ФИО, сан: Протоиерей Николай Чикунов

Год рождения: 1958

Место рождения и возрастания: г.Коломна

Социальное происхождение: из семьи служащего

Образование: высшее, Коломенская духовная семинария (заочно)

Место проживания в настоящее время: г. Коломна

Дата записи интервью: 13.03.2024

Родился я в Коломне. Семья была очень необычная. Я родился двенадцатым ребёнком, последним в семье. Нас было 6 братьев и 6 сестёр, все родные. Это очень интересный был период в моей жизни. Я считаю, что детство было настолько счастливым! 1958 – год моего рождения, мы ещё дыхание войны чувствовали, знали это, много фронтовиков было. Ещё был такой вторчермет[1], где собирали отходы металлов, так на этом вторчермете было столько техники военной и русской, и немецкой! Это было наше любимое место. Война была для нас мощным источником патриотизма. Настолько для нас было всё это живо! Были желания и мечты. Мы все хотели быть кем-то. Не иметь что-то, а было желание послужить Родине своей. В любом качестве. Ну, конечно, для ребят это было воинское служение. В 1961 Гагарин полетел – мы все космонавты! Сейчас это утрачено у ребят нет такой героики мощной. Они вообще этого не знают, а для нас было живо это дыхание войны. Мы жили с теми людьми, которые совсем недавно пришли с войны. Это очень важно. И в школе того времени были педагоги, которые прошли войну, голод, страдания. Это были удивительные люди. Мы так любили школу! Особых знаний, способностей, конечно, не было. Хотя наш выпускной класс поступил почти на 90% с первого раза в институты. Вот так учились мы. Для нас школа была местом общения с людьми, которые были для нас удивительным примером. Вот даже педагог входит в класс – и всё: у нас мурашки выступают на теле. У неё всё под воротничок, всё так чистенько, аккуратненько. И такие удивительные личности были все! Мало того, что у них было удивительное знание своего предмета, это были удивительные люди. Для нас были мама, папа, и школа тоже была продолжением семейной жизни. И общение в школе тоже было удивительным, мы так любили друг друга, так хотели общаться, мы по школе всегда скучали. А предметы были для нас постольку, поскольку. Они есть – ими надо заниматься, вот и всё. Школа 10 классов, образование было классическое, педагоги были для нас большим подарком.

В детстве я ездил на родину отца, это граница Воронежской и Липецкой областей. Два села – бабушка из одного села, дедушка из другого, и между ними – поле ржаное, и прямо по полю идёшь – и так всё доступно, как на картинах Репина или Васнецова. Красота такая, девственная такая чистота! Дедушка и бабушка были родителями моего отца. Они ещё видели живого царя Николая, это была казацкая слобода, они были донские казаки. Дон недалеко протекал. Я этих бабушку и дедушку в живых видел. Дедушка был рождён в 1878 году, он был участник Первой мировой войны и был два года в немецком плену. Причём, когда он был в плену, немец, хозяин, очень полюбил его, они были все работниками. Мой дед был зажиточным крестьянином, он попал под раскулачивание в советское время, причём их не репрессировали, не расстреляли, не отправили в заключение. Но почему? Потому что этим занимался родной брат моей бабки. Он раскулачивал. Он был весёлый большевичок такой, и поэтому всего лишили их, но никуда не отправили. А дед с бабушкой не вступили в колхоз, они не приняли советскую власть. Их там разделали «под орех», и они остались жить в этом же селе. И эти бабушка и дедушка – такие могучие православные люди. У меня есть фотография, где они сидят, дедушка и бабушка. У дедушки борода такая огромная, бабушка в платочке. Это удивительная фотография, как я помню, 1965 года. Он скончался в 1967 году. Я до этого времени приезжал каждый год к ним и жил у них в деревне с родителями, с кем-то из сестёр, с братьями. Они не говорили о Боге ничего вообще, но то, как они жили, я уже сейчас имея опыт верующего человека, понимаю, насколько они были крепки, как была глубока их сила веры. Молились они ночью всегда, в светёлке. У них был обычный крестьянский дом, причём дома все были с соломенной крышей. Быт этот был необыкновенный. Русская печь, они сами пекли хлеб. Они в магазине не знаю, что покупали, может, только спички, керосин. А так было натуральное хозяйство. Деревня просто кипела вся! У них были две лошади, коровы, по-моему, тоже две было, а мелкого скота – вообще не считано, чего у них там только в хозяйстве не было. Они такие трудовые были! Мы приезжали туда, и всегда все были загружены работой. Но мы её не боялись, и все жили всегда этим укладом, труды для нас – это было всё нормально. Мы и отдыхать могли, купались с ребятами, но трудов было много всегда.

