в перину – и под кровать. Кровать была с варшавской сеткой, она под эту сетку под кровать засунула меня: «Миша, лежи, не вылезай, осколки не пробивают пух, осколки не пробьют, ты живой останешься», а сама убежала в блиндажи. Вот я лежу там, я как сейчас помню, пацаном маленьким был, а вот помню ведь до сих пор, как будто это было вчера, бомбы летят, грохот такой ужасный! Я не высовываюсь из-под перины, после слышу – прекратилось всё. Голову высунул, глянул – тут стена была, стены не стало в этой спальне, где я был. Два окошка было – ни стены, ни окон, всё это вылетело, вырвало прямо стену. Штукатурка с потолка посыпалась, третья стена – дранка с извёсткой. Страшно так стало. Спустя некоторое время пришла сестра, брат старший, вытащили меня. Вот такое было детство.

Старший брат остался без ноги. Его трижды ранило в одно и то же место, он остался без ноги. Ну, это единственная была потеря за войну в нашей семье. А в городе ни одной семьи не осталось, чтобы кто-то не погиб. Город был уничтожен где-то, можно сказать, на 98 процентов, не меньше. Домов целых почти нигде не было после войны. Станция была огромная, узловая станция. Бомбили станцию, но не каждая бомба попадёт в железную дорогу. По всему городу бросали, бомбили. Вот это что касается моего детства.

Жили после войны бедно. Ну как бедно? Как все люди жили, так и мы жили. Мамка перебивалась, чтобы нас накормить, пекла булки, на рынке продавала, особенно сразу после войны. Где-то привезут муки, купит муки, испечёт булочки. Мне булочку и младшей моей сестре булочку оставит, даст нам по булочке, сама булки на базар несёт, продаст на базаре, выручит деньги, что-нибудь есть-то надо. Ну купит картошки, в городе же ничего нету, картошку надо покупать. Крупы какие-то, картошку, супчик сварит какой-то: «Вот, кушайте супчик». Даст мне булочку: «Миша, это Ниле булочка и тебе булочка. Нила проснётся, дашь ей покушать». Нила проснулась, я булочку ей даю, сам свою – халам! Её нету мгновенно. Она проснулась, мне так эту булочку хочется! [Смеётся]. – «Кушай, а то я сейчас съем!» – «Не хочууу!» [Пародирует сестру] – «Кушай, а то я сейчас съем!» – «Не хочу!» – «Давай ешь, а то я маме скажу». Вот такое было детство, есть хотелось. Голодными, конечно, мы не сидели, но есть всё равно хотелось. Детям дают что-нибудь съесть, они чуть-чуть побегают, побегают, и снова есть охота. Таким же и я был, есть хотелось. Таким было детство.

Убегала из дома сестра куда-то, как же сделать, чтобы она никуда не бегала? Возле дома после бомбёжки полынь росла, высокая полынь такая. Вот она из калитки выбегает со двора, а я из другой калитки выбегаю по тропиночке, согнувшись на четвереньках. Она на дорогу выбегает, а я на неё хоп! [Показывает, как пугал сестру]. Как она заорала, закричала! Мне досталось после этого: «Ты ребёнка испугал! Ты чего делаешь? Это нельзя, детей пугать, она же ночью спать не будет!» Ой, мама с полотенцем вокруг стола за мной побегала тогда. Вот, детство какое было.

В церковь ходили у меня дедушка, бабушка, отец с мамой. Идут старшие, и я с ними. Одну церковь закрыли при советской власти, а вторая церковь была далековато, три километра. И там после войны осталось поле, песок, барханы, даже дюны такие были. Всё превратилось в пустыню, и по этой пустыне надо было идти где-то километра полтора до церкви. Там обычно собирались бездомные собаки, даже людей иногда съедали собаки. Поэтому меня одного в церковь не пускали, далеко, три километра было от нашего дома. А так, когда ходили старшие, я со старшими всегда в церкви был.

Маленьким, помню, кошка поймает воробья, я отбираю у кошки, банку сделаю, начну хоронить воробья: «Господи, помилуй, Господи, помилуй!» На меня смотрят и говорят: «Что из него будет? Поп либо будет, батюшка либо будет?» Ну вот так оно и вышло. Может быть, и не думал бы. Но так случилось.

Затем школа была. На Пасху заставляли учителей дежурить по дороге возле церкви. Если школьник идёт в церковь, его по дороге задерживают: «Куда идёшь? В церковь? Так ты останешься на второй год! Всё. Ты неграмотный. Ты, значит, ничего не понимаешь. Бога нет, а ты Бог знает, во что веришь!» Не разрешали. Если крестик был, то поначалу даже крестики снимали, но тут бунты начались у родителей, крестики оставили в покое, не стали крестиков снимать. А возле церкви прямо ловили. Но я проходил так, что меня остановить никто не мог. Пока бежали за мной, я где-то стороной обойду и в церковь нырну. Классный руководитель у нас хороший был такой, историк, Ульянич Григорий Павлович, без руки, без ноги. Он студентом был, учился в Киеве в университете, попал под трамвай, руку и ногу отрезало. Хороший был. Мне его было жалко так. Он придёт, встанет возле церкви. Надо было три километра до церкви идти. С одной ногой на протезе и идти туда до церкви! Вот чего заставляли. Иначе ты не справляешься, иди на все четыре стороны. Вот какая власть! Вот такое было отношение даже к инвалидам. Если учитель, значит, ты должен никого не допустить. Ну вот, он туда приходил.

Но я всё равно проходил, всегда ходил в церковь. Конечно, когда иду с родителями, с папой, с мамой, с дедушкой, с бабушкой, всё, никто ко мне не цеплялся тогда, а когда иду один, то было такое. Не разрешалось это тогда, запрещалось. В церковь нельзя ходить. Ну, Хрущёв сказал: «Последнего попа по телевизору покажу и церкви закрою. Церкви не будет». Видишь ли, ему Господь очи закрыл раньше, чем он показал последнего попа. А до этого тоже было гонение. Церкви разрушались, много разрушено было, очень много церквей.

Ну и всё-таки я ходил в церковь и любил церковь, даже пел в церковном хоре. Поначалу мне говорили: «Миша, ты потихонечку, потому что, тут особый напев», а мне хотелось погромче, чтобы слышать. Ну, конечно, сразу было трудно с тональностью, я не совсем ещё понимал. А позже и тональность слышать научился, слух появился.

Вот, бывало, иду со школы и во всю глотку, и всю глотку! Вечером темно, октябрь, ноябрь месяц, полная луна светит. Я вечером иду со школы и во всю глотку: [поёт]

«На севере дальнем, высокие звёзды мерцают». [Смеётся]

Вот такие песни были. Гражданские, патриотические песни тоже пели, в школе пели. А преподаватель был такой, он когда-то при Польше преподавал в гимназии пение. В Сарнах три церкви были православные, он был регентом в одной из церквей. А после войны он преподавал музыку в школе. И он всегда говорил так: «Миша, ты давай, голос тренируй свой. Идёшь со школы, пой, идёшь в школу, пой. Вместо того, чтобы что-то думать или злиться, ты лучше пой. Никогда не злись, никогда ни о чём не думай, если настроение плохое. Пой!» Послушал его, пацаном ещё был. Иду и во всю глотку пою. Все соседи по улице говорят: «О, Кудин Миша со школы идёт». Вся улица знала, соседи знали, что Кудин Миша идёт со школы. Вот такое было.

