ФИО, сан: протоиерей Николай Германский

Год рождения: 1953

Место рождения и возрастания: Белгородская область

Социальное происхождение: из семьи служащих

Место проживания в настоящее время: пос. Ракитное, Белгородской области

Образование: высшее, Курская духовная семинария

Дата записи интервью: 10.06.2024

Мы очень рады приветствовать Вас, отец Николай, в завершающиеся уже пасхальные дни вечно живыми словами. Христос Воскресе!

Воистину Воскресе!

Мы хотели бы поговорить с Вами об истории Русской Православной Церкви в советский период, потому что Вы жили в тот период, учились и воспитывались. Расскажите, пожалуйста, нам о Вашей семье, о Вашем детстве, были ли Ваши родители верующими?

Спасибо за предоставленное слово и за возможность поделиться своим опытом. Да, я жил в Советском Союзе, в так называемый советский период, и мои первые впечатления о Церкви формировались, это я уже сейчас думаю, под влиянием вида из окна нашего дома. Через дорогу от нас был детский садик, в который я ходил, а за детским садиком, через забор, – храм Покрова Пресвятой Богородицы.

Я помню, как в детстве забирался на стул, мне был год или полтора, и я смотрел туда, на дорогу, и лицезрел храм. Я видел его, я не обозначал это ви́дение, или я даже сказал бы виде́ние словами, а просто детской душой, достаточно чистой, как мы знаем, не обремененной грехами в то время, я всё это впитывал в себя. Это такое первое впечатление.

Вспоминаю, там колодец стоял недалеко от дома, рядом с садиком. Огромный, как скворечник, колодец, и почему-то я запомнил военного в длинной шинели, и сабля у него была на перевес. О чем это говорит? Он шёл, размахивая руками, уверенной походкой. Это говорит о том времени. Вспоминая об этом, я думаю: «Да, я уже, наверное, достаточно зрелый человек. Может быть, не старый, но зрелый. Коль я захватил такие кадры жизни чудесные».

Потом я помню, каждый вечер, когда мама меня укладывала спать, она просила святителя Николая: «Святителю отче наш Николае, моли Бога о нас!» Она меня крестила, и вот с этой материнской молитвой я засыпал и просыпался с любовью матери. Да, она была верующим человеком, но не настолько верующим, какими, например, являются сейчас прихожане, допустим, нашего Свято-Никольского храма. Но время было другое. Тогда не хвалили за то, что человек ходил в церковь, а более того, порицали и создавали такие условия, чтобы человек скрывал свою веру, не показывал её. И она была такой вот верующей тех советских времен.

Отец просто был крещёным человеком, он не проявлял никаких религиозных движений, серьёзной активности, но ему хватило. В 1940 году его призвали в армию, а в 1941 началась война, и он пять лет пробыл на фронте, в армии Рокоссовского, проходил, кстати, и Прохоровское сражение, что для меня сейчас особенно значимо, значимо и тем, что они меня с мамой по милости Божией родили 9 мая, для меня это день особенный. Особенный не потому, что только родили, а потому что это день Победы, а я ещё и Николай, поэтому по определению как-то нужно побеждать, и я стараюсь изо всех сил, как могу. В 6 километрах от Берлина было сформировано несколько эшелонов, и отправили их в Японию. И пацану вот этому, уже не 19-летнему, а 24-летнему, моему отцу, пришлось ехать туда. В 1946 году он только вернулся. Ну, Господь хранил его, он вернулся.

И вот такое детство у меня было. Такое нормальное, обычное детство. Бегали, в детский садик ходили. И я вспоминаю ещё такой фрагмент жизни. Священник, батюшка, старенький такой, он, может быть, был такой, как я сейчас, но мне казалось тогда, что он был ветхий и старый, вот он идёт из дома, он жил немножко внизу от нашей улицы, и оттуда он шёл всегда в храм, и я всегда в окошечке его видел. Часто, ещё в детском садике, мы видели, когда он шёл, так мы провожали его от одной оградки детского садика, он и обходил её и заходил в храм, и до другой, а там в заборе были дырочки, мы ещё и в дырочку смотрели, как он идёт и заходит. Нам было это очень интересно. Необычный человек такой, в рясе, в такой одежде для нас непонятной. Но что я запомнил, так это его лучезарную улыбку. Это, наверное, самая главная проповедь была для меня и для нас.