И воспитание было такое патриархальное. Вот дед сидит за столом, слева и справа две лавки, и у него черпак. Бабушка положит первое в блюдо, ложки были деревянные, отдельных тарелок не было, все ели из единого котла. И вот все сидят и молчат, и тишина была, пока дед не даст команду. Команда была простая: он садился, и все сидят и ждут, когда он черпаком деревянным по столу ударит, и тогда все могут уже начинать кушать. Это я всё видел. А он сядет и сидит, мы не можем понять, что же это такое. А он сидел и не молился вслух, но про себя благословлял, потому что за веру тогда ещё в тюрьму сажали. Он ударит – всё, мы начинаем кушать. Причём, если не пост, то мясо на втором блюде лежало. Мясо нельзя было сначала. После того, как он ударит два раза «бум-бум», тогда можно мясо взять. Сначала нужно немножко супчику похлебать, червячка заморить, а потом уже можно. И если пост, то рыба была. Вот такой порядок. Однажды со мной приехал Толик, семья у нас была большая, 12 детей. Толик – один из моих братьев, он был на 10 лет старше меня, я с 1958, а он с 1948 года. И вот он сидит, а дед молится, и пока ещё не было команды к трапезе, а он там уже из-за плеча у кого-то раз! – картошечку и сидит там. А дед сделал вид, что не заметил. И потом он черпак поднимает, и ему прямо по лбу. И говорит: «До ужина, чтобы тебя за столом не было». И бабке: «Слышишь, мать?» Строгое такое воспитание было патриархальное. Дед наказывал по делу и очень редко, но это было настолько весомо! Мы с пониманием всё это принимали, и настолько это глубоко входило в нас – на всю жизнь. Вот, например, молоко было у всех, потому что у всех были коровы, стада были огромные в селе. А мы же мальчишки! Огороды были огромные, длинные, соток по 40 у всех было. Сады были, вишня была, черешня была – всё было. И у каждого был свой колодец для питья воды, для полива, для скотины. Два колодца у всех было почти. На задах у всех были колодцы, и вот туда молочко как в холодильничек опускали на верёвочке. И мы по задам пойдём, а сады вишнёвые были густые такие! И мы: «Молочко пойдём у бабы Мани посмотрим», – открываем колодец и пьём молочко у одной, у другой соседки попили, пошли. Приходим домой вечером и видим – дед сидит за столом, у него хлеб и две глиняные крынки молока. Он сидит, ждёт, молчит. Пришли мы, чувствуем, с повинной уже. Говорит: «Так, пейте молоко». Пьём, пьём молоко. – «Ещё пейте». – «Дед, уже не можем». – «А, не можете, да?» Берёт чересседельник[2]: «Так. А что же вы меня позорите? Что, своего молока не хватает, что ли? Вы что же у людей берёте? Какой же стыд и позор!» – и ремешком нас отпорет. Яблоки – то же самое: полный огород яблок, у всех такие яблоки, груши вкусные у всех, и у нас тоже, но у соседей вкуснее, оказывается. И то же самое. А там уже «телефон» работает, «сарафанное радио», всё нас уже сдали. Заходим, сидит дед опять в сенях с корзиной яблок. Заходим: понятно! – «Так, кушайте яблочки». – «Деда, прости!» – «Простить и прохворостить!»[3] Всё, прохворостит. – «Поняли?» – «Поняли!» Вот такое воспитание было в деревне, причём обид никаких не было. Наказание было нормальным и естественным. Вот такое детство у меня было.