Батюшка, а иконы, книги какие-нибудь, молитвословы дома были у Вас?

Были иконы, были книги, у меня до сих пор даже мамины книжки где-то есть, по которым она училась ещё в школе.

Кстати, мама моя училась с самой известной еврейкой в мире, основателем еврейского государства Израиля, Голдой Меир. Это первый премьер-министр Израиля. Её просто Голда называли все. Вот, было такое время, они жили у нас в Сарнах, мама с ней училась.

Ну, правда, многие евреи знаменитые родом из Сарн. Даже Жириновский, он же сарненский наш. Костополь ведь в 47 километрах от Сарн. Вот Жириновский оттуда был[3]. Евреи такие знатные были. Ну и вообще много выдающихся людей было. Митрополит Павел Киево-Печерский[4] – наш сарненский тоже, от Сарн где-то в 20 километрах жил. Он был здесь у нас, служил. Он учился в аспирантуре с нашим владыкой Феодосием[5]. Вот, когда он приехал сюда, я слышу, акцент какой-то похожий. Я подхожу к нему: «Владыка, Вы случайно не сарненский?» Он на меня смотрит: «Да, там рядом с Сарнами. А ты что, сарненский?» – «Да, я сарненский!» – «Ой! Батюшка!» – Целоваться давай. В алтаре, прямо в соборе у нас. – «Сарненский!» И всё, он там был потом рядом со мной.

Батюшка, Вы рассказывали про то, как Вы в школе ходили в храм. А были ли у Вас одноклассники, сверстники по школе, которые тоже посещали храм?

Вот не помню. Была одна девочка только, которая редко-редко ходила в храм. Был один, но он на год раньше меня учился, Дима Круглик. Протоиерей Дамиан Круглик. Это друг митрополита Германа Волгоградского[6], он с ним учился на одном курсе с начала семинарии до конца академии, в Питере они учились вместе. Живёт он в Москве, матушка у него умерла, но он служит до сих пор, дали ему второй крест. 

Ну а после школы была армия. Почти четыре года мы служили, нас задержали почти на год: с Кубой тогда была заваруха. Служил я на Дальнем Востоке, в Уссурийском крае, в Приморском крае. Ну, в армии там ребята погибли, а я живой остался, был такой случай. И, будучи в армии, солдатом в форме я ходил в церковь. Тогда архиепископ Климент (Перестюк)[7], был настоятелем Покровской церкви в Уссурийске. Вот я ходил. Он меня вспомнил через много лет. Уже при Платоне, митрополите нынешнем Феодосийском и Керченском[8]. Мы были друзья, учились вместе с митрополитом Платоном в академии в Питере. Когда он приехал сюда из Аргентины, он был архиепископом Свердловским. Вот я летал к нему туда, в Свердловск, в гости просто так повидаться. И в Свердловске уже был на покое бывший настоятель Уссурийской церкви, где я в армии служил, архиепископ Климент (Перестюк). Он был Свердловским и Курганским, а после был определён на покой, у него инсульт был. И когда митрополит Платон меня привёз, я к нему подошёл: «Владыка, благословите». Он благословил, смотрел, смотрел. – «Владыка, не узнаёте?» Машет головой: «Нет, не узнаю». Он плохо уже разговаривал, инсульт всё-таки был. Я ему напомнил: «Помните, владыка? Был такой солдатик уссурийский. Михаил звали его, в форме приходил к Вам в церковь». И он смотрит, а после как брызнули из глаз слёзы у него! Узнал, узнал. Много лет прошло, но всё-таки мы встретились, он узнал меня, был очень рад, что увидел меня. Таким образом, мы всё-таки перед смертью повидались с ним.

Я часто ходил в церковь, как увольнение было, а увольнения у меня были частые, потому что я служил санинструктором в армии, медиком был, и меня в увольнение отпускали часто. По воскресным, выходным дням меня отпускали в увольнение. А мне куда бежать там? Некуда бежать больше. Церковь – самое родное место. Была только санчасть и церковь в Уссурийске.

Ну а после армии пришёл, семья жила небогато, но хватало на хлеб, на соль, на то, что нужно, что необходимо на прожитьё. Голодать никогда мы не голодали, но и мяса никогда не видели почти, к праздникам когда-либо, когда удавалось. И в детстве, и после армии годы были такие, что тяжеловато было.

Весной 1963 года я пришёл из армии. Я видел, в каком состоянии Церковь была тогда, решил в семинарию поступать. Надо было что-нибудь купить, оформить документы и ехать в семинарию. Нужно было поработать. Ну я устроился. Работал бухгалтером-ревизором. К этому у меня было желание. Считать, проверять всё.

А можно уточнить, образование светское у Вас кроме духовного есть?

Я в Станиславе поучился полгода, в мединституте, бросил. Сейчас это Ивано-Франковск, тогда назывался город Станислав. Бросил, не стал я в мединституте учиться. Вот не понравилось мне. Больше образования никакого. Я до армии работал заместителем главного врача по хозяйственной части межрайонной Сарнинской больницы. Семнадцать лет, восемнадцатый год мне был, когда я окончил десятый класс. Сосед был главным бухгалтером этой больницы. После десятого класса сразу он мне говорит: «Миша, хочешь, я тебя на работу устрою?» — «Ну конечно, хочу. Кем?» — «Заместителем главного врача будешь». Ну завхоз просто, там должность была по хозяйственной части. Транспорта, конечно, не было никакого ещё в больнице. Я из Ровно в Киев на самолёте летал. Получали первую скорую помощь после войны для cарнинской больницы. А то скорую помощь оказывали на лошадочках, на тележке. В городе не было ни одной скорой помощи. Первая скорая помощь появилась там только в 1958 году. И вот, я только устроился, меня командировали в Киев, дали водителя со мной получать эту первую скорую помощь для межрайонной больницы. Тогда уже у нас в больнице кроме телеги и лошадей появилась скорая помощь. Затем дали грузовую машину, я тоже летал в Киев получать. Летал, потому что поездом было туда долго и назад долго. А из Ровно было быстрее самолётом. Это, разумеется, было проще.

Моя сестра когда-то работала кассиром в сельпо рядом с городом, трудно было найти работу, она была болезненная, часто уезжала на курорт, в санаторий, поставить было некого. И вот, когда я учился в школе между седьмым и восьмым классом, на лето её отпустили, а меня поставили кассиром. Представляете? Это мне 16 лет не было, и я работал кассиром в сельпо. Я принимал деньги, абсолютно всё делал. И выручка была огромная. Магазинов было много, и мало того, меня ещё посылали на инвентаризацию. По другим магазинам, столовым, пекарням я ездил. У меня такое желание было что-нибудь делать. Ну, таким образом я познакомился с бухгалтерией. Главным бухгалтерам помогал. Я уже к тому возрасту, когда пришёл с армии, на любую должность мог идти. Уже всё я знал. И бухгалтером-ревизором устроился после армии.