Мы часто в дырочку наблюдали, как молебен служили во дворе. И на пасхальное богослужение, я помню, мы всегда ночью туда стремились, нас не пускали. Оградительные отряды были, там и комсомольцы, и партработники, и просто люди, которые сочувствовали, вероятно, атеизму, который, я бы не сказал, что процветал. Процветал он, может быть, в идеологических кругах, как данность, как задание, которое было получено сверху. Но народ всё равно тайно крестил, ходил в храмы. Не все, конечно, решались, но многие люди все равно приходили. И мама моя заходила в храм, и, в общем-то, жизнь какая-то духовная продолжалась. Как Патриарх Алексий сказал, «белые платочки» молились и спасали Россию в самые тяжёлые времена. Так было и в наши времена. В общем, вот из детства такие картинки.

Ещё один момент очень серьёзный для меня. Мимо окон нашего дома всегда проносили покойников. Люди умирали, умирают и будут умирать, как мы знаем. И вот эта музыка шопеновская, чисто западноевропейская, моё сердце ребёнка она прямо разрывала на части, а ещё вот эта тарелка «бум!» и барабан. Ощущения такие тяжелейшие. Сейчас мы отпеваем человека, мы поём, и от этого такая радость и такое утешение. Да, грустно, печально, смотришь, думаешь о том, что и ты когда-то будешь лежать так. Дай Бог, чтобы и тебя отпели так вот, по-христиански, по православному чину. По два и по три покойника в день бывало проносили, и я забивался в угол, затыкал себе уши, и почему-то я всегда думал о том, что вот когда-то умрёт мама. Я про отца так не думал. Маму я жалел больше почему-то, не знаю. Ну, может быть, потому, что отец такой был суровый, он иногда мог шумнуть, крикнуть. Я его очень любил, но потом, когда я его потерял, по-настоящему понял, кого я потерял. Ну так часто бывает, к сожалению. И вот я думал, что умрёт мама – ну как же так? Ну как же я буду без неё? И никогда не увижу, и никогда не услышу, и я плакать начинал, забивался. Иногда она подходила ко мне: «Что ты плачешь?» А мне страшно было даже произнести: «Мама, я плачу, потому что я боюсь, что ты когда-то умрёшь». Вот эти мысли о смерти маминой, о своей смерти тоже, наверное, такие, с одной стороны, промыслительные, от Бога, с другой стороны, наверное, такой я уродился, что мне это было небезразлично. Ночью ходили мы на Пасху на кладбище. Иногда было страшно, но мы всё равно ходили, нам было интересно. Катали яички, соревновались.

Крестили меня в этой же церкви. Мне, наверное, год был, может быть, где-то вот в этих пределах. Иногда мне кажется, что я даже помню, как меня крестили, а может, мне кажется, но это не важно. Потом я закончил школу, которая тоже была тут же. Дом, школа, церковь – всё на одном пятачке. 

И ещё такие воспоминания тех времён. Когда мы заходили с родственниками и с мамой в храм, нищие сидели. С двух сторон рядком по десятку, даже по много десятков. Настоящие нищие – носы у них синие не были, и красные они от спиртного тоже не были. Это были послевоенные калеки и бабушки такие полублаженные и блаженные. Вот тогда ещё тот дух ощущался, и мне пришлось его захватить. Вероятно, он тоже сделал своё дело, и всё это сердце детское впитывало, и что-то там формировалась. Ну и в конечном итоге я начал рано задумываться, зачем я живу. Может быть, этот вопрос меня и привёл в Церковь, а если правильнее сказать, я его часто себе задавал и что-то делал, и Господь меня в своё время взял за руку и привёл.

Отец Николай, были ли верующие ребята в школе, когда Вы учились? Может быть, Вы что-то помните об этом?

Нет, я не помню ни одного случая, чтобы там кто-то ярко высказался откровенно в плане религии, в плане веры. Все были такие нормальные дети, нормальное было детство, пошли в армию потом, потом поступили в институт. Вот в институте – там уже да, были уже более серьёзные, может быть, разговоры, но и то далеко не со всеми. Мало кого интересовала церковная тема вообще. Да она и меня, в общем-то, не интересовала по большому счету. Я могу сказать, я в детстве всё это оставил, уехал, но оно осталось внутри, я его не выбросил.