А Вы знали, что он верующий?

Да, конечно, он потом мне сказал. Там удивительные поля подсолнухов. Идём вдоль поля подсолнухов с ним, а он говорит: «Николка, посмотри на подсолнушки, куда они смотрят?» Смотрю. А он всегда задавал мне вопросы по мере возможностей моих. Он был очень пытлив и хотел, чтобы я умел мыслить. Я говорю: «Деда, вот туда», он дальше: «А куда?» – «Деда, деда на солнышко!» – «Да, правильно». А мне было лет 7. – «Да, правильно, а посмотри, все ли смотрят на солнышко?» Я начинаю искать. – «Деда, вот этот не смотрит». – «А ну-ка пойдём, посмотрим, почему». Подходим, а он такой скукоженный. – «Посмотри, вот те, которые на солнышко смотрят, какие сильные красивые все. А вот этот вот, посмотри какой скукоженный весь и даже не может смотреть на него. Вот так и человек, кто живёт Богом тот сильный и крепкий такой, налитой. А кто не смотрит на Бога – такой скукоженный, некрасивый, и вся жизнь такая будет нехорошая, некрасивая». Вот он детский пример такой показал мне, что значит жизнь с Богом, что без Бога. Семена были посажены в детстве. Причём, можно не говорить о Боге, но когда человек живёт Богом, то ты понимаешь, что это тебя напитывает. Это действительно, так. Можно о Боге ничего не говорить, но если ты живёшь Богом, то с тобой становятся верующими люди.

А были иконы, может быть?

Икона была, лампада всегда горела, тишина была. Они всегда молились ночью, они не молились по молитвослову, никаких молитвословов не было. Я даже не знаю, было ли у них Евангелие, я не видел, но я точно не помню, может, старшие мне напомнят. Но то, что они молились и поклоны клали очень много ночью – это точно. Когда все спать ложились, они начинали молиться.

А они рассказывали что-нибудь о царе?

Да, у них было две лошади, и раз в году, царь объявлял общение с разными сословиями. С казачеством определённый день был в году, и все со всей России съезжались в Петербург к царю Николаю, было официальное общение. И вот каждый год дедушка мой, Силуан Фокиевич его звали, собирал какие-то дары для двора, обычные подарки какие-то царю. Лошадь была специальная. Одна была ездовая, вторая – гужевая, для работы в поле. И вот на лошадке своей, на скакуне, он ехал. Запрягал её и повозочку загружал дарами. Бабушка у нас шутливая была и говорила: «Ну вот, дед опять к Алексашке собрался». «Алексашкой» она называла Александру Фёдоровну, царицу нашу. Почтение к царю, конечно, было удивительное. И вот он каждый год всегда выезжал в Петербург. До того, пока царскую семью не убили. Вот так вот. То, что он вживую царя видел, – это такая редкость. А я видел дедушку. Корни такие вот интересные.

А когда Вы приняли крещение?

В детстве, я думаю, что в младенчестве. Мама всегда водила нас в Богоявленский храм, я помню запах ладана, интерьер храма прекрасно помню. Всё, что касается храма, для меня это было таким особенным до 7 лет, до 8, может быть. Даже вкус просфор помню, они были другие, не как сейчас. Сейчас они кексы какие-то, а тогда были ядрёные, прогорклые, дрожжевые.