Таким образом, с бухгалтерской работой я был знаком от и до. Тем более, уже после работы завхозом в больнице. А завхоз всё делает. И продукты я закупал тогда. Сейчас это специальная организация делает, а тогда я закупал и продукты, и бельё. Всё это проходило через бухгалтерию, всё проверялось. Моё дело было пойти закупить, оплатить. Иногда за наличные покупали, иногда за перечисления, но всё это были мои дела: получить, расписаться, проверить всё-всё-всё, с этими делами я уже был знаком.

И после этого я устроился бухгалтером-ревизором в Управление рабочего снабжения УКР Главлесхоз по Ровенской и Волынской области. Тут уже я ездил по всем отделам рабочего снабжения, проверял их, ревизии делал. Это было вплоть до 1965 года.

В 1965 году я поступал в семинарию. С военного учёта снялся, выписался, в Ленинград сдал все документы, которые необходимы для поступления в семинарию. Собрался ехать туда. Проводы были у меня, друзей собрал своих, вот уже провожают меня в семинарию. Вот к поезду приехал, а был такой прямой поезд Львов – Ленинград, отходил через Сарны (Львов, Сарны, затем Барановичи, Вильнюс и через Латвию туда на Ленинград). Ровно сутки надо было ехать поездом из Сарн до Ленинграда. Вот я билет взял, прихожу, нашёл свой вагон. Вдруг смотрю – возле вагона военком и начальник милиции стоят. И ещё двое каких-то граждан в гражданском. Военкома и начальника милиции я знаю. А в гражданском стояли, наверное, работники управления госбезопасности, я так думаю. И они мне так: «Михаил Александрович?» Знали меня все в городе, я такую должность занимал и часто в судах выступал, приходилось защищать интересы организации, в которой я работал, я там был бухгалтером-ревизором, а консультанта юриста у нас не было, и вот меня вместо юриста туда посылали. Поэтому меня все знали: и прокуратура, и милиция, и весь город знал. Известный был. — «Михаил Александрович, вот, подпишитесь. Повесточка Вам на переподготовку». — «Какая переподготовка? – Я военкому говорю – три года не прошло, как я с армии пришёл». На переподготовку брали через три года. — «Вам на переподготовку». — «А что, в нашей медицинской специальности изменилось что-то? Что-то новое?» – «Ничего нового нету, что было, то и осталось за эти два года, как делали уколы и повязки, так и делайте уколы и повязки, перевязки, всё так, ничего нового. Учения будут, Вам надо. Вот, пожалуйста, повестка, распишитесь». — «Я расписываться не буду нигде. У меня билет, я снялся с военного учёта, вы не имеете права. Я выписался, там, куда я еду, встану на учёт, пускай меня там забирают». — «Вот, учения через три дня, если Вы сейчас откажетесь от повестки, мы создадим акт, напишем, что Вы отказались от получения повестки, а за уклонение от воинской повинности – три года». Да, был такой закон, три года за уклонение от воинской повинности. Я думаю: «Да ёлки-палки, что делать? Всё могут сделать!» Ведь время такое было. КГБ-то была страшная организация, КГБ и милиция, их боялись все. Всё могут сделать абсолютно. Посадят и всё. А борьба-то была с религией, ни в коем случае молодёжи не разрешалось ни поступать в семинарию, ни в церковь ходить.

Мне пришлось, конечно, тогда остаться, когда мне повестку вручили, сорвали учёбу. Через ложь, через враньё, чтобы я не поступил в семинарию, они меня послали на переподготовку. Я всё-таки поехал, был в Бердичеве, в Житомирской области. Ну и чем я там занимался на переподготовке? Ну ничего нового, чего я не знаю! Чем я занимался? У замполита учился на филологическом факультете Киевского университета. Надо было перевести, не помню, то ли на украинский, то ли на русский язык «Слово о полку Игореве» со славянского языка. И я переводил. Вот чем я занимался на переподготовке. Перевод делал. Замполит этой части, в которой я проходил переподготовку, защищал работу, ему там надо было сделать перевод. Такое задание на филологическом факультете было.

А у нас был тогда секретарём, не к ночи будет вспомянут, Кравчук. Тот, который Украину продал. Первый секретарь ЦК КПСС Украины был. Он был у нас в Сарнах первым секретарём, при нём мне отъезд сорвали, при Кравчуке. Я его до сих пор не поминаю. – «Камень твоей душе, – говорю, – за такие вещи, что так против Церкви выступал». Когда я поступал в 1965 году, я это не скрывал ни от кого. Все знали, что я поступаю в семинарию, и в райкоме создали целое судилище. Было 22 человека: члены бюро райкома партии, директор школы, классный руководитель, учителя, весь актив собрали. Абсолютно всех. Вызвали моего брата, а брат помощником машиниста тепловоза работал. Вызвали его жену, она была директором школы. И брат был коммунист, и жена его тоже коммунист. Она была член партии, но её папа окончил в Вятке семинарию. Революция не дала ему посвятиться в священники, до революции он успел семинарию окончить, но сан не успел получить. А дочка его пединститут окончила и в Вятке работала. Её вызвали, брата вызвали, коммуниста, маму вызвали, папу вызвали моего на суд! И последнего, меня, зазывают туда.