И я потом начал искать любую книжечку, ловить, где там слово «истина». Слово «истина» для меня было каким-то таинственным, краеугольным и очень значимым. Мне казалось, что именно в истине всё и заключается, и я её искал. Что только не перелистал. В букинистических магазинах было много книг французских философов, просветителей и прочих. Сейчас я знаю цену этими просветителями, Сен-Симону и Фурье, которые рассказывали о социализме и утопизме, и в эту революционную воронку затягивали и свой народ, и наш затянули. Я отдавал последние деньги, открывал книгу и кроме этого слова об истине я ничего об истине там не находил. Потом и китайскую философию какую-то читал, и тогда было очень популярно йоговское направление, восточный мистицизм, но там я ничего не нашёл. Однако нравственная подоплёка меня всё-таки привлекала. Мне нравилось, что там говорят о духовном совершенствовании, говорят о любви, о свете. Ну, как-то вот так получилось, что не нашёл я ответов на мои вопросы.

И однажды я почувствовал, что вообще я стою перед гранитной стеной непробиваемой, и что «моя песенка спета», я так и не узнаю, что такое истина. И когда я, вот так в отчаянии, вероятно (потом я уже размышлял, когда пришел в Церковь, вспоминал всё это, вероятно, это был крик отчаяния), обратился к Богу, это была настоящая молитва. Меня спрашивают сейчас о молитве, и я говорю, что молитва – это не просто мы почитали акафист, канон, Псалтирь… Это молитвословие. Оно может переходить в молитву, в состояние молитвы. Святые отцы говорят нам: «Когда прекращаете читать, молитесь уже своими словами или молча». Молитва – это вопль человеческого сердца к Богу. Настоящая молитва. Поэтому, вероятно, это был мой вопль, и Господь его услышал. И я пришёл на церковный двор. Мне было около 30 тогда, в первый раз, наверное, может, 29. В Воронеже. Это Казанская церковь. Мы там неподалеку жили. Я стал заходить туда, я стал беседовать со старушками. Там старостиха Мария и старушки рассказывали разные истории, милые такие, христианские, и мне было это настолько близко! Это мне настолько нравилось! И они говорили: «Колька, ты наш». Они почувствовали, что я как бы потянулся к этому.

Однажды я пришёл в церковный двор, заехала машина, оттуда вышел священнослужитель, лет на пять постарше меня, подошёл ко мне, спросил, как меня зовут. Мы с ним разговорились, познакомились. Это был мой первый духовный наставник. И так началась моя жизнь. В 30 лет я пришёл на клирос. Это был 1983 год примерно. Режим уже подходил к своему концу, вот эта советская власть, или как мы говорим «соловецкая» иногда.

Некоторые люди сейчас говорят: «Как хорошо было при советской власти». Я говорю: «Родные мои, советская власть хотела из русского человека сделать советского, но у неё ничего не получилось. Русский человек так остался русским, но она его потрепала хорошенечко, и деформировала хорошенечко, и столько беды наделала! Та власть, как бы она ни называлась, провозгласила безбожие официально, что Бога нет, и пыталась руками русского человека вытравить в себе, в своей душе, веру в Бога, веру в Христа, веру в Церковь».

Да, я захватил этот период, но я сильно не плевался. Какого-то отрицания колоссального из меня не выходило, я просто старался жить и искать, и Господь меня привёл. Слава Богу! Советский период — это часть русской истории, и более того, нужно просто честными глазами взглянуть и посмотреть на все плюсы и минусы. Всё хорошее, что мы имеем, это не благодаря советской эпохе, а благодаря гению, смекалке, трудолюбию, даровитости русского народа и российского. Всех людей, которые жили и живут, и считают нашу землю своим отечеством, оставаясь, может быть, и мусульманами, и так далее.

И вот так я пришёл в этот период в Церковь, я пять лет пробыл на клиросе и потом меня владыка Ювеналий (Тарасов) рукоположил в 1989-м году.