По-моему, во втором классе было в школе такое мероприятие, какой-то член Общества знания был у нас. В исполкоме были такие люди, которые просвещали нас в отношении идеологии. Собрали целую школу во Дворец культуры, и этот товарищ выступал перед нами, и он такую фразу обронил: «Верующие люди – это люди второго сорта», авторитетно так заявил. А мы сидим со значёчками Ильича. А я – с крестиком, я же крестик носил на себе всегда, и это так в меня запало сильно. Ну, авторитетный человек, педагог. И я стал стесняться креста, я его снял потом. «Человек второго сорта!» Я сказал: «Мам, я больше в храм не пойду». И она не стала настаивать, конечно, зачем? И я ей сказал потом. А она говорит: «Ты знаешь, не слушай, – она по-простому сказала, – он дурак». Но я воспринял это очень серьёзно. И с тех пор тропинка к храму закончилась для меня. Но вот эти семена веры, посеянные от корней, и приобщение со временем дали свои плоды. Я искал этой веры, думал, в чём же заключается смысл жизни. Когда у меня погиб брат родной, один из братьев, 23 года ему было, это особенно меня потрясло. А через год отец умирает. Мне было тогда 11 лет и 10 лет, когда брат погиб. Я стою у гроба. А брат настолько был любим нами, потрясающий человек. И я говорю: «А для чего же мы тогда живём? Мы с ним три дня назад общались, он на гитаре мне играл, стихи нам свои читал, картины от него остались. Такой даровитый человек был. И как это так?» И момент смерти моего брата меня подвиг на размышления о том, а для чего мы тогда живём, если всё так быстро кончается. Юность, конечно, всё стирает немножко.

Ну, потом я поступил в Геологоразведочный институт московский, такой известный институт МГРИ, он единственный. И когда я уже на практике был, я встретился с геологами. Они мне сказали, что если я хочу быть хорошим геологом, то в электронике надо хорошо разбираться. Я перевелся в МЭИ и там учился. Все эти карты, породы – это всё наживное, но, если ты не умеешь работать с приборами, это уже всё. Как вот сейчас мы перешли на всё цифровое.

У нас была интересная аудитория, интересное общение. До того, как я стал верующим, мы общались такой замечательной компанией, у нас был городской клуб туристов. И мы все, молодые специалисты, собирались в этом клубе, общались, занимались, а потом летом выезжали на маршруты в зависимости от того какая подготовка, выезжали по категориям. Были семейные маршруты по Волге, на Селигер на байдарках, катамаранах. А те, кто были уже солидными ребятками, мы ходили в категорийные серьёзные походы: четвёртая, пятая категория – это Саяны, Красноярский край и Тува, там уже спортивные, мощные походы, они небезопасны, безусловно. Слава Богу, из нас никто не погиб, но параллельно группы шли, там ребята погибали, были моменты при прохождении порогов, улетали в каньоны и попадали в водопады, погибали ребята. Вот в такие маршруты мы ходили. У нас был клуб самодельной песни, у нас праздники совместные были, одна дружная семья была в Коломне, такая ниша нравственная была у нас. Духовного не было ничего, но было очень высокое нравственное соотношение. Бога не было, мы не знали Его. Я в походе, кстати, познал, я искал Его. Искал, в чём заключается смысл жизни. И Он мне открылся именно в походе. Я в каньоне сидел, была у нас стоянка. Я сижу, смотрю на эту красоту, и думаю: «А кто же автор этой картины? Кто создал её?» У земных картин – понятно, есть авторы, мы знаем их имена. И когда я на эту удивительную красоту смотрел, на природу, внутри мне всё открылось: да это Бог! Настолько внутри меня всё это пережилось! Не надо мне доказывать, что Бога нет. Вот Он – Автор этой картины!

Уже ближе к тридцати годам я начал серьёзно читать литературу разного рода, пытался разобраться. Там и йога, и всё-всё-всё, разные виды борьбы меня увлекали очень сильно со всей их идеологией восточной. Во всё это я пытался глубоко входить, но не так, положим, как отец Серафим (Роуз), он до «мозга костей» уходил во всё это, он даже начал изучать язык, ездил везде, я тоже тогда хотел ехать на Дебитаж[4]. С отцом Игорем Тарасовым, тогда мы были ещё молодые, юные, начитались этих книг и хотели ехать в Гималаи [смеётся]. Вот такие были порывы у нас. Я потом говорю: «Всё, Игорь, я понял, что, нет, не надо, код не русский, сердце у меня это не принимает, я не буду этим заниматься, всё».