– «Так, ну что скажет нам Михаил о своём решении, о своём постыдном поступке?» Это что я в семинарию поступаю. Я говорю: «Для меня это не постыдный поступок, для меня это радость и благодать Божия. Я не иду учиться куда-нибудь убивать, стрелять, я иду учиться добру». – «Как же? Церковь всегда была против советской власти». – «Церковь никогда с советской властью не боролась. Это советская власть с Церковью боролась. Даже Ленин написал в своих трудах: “Чем больше убьёте контрреволюционных попов, тем быстрее будет построен коммунизм в России”». Действительно, у Ленина есть такие слова: «Чем больше убьёте реакционных попов… Уничтожать, террор, террор, террор, террор…» Это у Ленина есть в трудах. Это не скрывается, его 50 или 60 томов в любой библиотеке можно взять и почитать. У него террор. В отношении Церкви он проявил террор. – «Ну как? И партия, и правительство против, а Вы идёте против власти». Я говорю: «Я против власти никогда не шёл и не собираюсь идти. У апостола Павла сказано: “Всякая власть от Бога. Бога бойтесь, царя чтите”. А “царь” — это власть. “Царь” сейчас – это власть в Советском Союзе. Вот вам и царь. Так что Церковь не идёт против. Церковь всегда власть поддерживает. Какая бы власть ни была, даже если она безбожная, Церковь обязана поддерживать власть. Потому что она на территории этого государства. Так что вы меня в этом, пожалуйста, не замазывайте. Я не грязный ни в этом вопросе, ни в каком другом». В общем, судилище собрали такое: «Что тот скажет? Что тот скажет?» Ну кто как хотел, так и выкручивался, и говорил. Отца спросили: «А что скажет отец?» А отец говорит: «Я не за и не против. Он человек самостоятельный, он взрослый человек, какой он путь выбрал, какую дорогу выбрал, я на то ему даю своё родительское благословение. Это его дорога, он её должен пройти сам. Каждый из нас сам себе путь выбирает. Мы не вправе, давать ему какие-то в этом случае указания». – «А! С отцом всё ясно! А что брат-коммунист скажет?» Брат-коммунист говорит: «А что я скажу? Я скажу то, что я член партии и вот никак не могу добиться, чтобы меня послали на курсы машинистов тепловоза! Сколько лет добиваюсь, чтобы меня послали на курсы машинистов тепловоза! Что, взяток не даю, что ли? Взятки требуют? Уже мои ученики давным-давно машинистами ездят, а я до сих пор помощник машиниста! Да! Мне тоже придётся оставлять парт билет и идти вслед за братом в семинарию!» – «Ну! если брат-коммунист так говорит, так что же Михаилу говорить тогда? А что директор школы скажет, жена его? Ангелина Николаевна, Вы что скажете?» А она говорит: «Ну что? Если муж в семинарию пойдёт, я же его из-за этого не брошу!» – «Ну, тут всё ясно, тут прошлое! Её отец, Николай Николаевич, работал главным бухгалтером в США и семинарию окончил когда-то при царе. Тут всё ясно, это семейное у них. Ну, если так члены партии рассуждают, тогда что говорить о Михаиле? А мама что скажет?» А мама на Кравчука: «Ах ты морда такая! Ты пузо разъел, посмотри, ты в дверь не залазишь! Чего ты хочешь от ребёнка моего?! Ты чего ему нервы портишь?! Что ты к нему пристал?!» И на него как понесла, как понесла. – «Ой, ой, ой, ой, эту женщину ради Бога уберите, всё! Так, мадам, Вы свободны. Мадам, мадам, Вы свободны!» – «Ага, теперь свободна? А вы судить собрались? Кого вы судите? На себя посмотрите. Взяточники, хабарники вы все! Хабари берёте!» – взятки, значит. И начальник милиции сидит, и прокурор сидит. Все сидят, ни слова никто. Ну, вот такое судилище было. Ну, в общем, решение было принято – на переподготовку. На переподготовку, так на переподготовку. Сорвали с поезда, билет не вернули. За билет деньги пропали.

На следующий год мне обманным путём пришлось поступить в семинарию. После переподготовки я приехал, ну тут сразу начальство и городское, и областное, и управление киевское мне вручают путёвку: «Езжай в Сочи, отдохни после переподготовки». Ну чего же не поехать? Я не был в Сочи до этого никогда ещё. Я поехал в Сочи отдыхать. Пока я ехал, узнал, где там церковь, можно ли ходить в церковь. Мне наш благочинный сарненский, отец Павел Давидович, сказал: «Там рядом недалеко Сухуми. В Сухуми в кафедральном соборе отец Максим Концевич служит. Он родом с Сарненского района. Так вот, поезжай туда. И кстати, у него дочка есть. Посмотришь, может, понравится». Ну и я на отдых поехал в Сухуми. Домик, как сейчас помню, двухэтажный. Отец Максим в этом доме живёт, матушка и дочка. Ангелина дочку звать. Он служил настоятелем кафедрального собора. Я в церковь с ним ходил. Епископ Сухумский и Абхазский был нынешний Илия Патриарх[9]. Господи, сколько же это лет прошло! Вот с Сухуми у меня такие воспоминания.

Так значит поехал я на курорт и нафотографировался с Ангелиной с этой, с «будущим тестем», вроде бы, и с «будущей тёщей» и объявил: «Всё, я невесту себе там нашёл, буду жениться. Перееду от вас, провалитесь вы тут пропадом со своими Сарнами совсем, я поеду, в Сухуми буду жить, на юге. Вот, невесту нашёл себе!» – «А свадьба когда?» – «Ну свадьба, когда фрукты, овощи поспеют. Овощи поспевают в августе месяце. На август свадьба назначена». – «А нас пригласишь?» – «Да пожалуйста! Я вас всех приглашаю!» Половину Сарн пригласил на 15 августа на свадьбу в Сухуми. Даже такие винъеточки сделал: «Приглашают Михаил и Ангелина», отправил им с адресом. А сам с учёта снялся, выписался на свадьбу, ну чтобы меня выпустили, а то ж не выпишут, не выпустят никак! Билет взял до Адлера. Ходил поезд Брест-Адлер через Сарны, с Сарн до Адлера прямой поезд был. А с Адлера до Сухуми 150 километров, не больше. Там пригородный поезд ходит. Я всем рассказал, как ехать, все знают, что я еду жениться. Я доезжаю до Киева, в Киеве сдаю этот билет, дальше не поехал, такая была возможность тогда сдать билет. Дальше на самолёт беру билет Киев – Ленинград – и в Ленинград! Я же выписался! Приезжаю туда, сдаю всё.

Тут в Ровно приходит извещение от Жарикова, уполномоченного с Ленинграда: «Что это такое в Ровно творится?! И в прошлом году, и в этом году! Что такое?! Почему?!» И тут сарненским дают прикурить с области! Это им за то, что они сорвали мне год.

– «А как же? А как же свадьба?» – они уже и отца, и маму, и брата спрашивали. – «Да дураки! Он же вас обманул!» Ну вот, обманул и всё. И я поступил. Только так, через обман, а иначе никак невозможно было другим путём.

Можно узнать, кто Вам давал рекомендацию в семинарию?

Рекомендацию мне как раз давал тесть вот этого отца Максима Концевича, сухумского настоятеля, протоиерей Владимир Соболевский был такой в Сарнах. Он был заштатным, пожилым, ему ничего не было страшно. Благочинный отказался. Все священники отказались давать рекомендацию. Нельзя было давать. Но мне посоветовали: «Иди к отцу Владимиру Соболевскому, он тебе напишет. Ему же всё равно, он старенький, ему умирать скоро». Да, да, да, вот так и сказали: «Ему умирать скоро, он уже ничего не боится». Ему было под 80 лет, но 80 ещё не было. И он мне действительно написал рекомендацию. Старческим таким почерком. У него, видно, болезнь была – Паркинсон. Дрожащей рукой он мне написал характеристику эту. Ну, по этой характеристике я поступил в семинарию всё-таки. В Ленинградской семинарии я два курса учился и два курса в Московской академии. Я заканчивал Московскую духовную академию, не Ленинградскую.

Но за то, что мне год сорвали, я думал: «Ну, я вам отомщу, сарненским начальникам!» Я из Сарн вытащил ещё пять человек, они поступили в семинарию. Почти все мои друзья поступили в семинарию. Даже был один ревизор, контролёр военного управления Министерства финансов Украины – и тот поступил в семинарию! Это высокая такая должность, очень большая. Мы друзья были, вместе ходили когда-то ещё до семинарии. Дружили. Встречались ребята, по работе знакомые. Иногда в кино ходили, иногда на танцы ходили. Сейчас дискотекой называют, тогда называли просто танцы. Ходили на танцы. Ну, интересно было всё-таки. Молодёжи потанцевать хотелось, пообщаться с людьми. Всё это было очень интересно. Нам ничего не было чуждо: ни танцы, ни кино, ни театр. Театр редко был у нас в городе. Не было театров. В Ровно ездили редко в театр. Ровно от нас в 90 километрах, областной город. Мы любили культурно развлечься. Так вот, пять человек после меня поступили. Трое поступили в Ленинградскую семинарию, и двое поступили в Загорск. Так это сарненское начальство после долбили, долбили!