И я тут же пришёл в храм, вот так «бум!» – и стал в храм ходить. Пришёл в первый раз на исповедь, и после исповеди для меня всё открылось. Моя первая исповедь такая была потрясающая, конечно, после этого я вышел из храма, причём на Преображение первая исповедь моя была в 1990 году, и всё, моя жизнь полностью изменилась. Я вышел из храма другим человеком. Но главное – что я пережил. Я пережил такую радость и близость Бога к себе и такую лёгкость! Я иду, и какой мир для меня стал! Все люди, как ангелы и я был готов кричать: «Люди! Полюбите Бога!» Вот это было.

Я пришёл в храм работать, в миру я больше не мог находиться. Отец Николай Качанкин был настоятелем собора, 1990-й был первый год его служения. Мы были прихожанами Успенского собора, и мы были все в братстве Димитрия Донского при соборе – молодые люди, из которых вышло несколько священников: отец Игорь Бычков, отец Игорь Тарасов, отец Александр Бавыкин[5], я стал священником. Это было наше общение совместное, дружба. Мы семьями дружили, общались, в храм ходили, Пасху вместе встречали. И потом я батюшке, отцу Николаю, говорю: «Батюшка, я не могу в миру работать, может, что Вы мне при храме найдёте?» Он говорит: «А ты представляешь, какая зарплата здесь?» – «А что мне представлять? Я хочу работать при храме, я не могу в миру». Он мне: «А что ты умеешь делать?» – «Есть у меня некоторые навыки профессиональные в строительстве, по дереву могу работать, по камню». А он мне: «А водить умеешь?» Я говорю: «Ну да, я, правда, уже 10 лет за рулём не сидел, но права-то есть». Он мне говорит: «А знаешь, куда ключ вставлять?» – «Ну, знаю, конечно, я даже знаю куда бензин заливать». Он говорит: «Это уже много!» И на второй день я стал водителем Успенского собора. Возил батюшку и все послушания нёс как водитель. Но в основном я был при батюшке, ездил с ним на собрания.

Это был 1991 год. Это была вообще весна. 1990-1991 годы и далее – это была весна пасхальная, весна Русской Церкви. Тогда, такая была жажда веры у всех, и нам было по 30 лет, кому-то 32, кому-то 33, и мы так горели желанием послужить Церкви! Для нас понятие зарплаты вообще не существовало никогда. На что мы будем жить? Я, когда пришёл в храм работать, там зарплата была вообще ни о чём. И когда я пришёл домой, у нас уже было двое детей, я говорю матушке моей, что в храме теперь буду работать у отца Николая. – «Слушай, а на что мы будем жить? У тебя зарплата была 30 рублей. А теперь на что? Как будем жить?» Я говорю: «А в Евангелии что написано? Там написано, “Ищите Царствия Божия”. А ниже что? “А всё остальное приложится”. И зарплата, и всё-всё что хочешь. Но вот, если мы первое не исполним с тобой, и это нам будет неполезно иметь, не в ту сторону пойдём с тобой, мамочка». Ну, в общем она говорит: «Ну, ты сумасшедший. И всегда был таким. То в походы ходил…». И вот я работал параллельно водителем и ещё учился заочно в духовном училище.

Потом уже в декабре меня рукоположили, 19 декабря на святителя Николая была хиротония диаконская, а через три дня уже священническая, то есть я диаконом был всего два дня. Я всё оставляю и становлюсь пятым священником в нашем Успенском соборе. А в сентябре следующего 1991 года меня переводят в Парфентьево, я стал настоятелем храма, где и сейчас служу по сей день. И Вы знаете, что такое 1990 годы? Это апостольское служение у нас. Такая радость была! Реставрация храмов, восстановление. Ни денег, ничего у нас не было. Но люди были настолько открыты ко всему, это было потрясающе. Это, действительно, была весна, это была Пасха в Русской Православной Церкви. Сейчас совсем другие времена. Во все времена, конечно, Христос один, но общение между людьми было совершенно другое.

У меня было три храма: Парфентьево, Горки и Чанки. Никольский храм в Парфентьево был основным, остальные были приписные. И нужно было восстановить два остальных храма. Я служил в одном, а остальные нужно было восстанавливать, пока не будет отслужена литургия в каждом храме. В Чанках вообще было три стены в 1980-е годы, вообще ужас. Две с половиной стены! И нужно было сделать так, чтобы в алтаре можно было служить, то есть всё абсолютно восстановить. И тогда туда уже можно будет поставить священника, чтобы он был самостоятельный, потому что в таком храме служить, и как-то прокормить себя невозможно было. Поэтому, такие задачи перед нами ставили. Служится литургия первая – и всё, с тебя этот храм снимается, а в том храме, в котором ты служишь, ещё кучу восстановлений надо. Но я уже параллельно служил литургию, и мне проще было, уже в этом храме тепло было, полы, алтарь был, во втором алтаре ещё ничего не было. Это было всё параллельно, и для нас это было настолько всё просто! И не тяготило абсолютно, радость такая была от всего этого! И силы не знаю, откуда брались, и деньги откуда-то брались. Я однажды говорю матушке: «Слушай, сколько денег за месяц нужно, давай посчитаем с тобой». А нам нужно было на реставрацию, на утварь, на всё, и ещё надо было на что-то жить. А что такое сельский храм? И вот мы сели, стали считать, сколько нам нужно денег в месяц на зарплату, на газ, на свет, на все дела. И такая сумма вышла! Я говорю: «Откуда эти деньги? Всё, больше считать не будем!» Не потому, что они не важны, а потому, что я понимаю, что Господь даёт всё, что нужно. Поэтому, вопрос зарплаты никогда не стоял. Когда я был неверующим, то порядок был такой: хотел свой дом, машину, средства, деньги, всё-всё-всё, но это без Бога было абсолютно. Это всё равно, что лошадь сзади, а телега впереди. Вот так я хотел ехать, и так все мы ехали. А когда мы уже поставили вперёд лошадь, всё поехало. И сейчас шестеро детей у нас за это время, в селе дом за храмом. И машина и не одна была, менялись иногда, но целью это никогда уже не было. Когда цель стала «ищи Царствия Божия», оно всё и приложилось. Надо будет – пешком будем ходить. Я помню, как у меня одну машину «Жигули» угнали полную, гружённую книгами. Прямо от нашего монастыря женского. И вот всё, я без машины остался. Сначала я пошёл, молебен благодарственный сразу заказал. Тяжело мне без машины-то. Сначала говорю: «Господи, слава Тебе». А потом червячок меня стал грызть, немножко жалко стало, что машины нет, и деньги надо ещё где-то искать. И я говорю: «Господи, значит мне так надо, буду ходить пешком». Причём пешком удавалось сделать больше, чем на машине. Вот такой момент. Я просто посмотрел, сколько удавалось сделать – и не меньше, а даже больше получалось. Понимаете? Цель другая, и всё, средства уже есть. Это самое важное, чего порой не хватает нашему современному поколению, молодым ребятам, молодым священникам, которые сразу задаются вопросом: «Где я буду служить?» Это тоже, конечно, важно, но если есть главная внутренняя цель, она внутри правильно устроена, то всё постепенно будет укладываться.

Сталкивались ли Вы с давлением властей в связи с религиозными убеждениями?