Но рекомендации давать после того, как я уже сам получил образование, я не стал бояться. После академии я поехал сан принимать. Тогда были два человека, известные на весь Советский Союз. Это Новосибирский был архиерей[10] и в Иркутске был владыка Вениамин (Новицкий)[11]. Вот я в Иркутск поехал к владыке Вениамину (Новицкому) сан принимать. Ещё потому я в Иркутск поехал, что Уссурийск, Приморский край – это была Иркутская епархия. Епархия самая большая, половина Советского Союза. Вся Сибирь была Иркутская епархия. Ну, если не считать Новосибирск, Красноярск, восточная часть за Новосибирском была Иркутская епархия. В Иркутск я приехал к владыке Вениамину покойному, его считали святым человеком, исповедником. Он 13 лет просидел ни за что в лагерях на урановых рудниках. У него не было ни одной волосинки. Облучение было. И вообще это был человек святой жизни. О нём при жизни говорили, что он святой. И я, действительно, думал, что он святой. Я принял сан от него, и в первый же день он назначил меня настоятелем в Уссурийск.

И вот когда я приехал на Дальний Восток, это был 1971 год, ничего не изменилось в Уссурийске! Я в начале 1963 года закончил в армии служить, уже прошло 9 лет, когда я снова приехал туда, и ничего не изменилось! Там была колокольня, и ниши колокольные, через которые звон идёт, были заложены шлакобетоном. В Союзе нигде не было колокольного звона, в Советском Союзе был запрещен колокольный звон. Церковь была построена в 1905 году в честь погибших в русско-японской войне. Ну и вообще в городе нужна была церковь. Город назывался Никольск-Уссурийский тогда, но церковь была недостроена. А когда во время революции белые и красные то отступали, то наступали, на колокольне сделали амбразуру. Пушка стояла, и стреляли по всем сторонам. Пушки, пулемёты, с колокольни стреляли, и, чтобы защититься от встречных выстрелов, эти ниши овальные были заложены шлакобетоном. Я приехал в 1971 году. Как она была заложена тогда, с революции, так она до сих пор до 1971 года и оставалась. Я ещё когда в армии служил, ходил, думал: «Почему же не уберут? Почему это остаётся? Это же некрасиво так!» Но, оказывается, не разрешали убирать это всё, приводить в порядок. Крыша дырявая была, ещё когда я служил, текла. И приехал спустя 9 лет – она дырявая. Никто этим не занимался, хотя там был настоятелем архиепископ Климент (Перестюк). Но, видать, ему тоже не разрешали. Ну я приехал, когда назначил меня туда владыка Вениамин, и решил это всё переделать. Голый храм, стены закопчённые, закопчённый купол. Большой купол там, диаметр купола 11 метров, закопчённый весь. Росписей нет, до революции не успели, а после революции никто не думал, денег не было, не разрешали. Я решил привести всё в порядок, амбразуры эти убрать с колокольни и расписать церковь.

А до этого, когда в Питере учился, я познакомился с художником Анатолием Владимировичем Трескиным, дважды лауреатом государственной премии, золотым медалистом Академии Художеств СССР, такой художник маститый. Он восстанавливал Павловский дворец под Питером, который был после войны полностью разрушен, расписывал все залы этого дворца. Все петербургские дворцы он восстанавливал, расписывал. В том числе и в Зимнем Дворце, в Эрмитаже, он расписал более 30 залов. Всё это после войны было порушено, штукатурка отлетела, и ему пришлось это восстанавливать. А я познакомился с ним у нас в академии, пока учился. Он восстанавливал портреты митрополитов питерских. И когда он работал, я наблюдал за его работой. Это был настоящий художник высокого уровня. Я решил его пригласить в Уссурийск. Но я никогда не думал, что он согласится. Я взял его телефон и позвонил. Он с удовольствием согласился ко мне приехать: «Я никогда не был, это у меня мечта была!» Вот тут совпало, то, что у него было желание посмотреть. Всё-таки Японское море, Приморский край, уссурийские тигры, хребет Сихотэ-Алинь, Владивосток и сам Уссурийск, тут много достопримечательностей. И поработать там, это же не бесплатно, я же денежку плачу.

Я собрал приходской совет. Даже не совет, а исполнительный орган назывался тогда. И говорю: «Что такое? Здесь исполнительного органа нету, что ли? Есть все, почему ничего не делается-то? Надо снять амбразуру, надо расписать». А староста смотрит на меня, смотрит: «Да что ты? Тут и архиереи были настоятелями, и архимандриты были, а ты, сопляк, только приехал, и хочешь тут всё! Да тебя сотрут завтра в порошок, если так захочешь!» [Пародирует старосту]. Я смотрю, смотрю, это на приходском собрании, столько народа. И он так – «Сопляк…». Я говорю: «Как Вы сказали? Сопляк? Я настоятель! Так вот, с сегодняшнего дня немедленно сдавайте все свои дела помощнику!» Анна Васильевна Белова была помощником у него, она после приехала сюда из Уссурийска и была здесь, в епархии, заместителем главного бухгалтера в Покровском соборе. И тут она в последнее время у меня пела на хоре, псаломщицей была. Она умерла уже, её сейчас нету, в прошлом году она умерла. А там она была помощником председателя в Уссурийской церкви. И вот я говорю: «Сдать дела немедленно, иначе я в церковь не зайду до тех пор, пока этот человек будет у вас здесь работать. Староста теперь Анна Васильевна. Вот я предлагаю кандидатуру председателя, Анну Васильевну Белову». Все за неё проголосовали тут же, при нём. Ну всё, если я сказал, что не зайду в церковь, как же? Настоятель молодой приехал, категоричный такой, сделать хочет столько, как же не проголосовать? Люди мне поверили и его вывели. А мне сказали, что будут неприятности у меня. Его зять работал начальником управления КГБ Приморского края. Но уполномоченным совета по делам религий был предыдущий начальник управления КГБ, генерал-майор Шландаков Александр Аникеевич, при котором когда-то, я этого нюанса тоже не знал, Анна Васильевна отработала 17 лет в управлении КГБ секретарём. Я этого ничего не знал. Я на неё указал, её избрали, а после я об этом обо всём узнаю. И хоть у того зять начальник управления, а что он сделает, когда уполномоченный совета в исполкоме сидит? Предыдущий начальник, с которым Анна Васильевна работала когда-то, и она – бывший работник КГБ. А у меня что скрывать в церкви? Я не шпион. Хотя у меня родня ещё жива была тогда в Америке, но я не шпион. Пожалуйста, смотрите, хоть КГБ… Вот я на распашку перед вами весь. Мне скрывать от вас нечего. Я не враг, я просто обычный советский гражданин, и всё.

И таким образом Анна Васильевна стала председателем. При ней я пригласил художников. Приехали художники, расписали церковь, там такая красота была! Убрали амбразуры, привели церковь в порядок. Крыши перекрыли, окна заменили, они уже гнилые, старые были. За два года привёл церковь в порядок. Потом владыка вызывает меня в Иркутск. Он приезжал ко мне, старенький был архиерей, поездом ехал с епархии до моего храма. Трое суток надо было ехать поездом! И архиерей поездом ездил ко мне служить, на Покров приезжал всегда. И вот он вызывает меня в Иркутск и говорит: «Отец Михаил, меня переводят в Чебоксары. Если есть желание, я Вас отпущу, а то мне Вас жалко, Вы приехали сюда с такими добрыми намерениями, Вы столько сделали в храме, а если я уеду, Вас никто отсюда не отпустит. Тут с кадрами у нас плохо. Если есть желание, я могу Вас отпустить». Я подумал – да, действительно, если архиерея не будет… Я в Уссурийске всё, что мне надо было, сделал, церковь в порядок привёл. «Мавр сделал своё дело, мавр может умереть». Я своё дело сделал, я могу и уехать. И владыка меня отпустил.

А епископ Дамаскин[12] меня ждал. В Кирсанове умер настоятель, и владыка Дамаскин меня ждал полгода, добивался, через сарненского благочинного мне писали. Здесь, в Тамбове, был секретарём тогда наш сарненский благочинный, отец Василий Грицюк, протоиерей, моего папы друг. Он был секретарём епархиального управления. А я даже не знал, что владыка Дамаскин здесь архиерей, мне сказали, что пишет отец Василий Грицюк. Ну, я думаю, поеду в Тамбов, к Грицюку, куда ещё? В Сарны мне не хотелось, на родину не хотелось, на Украину не хотелось. Я хотел в России служить с самого начала. И вот я решил всё-таки на Тамбовщину, сюда. Приехал на Тамбовщину в первый раз и в алтаре ищу отца Василия Грицюка. А он меня помнит, когда я ещё был малым пацаном. Уж прошло где-то после этого 30 лет. После войны он у нас служил, благочинным был. Он от нас уехал в 1951 или 1952 году. А это были уже 1970-е годы. И вот я ищу его в Покровском соборе, а в алтарь захожу, поклончики сделал, глазами ищу отца Василия Грицюка, к Престолу приложился, смотрю – епископ сидит, архиерей – Ваня Бодрый сидит! Я даже не знал, что он епископом стал! Епископ Дамаскин. Его Ваня звать, а фамилия Бодрый. Я глянул – глазам своим не верю! Все меня спрашивают: «Вы к кому, батюшка? Вы к кому?» А я никого не слышу, я смотрю на Ваню Бодрого – как это? Он архиерей, я не знал! Я через горнее место подхожу к владыке под благословение: «Владыка, благословите!» Владыка: «Ой!!! Отец Михаил!!!» – в обнимку, в обнимку, в обнимку. – «Какими судьбами?» Отвечаю: «Да я пришёл отца Василия Грицюка искать». – «А вот он, вот он…» Я его не узнал. Постарел он, конечно, сильно постарел. Сложно было, но потом узнал всё-таки его. С детства его знал. Он мне сразу говорит: «Ой, давай, давай, давай, мы ждём! С Сарн нам обещали священника, но я не думал, что это ты».

Ну вот, пока я переехал, почти полгода прошло. Он не назначал настоятеля в Кирсанов. Я приехал, он назначил меня настоятелем. Так я появился тут, на Тамбовщине.

Ну, а на Тамбовщине Чеботарёв Сергей Алексеевич, мэр бывший там был, он обвиняет меня в своей книжке, пишет, что я такой был строптивый, что я не признавал ни гражданских властей, ни церковных властей, ни в какие времена. Ну церковных властей как я могу не признать? Я признавал, я всегда признавал власть. И гражданскую тоже власть признавал, если она права, а если не права, зачем мне её признавать? Церковная власть права. 

В чём меня ещё обвиняли. Крест лежал на церкви. Действительно, в Кирсанове лежал крест на церкви. Старички работали там, старые батюшки, которые ещё в лагерях отсидели, в тюрьмах отсидели, такие по 80 с лишним лет. Ну, что они могли сделать? Они всего боялись. Я ничего не боялся. Говорю: «Что это такое? Что, приходского совета нет?» Начал делать, сделали. Крышу перекрыли. Художники приехали, расписали. И три иконостаса сусальным золотом покрыли. Не представляете, как золото трудно было доставать! В магазине одну книжечку золота на руки давали. А книжечка – что это? Девяносто один с половиной на девяносто миллиметров такой квадратик небольшой, и таких тридцать или шестьдесят листов книжечки. Вот этих шестьдесят листов хватает где-то на четверть квадратного метра. И это надо было 400 книжек золота, давали только по одной. Я золото по всему Союзу ездил, собирал. И не только я один. Деньги огромные, конечно, с собой возил. Но, чтобы деньги никто не украл, я подружился тут с начальником БХСС Кирсанова. Он был молодой, помоложе меня на 10 лет, я постарше. Ну, подружился с ним, у меня была своя цель, но у него была своя цель тоже. Вот у меня была цель, мне нужен был охранник за золотом ездить. Я говорю: «Ты покатайся со мной, я с тобой золото буду покупать». Мы ездили за золотом в Мурманск, в Питер, в Баку, где только не были. Даже во Владивосток летали. И в Иркутске были, и в Киеве были. По всем областным центрам, где мы только не летали, за этим золотом. Вызолотили три иконостаса в Кирсанове. Хотя всё время враги мои, власть местная, говорили: «Вот он вам фантиками, фольгой от конфет всё обклеил, а вы радуетесь… Они почернеют, потемнеют». Сколько лет прошло после 1970-х годов, 50 лет, а «фантики» как были тогда, так и сейчас золотые стоят. Ещё 300 лет пройдёт, и они такими же будут золотыми, как были 50 лет тому назад, когда я это делал. Вот так… Значит, ремонт не имел права делать – делал. Золотить – золотил. Открыл подпольную духовную семинарию в Кирсанове. Это что такое? Двадцать четыре человека выпустила семинария подпольная Кирсановская. Рекомендаций сколько дал! Да, действительно, двадцать четыре рекомендации я выдал в священники. А почему я не могу? А кто мне может запретить? Человек ходит в церковь, молится, причащается, исполняет всё. Как же я не дам ему рекомендацию? Он достоин стать священником. Кто мне запретит и не даст права? Где написано, что запрещено выдавать рекомендации? Это я за это отвечаю.

Даже самому владыке Михаилу (Чубу)[13] пришлось выступать против меня, что я открыл подпольную семинарию, но он сам лично писал мне, чтобы я давал рекомендации, у меня есть письмо, его рукой написано: «Отец Михаил ко мне обратился, такой-то, такой-то, просит характеристику, рекомендацию для поступления в семинарию. Вы не можете дать ему характеристику? Он сказал, что Вы его знаете, он знакомый Ваш».