В моё время уже нет. Тогда, действительно, была такая пасхальная весна, и такого момента не было вообще абсолютно. До меня – конечно. Отец Николай рассказывал, что такое они реально пережили, как он воспитывался, как он учился в школе, как их «попами», «попиками» называли, ребята по-разному относились, но уважение к ним было, они хорошо учились, были дисциплинированными, очень трудолюбивыми, способными. Мы это уже не застали. У нас была зелёная улица.

Замечали ли Вы в юности присутствие Церкви в общественной жизни, потому что официально вроде бы нет, но возможно на отпевания приглашали, Пасха, Рождество, какие-то праздники?

Пасха для всех была. Рождество как-то проходило мимо. На Пасху яйца катали, но в храм никто не ходил. Только мама ходила, мы не ходили уже. Папа к тому времени уже умер. В конце 1980-х годов, когда храмы начали передавать, мы начали ходить на крестный ход пасхальный. После крестного входа всё, уходили домой. Но постепенно это дало плоды.

А Вы имели какое-то представление о церковной иерархии, о том, что гонения на Церковь совершаются?

Нет. Тогда знаний ещё абсолютно никаких не было. Это потом, когда я веру уже принял, жажда знаний, пытливость была. Уже всё, что выпускалось к тому времени, прочитывалось. Только начинала выпускаться литература Оптинские старцы, Нилус, помню, святитель Игнатий Брянчанинов, отец Александр Мень был, это первые моменты были.

Возможно, ВВС[6], митрополит Антоний Сурожский, первые передачи по радио иностранному были?

Отец Виктор Потапов[7] чаще был, он вещал из Америки. Такой проповедник был мощный. Это Русская Зарубежная Церковь. Владыку Антония Сурожского – нет, не слушал. Это потом уже начали появляться его труды, я их читал.

Вы заочно учились в семинарии?

Заочно.

Пришлось потом восполнять какие-то пробелы?

Вот, скажу про обучение. Настолько оно нам нравилось! Когда начиналась сессия, в то время, когда мы здесь общались, читали, было желание узнать очень многое. И мы понимали, что, конечно, мы что-то упускаем, но у нас уже был опыт церковной жизни, священства и мы к этому как-то спокойно относились. Когда мы приезжали на сессию, жили, сдавали экзамены, общались друг с другом, жажда знаний была очень сильной. И мы очень любили учиться.

Вам отец Николай давал рекомендацию?

Да, конечно. Он был ректором училища, а потом уже перешёл работать в семинарию, и мы автоматически сюда все тоже «переползли».

До священства, интересовались ли Вы церковным искусством, музыкой или церковной иконописью?

Ещё в школе, я помню, мы ездили в Суздаль, это было в 8 классе, меня поразил этот город изначально. Когда мы подъезжали к нему, какое-то сказочное, удивительное зрелище открывалось издалека. Я не знаю, есть ли сейчас такая дорога, которая открывает вид на этот город? Но когда мы ехали, вспоминаю, это было удивительно. Кремль весь белый и много-много куполов, всё в куполах. Это меня потрясло. Понимаете? Ведь культура наша, она из корней идёт. Мы входили в эти храмы, они были музеи, безусловно. Это годы 1973-1974 были, когда мы ездили. Входишь – и понимаешь, что здесь есть то, чего ты не можешь понять и объяснить, это свыше твоего понимания. Но ты понимаешь, что здесь что-то необычное. Не можешь выразить. О Боге речь не шла, но иконопись, архитектура. Пения тогда ещё не было, потому что неоткуда было услышать, на службу не ходили, а храмы были музеями. Но это на нас производило очень сильное впечатление. Благодать же действует, а мы не понимаем этого. Молитвы святых этих мест действуют. Там, где ты бываешь в паломничестве, ты этого не понимаешь, но ты уже в помянничек записан. Мы ведь не разрушать приехали, а познать что-то. Вот это познание внутренне, я думаю, как-то работало в плане духовном. Мы, верующие люди, понимаем, что это такое. Тогда-то мы ничего не понимали, но были «духовно облучены». Облучение получили такое. И в лавру когда ездили, то же самое абсолютно. Такие же удивительные вещи, которые мы не могли постичь сердцем, но это всё не бесследно было для нас, конечно.