И когда приехал архиепископ Валентин (Мищук)[14], меня восстановил в должности, ему фотографию фотомонтаж представили, когда с уполномоченным разговаривал: «Вот посмотрите на так называемого отца Михаила». Он ему эту фотографию показывает. Владыка говорит: «Уберите мерзость эту, это фотомонтаж!» Вот такие вот вещи были. Это ужасно, до чего доходили, до какой низости и подлости.

Когда я был в Кирсанове, купил себе новую «Волгу». «Волга» была экспериментальной 2410, её ещё ни у кого в Тамбовской области не было, это первая «Волга» появилась такая, 2410, я купил её себе. В Рассказово эту «Волгу» выдали для передовика производства, он работал на заводе низковольтной аппаратуры. А ему не нужна была, эта «Волга», он решил её продать. А мне нужна была новая машина. Я у него купил эту машину. Вместо него деньги платил в магазине. Он перепродал её мне, прямо тут же перепродал эту машину мне. Всё это по закону, и я имел право купить машину. Надо же! Конфисковали машину – не имел права. Кто меня лишил права покупать машину? Советская власть. – «Ты не имеешь права». Ну как это? Гражданин Советского Союза не имеет права? «Жигули» продают, «Волги» продают, всё продают, а я не имею права купить. Конфисковали. А когда советская власть приказала долго жить, у нас был тут Щёлоков, бывший первый секретарь района, он был уже к тому времени председатель Тамбовского райисполкома, он сказал мне: «Отец Михаил, ты что этим паразитам-то машину подарил?» Отвечаю: «Власть конфисковала. Власть же у меня забрала её. Бюро Обкома принимало решение у меня конфисковать машину и продать другому». И продали её передовичке колхоза какого-то, второй раз получили деньги за эту машину. – «Вы хотите попы только ездить? Вот и мой сынок тоже покатается». Оболтус такой стоит, 17 лет. – «Ты ему машину покупаешь? Он долго не поездит на ней, он разобьётся». Как в воду смотрел, через месяц ни машины, ни его нет. Насмерть разбился. Вот и всё. И что хорошего власть сделала? Вот это была советская власть. Церковь не имела права ни машину купить, ни ремонт какой-то сделать. Должен был писать заявление в райисполком или в горисполком, чтобы дали разрешение на ремонт. Туда придёшь, секретарю подашь это заявление – ни ответа, ни привета, никто ничего тебе не скажет. Заявление ты не писал. И годами разрешения не давали на ремонт. Валится – пусть валится. Вот такая жизнь была при советской власти.

Колокольный звон был только в Приморском крае. Там было четыре церкви на весь Приморский край: Уссурийск, Владивосток, Сучан и Спасск-Дальний. Почему? Рядом Япония, центр далеко, и тут Китай перегораживает дорогу. С одной стороны Китай, с другой стороны Япония. Ну, чтобы там людей держать полегче, там особенно-то не зажимали Церковь, в Приморском крае. Поэтому разрешено было даже звонить в колокола. И я, когда приехал, колокольный звон был. Когда я уезжал оттуда, сдавал регистрацию, я спросил там уполномоченного, бывшего генерала КГБ Александра Никитича: «Почему у нас звон колокольный здесь в Приморье, а во всём Советском Союзе нет звона?» Он отвечает: «Да потому, отец Михаил, – он меня отцом Михаилом называл, когда никого нет, а когда народ, то Михаил Александрович – Потому что Вам в мозги-то вдолбили Ваши обязанности, а прав Ваших Вам никто не сказал. Есть такое постановление Совета Министров от 10 февраля 1962 года, номер 29, подписанное председателем Совета Министров Никитой Хрущёвым». Уточняю у него: «Что там написано?» Он мне и сообщает: «Предлагается Советам Союзных Автономных Республик, Краевым Областным Городским Советам Депутатов Трудящихся не запрещать производить колокольный звон в соборных храмах Русской Православной Церкви, разрешить приобретение колоколов». Он достал таких вот два тома толстых Законы и постановления Верховного Совета об отношении государства и Церкви. Я спрашиваю: «Ну а почему же?.. Почему?» Он продолжает: «Так вот, я и говорю, что вам обязанности вдолбили, а о правах, конечно, никто не сказал. Имеете право». А после смотрит: «Ты что, вздумал звонить там что ли? На Тамбовщине? Да не вздумай звонить! Ты не знаешь, куда ты едешь! Там волки тамбовские! Хуже тигра уссурийского в 60 раз! Они до сих пор ещё волки тамбовские! Там такое! Если ты там зазвонишь, никто не узнает, куда ты делся даже! Уберут, заметут, и никто знать не будет. Не вздумай звонить! Я тебя как сына прошу!» Вот он мне так говорил. Я удивляюсь: «Александр Никитич, ну всё-таки не может этого быть». Он: «Не вздумай! Это я тебя прошу. Поверь мне…». Я говорю: «Ну, спасибо. Ладно, не буду».

А мне до того этот документ номер 29 врезался в память, словно я как-то сфотографировал всё. Я приезжаю сюда и думаю: «Не зайду в церковь до тех пор, пока не зазвонят колокола в Кирсаново». Приехал, а там колоколенка была маленькая. Как над колодцем, знаете, такая крышка была. Там колокольчики какие-то остались из давних времён ещё. Но я вижу, что они есть там. Всё, надо звонить. Староста: «Не буду! не буду!» Говорю ему: «Выгоню. Староста, я тебе просто выгоню». А у меня же уже был опыт там, в Усурийске. Он перечит: «Это смотри, как бы я тебя не выгнал». Я приказал, нашли ножовку, подпилили замок и зазвонили в колокола. Ну и всё, дальше я собрание провёл, старосту, конечно, выгнали. Староста: «Я ничего не буду делать. Разрешение надо от городских властей. Вот от уполномоченного разрешение надо взять». Я отвечаю: «Вот тебе надо, староста, ты и бери. А не возьмёшь разрешение, убирайся, чтоб духу твоего не было». Староста: «Нет, я не пойду». – «Вон!» Выгнал старосту, и всё. Поставил другого. Другой побыл, его начали щипать, он тоже отказывается. Выгнал второго. Я шесть старост поменял там. А знаете, как это было при советской власти? Это ужасно было! Это было нельзя. Я говорю: «Золотить надо иконостас. Утрачены гирлянды роз, виноградные гирлянды обломаны, трети иконостаса не существует». Там такие гирлянды роз! Их надо было вырезать из сухой липы. Девять резчиков три месяца восстанавливали этот иконостас. Из Сум, приехали, с Украины. Затем пригласил золотников из Звенигорода, они приехали, вызолотили эти иконостасы. И вот староста тот не хочет, этот не хочет. Сделал что-то: «Хватит с меня, не буду!» – «Уходи». Пришёл новый, сделали с ним что-то. И так вот всё это делалось через нервы. Но если человек не хочет работать, боится за то, что его выгонят, тогда пусть уходит совсем. Боишься – нечего тебе делать здесь. Власть-то, может быть, не выгнала бы, а я вот выгнал за то, что не хочет работать. Наживаться нечего за церковный счёт. Ты сначала сделай всё, приведи в порядок, ну а после – свои нужды. Ну как же? «Молотящему волу» рот не загораживают. Рабочий человек должен питаться, а тем более священнослужители или церковные работники. Алтарю служишь, от алтаря питаешься, да. Но сначала надо сделать, чтобы было сделано всё.

Вот я там и делал, делал, делал. Звонить – звонил. Сколько запрещали! Чего только не было. И посадить собирались за тунеядство, что я тунеядец. И предупреждения писали под расписку. Я говорю: «Пошли вон, никаких расписок я не буду давать». Присылали сколько повесток! Явиться в милицию, за тунеядство судить будем. Грозились, чего только не было. Вот это всё было при советской власти. А какой я тунеядец? Я говорю: «Я не тунеядец, а я у вас безработный человек – вот это да. В Советском Союзе безработные, какой позор! У меня специальность, я священник, я академию окончил, дайте мне по моей специальности, работу. Нет работы – значит, у вас безработные есть в Советском Союзе». А ведь все говорили, что во всём мире безработица, только в Советском Союзе безработных нет. Власть, партия всегда выставляла, на показ, что нет в Советском Союзе безработных. Я говорил: «А я? Я безработный!» Где бы я ни был, куда ни пошлют, нигде не я сидел ни одного месяца без дела. Вот такие вещи были. Ну всё прошло, всё перемололось.

Всякие анекдоты власти распускали, что у меня бабы… Полгода был в запрете по наветам этим. Архиерей только приехал, восстановил меня. Но, правда, он, прежде чем восстановить, три раза меня проверил. Вот однажды я сплю, три часа ночи. Какой-то звонок в три часа ночи. Кто же может звонить-то? Выхожу. Мне говорят: «Отец Михаил?» – «Да». – «Батюшка, откройте». – «А кто Вы?» – «Архиепископ Валентин (Мищук). Ваш новый архиерей». Я говорю: «Простите, владыка, я не могу Вам открыть сейчас. Я Вас не знаю, голоса не слышал Вашего. Ночь. Какой архиерей может ночью приехать?» – «Отец Михаил, это я, Ваш знакомый, Виктор Шальнев». А Виктор Шальнев, ныне покойный протоиерей Виктор Шальнев, был шофёром тогда у архиерея. – «Отец Михаил! Да, да, да, это владыка». Ну, я Виктора-то голос знаю. Он владыку Михаила (Чуба) возил. – «Точно, Виктор, это владыка?» – «Да, да». Ну я вышел в пижаме, дверь открываю, свет включаю. Владыка заходит. Смотрю – архиерей, панагия. А я и не знал, что его назначили сюда. – «Владыка благословите!» Он заходит в дом ко мне. – «Владыка, простите, я в таком облачении, в неглиже, можно сказать, но я не ожидал, что Вы можете приехать в такое время. Ну, пожалуйста, проходите, кофе, чай». – «Да нет, нет, отец Михаил, я просто ехал из Пензы, проездом, решил Вас проведать, заехать». Он стоит в коридоре, хочет зайти. – «Владыка, проходите». Вот он зашёл. Я смотрю, что он так заглядывает. Я говорю: – «Владыка, я вижу, Вам интересно, какая обстановка у меня. Пожалуйста, пройдите». Он зашёл в прихожку. Из прихожки в столовую. Со столовой в кабинет, с кабинета в гостиную дальше. Из гостиной в одну спаленку зашёл, во вторую спаленку зашёл. – «А там что у Вас?» – «А там зимний сад». – «Да? Зимний сад?» Ну, свет включаю, заходит в зимний сад. – «Ой, да тут такая красота в зимнем саду!» А у меня обезьянка была, мартышка зелёная, 24 года она у меня жила, эта обезьянка-то.

Три раза он проверял меня. Раз в три часа ночи. Второй раз в одиннадцать часов ночи проверил. Третий раз утром, в пять часов утра проверял. Правда или не правда, что у меня там бабы какие-то. Какие бабы? Я что, ненормальный, что ли? А газета «Тамбовская Правда» писала: «И купил себе, отец Михаил, «Волгочку». Не простенькую какую-то, а «Волгочку» 24-очку, новенькую, чёрненькую. – У меня не чёрная «Волга» была, а белая, вообще-то. – Ну и что же, одному скучно ездить в машине-то? Нашёл девицу себе. И не просто девицу, а красавицу-девицу, Леночку Рябову. И посадил отец Михаил её с собой рядышком. Поедем, подружка, кататься – и многоточие».

Кто такая Леночка Рябова? Это племянница Рябова. Он губернатором тогда был, председателем области. Председатель исполкома областного. Это его племянница, она жила в Кирсанове. Ну, красивая девчонка, работала в Доме культуры. Но я её не знал совершенно. Красавица, действительно. С шофёром моим где-то они встречались, когда-то дружили. Так я что, шофёру запрещу? Шофёр он и есть шофёр. Измаил. Он курд был, не русский. Да, он Леночку подвозил иногда. Ну, а я-то причём? Нет, написали про меня…

Вот такие вот вещи были. Ну, всё прошло, как говорится, всё прошло, всё переменилось. Славу Богу за всё!

[1] Крупный остров на юге Карского моря, у входа в Енисейский залив на границе Западной и Восточной Сибири назван Нильсом Норденшельдом в честь русского финансиста Александра Михайловича Сибирякова в 1878 г.

[2] Ледокол «Александр Сибиряков» назван в 1916 году в честь Александра Михайловича Сибирякова.

[3] Владимир Жириновский родился в г. Алма-Ате (Казахская ССР, СССР), его отец, Вольф Эйдельштейн, родился в 1907 году в Костополе (Ровенская область, Украина).

[4] митрополит Вышгородский и Чернобыльский Павел (Лебедь), викарий Киевской митрополии, наместник Свято-Успенской Киево-Печерской лавры.

[5] мтрополит Тамбовский и Рассказовский Феодосий (Васнев).

[6] митрополит Герман (Тимофеев). С 2018 года пребывает на покое.

[7] архиепископ Климент (Перестюк), (1904 – 1986).

[8] митрополит Платон (Удовенко), в 2024 г. почислен на покой, место пребывания – Республика Крым. 

[9] Святейший и Блаженнейший Католикос-Патриарх всея Грузии Илия II.

[10] С 23.06.1964 по 02.02.1972 правящим архиереем Новосибирской и Барнаульской епархии был архиепископ Павел (Голышев), (1914 – 1979), со 02.02.1972 по 25.01.1990 – митрополит Гедеон (Докукин), (1929 – 2003).

[11] архиепископ Вениамин (Новицкий), (1900 – 1976).

[12] епископ Дамаскин (Бодрый), (1937 – 1989).  

[13] архиепископ Михаил (Чуб), (1912 – 1985).

[14] митрополит Валентин (Мищук), С 2015 г. пребывает на покое.