А расскажите, пожалуйста, про Парфентьево.

Моя мама родом из Акатьево, а родня была у мамы в Парфентьеве. Мама с 1911 года.  В 1923 году храм наш ещё был открыт, и при храме был дом церковный, где жили монахини разных монастырей, которые были в своё время упразднены, и они при храмах где-то приживались. При нашем храме парфентьевском было несколько монахинь, они в певчих были и делали всё-всё, помогали батюшке вести хозяйство. И вот однажды родители моей мамы приехали из Акатьево в гости в Парфентьево к кому-то из своих родственников. Приехали на телеге, у них лошадь была своя, с гостинцами в гости приехали. И пришли на службу в храм. Моей маме тогда было 12 лет, девочкой была. Помолись они в храме. А одна монахиня за моей мамой внимательно присматривала. И потом говорит отцу: «Можно я с Вашей дочкой пообщаюсь?» Он: «Да, конечно». – «А можно я в келью с ней схожу?» Она забрала её, и они пошли в келью, приходят они в келью к этой монахине, мама рассказывала, у неё иконы, лампады. – «И вдруг, – она говорит, – я вижу такое! У окна, вдоль всей стены стол, накрытый тканью. Всё накрыто и спрятано под этой тканью. Не могу понять, что это такое. Я смотрю». У неё пытливость такая детская. – «А монахиня подходит и снимает это покрывало. И я вижу такую красоту! Там стёганые одеяла». Она стегала там на козлах, такие как пяльца длинные, может, кто видел, как это делается? Это одеяло расписано кружевами мелом и прошивается нитками снизу-сверху постепенно. И если одеяло готовое положить на пол, знаете, такая красота необыкновенная получается, оно рельефное, красивое, дутое такое. А рисунки можно разные совершенно сделать, по лекалам они делают. И мама говорит: «Ой, какая красота!», а матушка говорит ей: «А ты хочешь научиться?» Мама ей: «Конечно!» – «А, хочешь, пойдём к папе поговорим, может быть, он тебя отпустит?» И они пошли к отцу, поговорили. Отец говорит: «Я не против». – «Но она должна пожить у меня при храме, и я её научу». Отец говорит: «Мы сейчас должны уехать домой, потом я привезу её с подарками сюда и оставлю Вам на столько, насколько надо». И вот моя мама жила при храме парфентьевском в церковном доме у этой монахини и училась этому ремеслу. И, благодаря этому, она научилась стегать одеяла любые: большие, маленькие и это такая красота! И у нас всё время было это ремесло дома. Она не только это делала, но и могла шить любую одежду: перекраивать, перелицевать. Тогда люди были небогатые после войны. И вот она из одежды могла лицевую часть сделать изнаночной, всё наоборот, и получалась абсолютно новая вещь. И вот за счёт этого мы и выживали, жили нормально. Пенсия у неё была, отец зарабатывал тоже небольшие деньги на заводе, но, слава Богу, всё было в пределах необходимого. Вот такой момент интересный очень. Я думаю, Парфентьево для меня мама вымолила ещё в детстве.

[1] Участки, приемные пункты вторичного черного металла.

[2] Конская упряжь, часть конской сбруи, сыромятный ремень.

[3] Наказать.

[4] Собирательный термин, используемый археологами.

[5] Скончался в 2003 г.

[6] Британская русскоязычная общественная служба новостей Би-би-си.

[7]Виктор Сергеевич Потапов (1948), митрофорный протоиерей Русской Православной Церкви Заграницей. В Вашингтоне поступил на работу на радиостанцию «Голос Америки», где более 20 лет составлял и вел программу «Религия в нашей жизни», которая еженедельно передавалась в Россию / Настоятельство прот. Виктора Потапова // https://stjohndc.org/ru/content/nastoyatelstvo-prot-viktora-potapova