Я к чему это подвожу? Не о себе любимом рассказать, а о том, что я немножечко тоже захватил дыхание той эпохи. Однажды я приехал в Курск. Тогда ещё там был уполномоченный по делам религий, даже помню фамилию, но это не столь важно. Я приехал туда по какому-то вопросу, может быть, по регистрации на приходе. Я сидел, ждал, его не было. А там был открыт кабинетик, в котором сидел мужчина. Он вышел и спросил: «Батюшка, Вы кого ждете?» Я говорю: «Я уполномочного жду». А он: «Вы знаете, его нет, я его помощник. Давайте с Вами побеседуем. Я с Вами побеседую». Я говорю: «Давайте, пожалуйста». И во время разговора, вдруг, неожиданно, он задаёт мне вопрос, я запомнил это на всю жизнь: «Батюшка, скажите, а как Вы относитесь к политике партии и правительства?» И я, «ничтоже сумняшеся», я такой человек по характеру прямой, если у меня есть на сердце ответ. Сразу видно, Господь мне помог в этот момент. Я ответил: «Вы знаете, я верю в то, что они хотят сделать лучше, но вся беда в том, что без Бога лучше не получится». Мой ответ был кратким, и у него желание сразу пропало со мной беседовать дальше. Он культурно откланялся, и я откланялся, и поехал на приход, на деревню. Деревня Борки и огромный храм Знамения Божией Матери, трёхпрестольный, огромный. Там я прослужил полтора года. Такие вот мои взаимоотношения с советской эпохой.

Я мог бы добавить, коль мы говорим о том, как было непросто Церкви жить и выживать в этот период, – Церковь была Богом хранима. И старые люди, и не только старые, ходили, особенно «белые платочки», которых мы уже упомянули. Были и страшные гонения, в 1920−1930-е годы, там был момент, когда от 25 тысяч храмов осталось две с небольшим. Но потом пришла война. Внимательные наблюдатели, слушатели, и любители истории русской, помнят, когда началась война, несколько дней Сталин не подходил к микрофону. Он, вероятно, не знал, что сказать, потому что он осмысливал всё это. Он понимал, что были просчёты, в которых он тоже принял участие непосредственное: недоверие к разведчикам, которые точно называли дату и всё остальное, я не буду вникать в это всё, перевооружение не вовремя, расстрелы, все эти чистки, когда, действительно, и талантливые люди, которые жизнью своей рисковали и отдавали свою жизнь, были настоящими героями, попали под эту мясорубку. Я когда-то читал о революции во Франции. Я помню фразу замечательную: «революция, пожирающая своих детей». Они все пожирали друг друга. Один приходил – голову отрубали на гильотине, приходил второй, и эта история продолжалась. Даже в советский период, люди часто не сами уходили, генеральные секретари, а их «уходили». Наверное, кстати, вспомнить бы и одного из таких деятелей, который управлял такой страной, как тогда Советский Союз, – Никита Сергеевич Хрущёв, который обещал показать по телевизору «последнего попа». Это я помню тогда ещё. Вы об этом знаете из источников.

А ещё у меня был такой момент забавный. Мы, дети, очень любили кино, и всегда по субботам или воскресеньям, уже не помню, мы ходили в кино. «Чапаева» по 10 раз смотрели и разные фильмы очень патриотические. Но речь не о кино, а о том, что над сценой висел огромный плакат. Он в мозгах, не в сердце, но в мозгах остался на всю жизнь, до последнего вздоха: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» То есть это к нам был посыл и обращение. Как всё это делалось! Они подражали Евангелию и даже в кодексе коммуниста, мы читаем: «кто не работает, тот да не ест». Это взято из апостола Павла. И так далее, только без Бога. Всё то же самое, только без Бога. Это был эксперимент самый настоящий, я в этом убежден, такой коммунистическо-революционный вариант эксперимента, когда нужно было вытравить христианство из души, в данном случае, русского человека и желательно, его собственными руками и по его собственной воле. Были такие, которые отрекались. Были такие, которые жгли иконы. Да, это было, но сейчас мы эти камни начинаем собирать, и слава Богу.

Говоря о тяжёлых советских временах, стоит подумать о том, что именно в такие тяжёлые времена, как тогда (как и сегодня, кстати, для России, для всего мира тяжелейшие времена) происходит проверка человека. Он вынужден делать выбор. Жизнь его заставляет: «А ты с ними или с нами?» Большевики, допустим, задавали такие вопросы. Русские наши люди, крещёные большинство из них были. Ну что сделать? Заблуд такой произошёл, отпадение от Бога, многие потом вернулись. Однако многие русские люди уехали, например, генералы белогвардейские, Деникин и прочие. Им фашисты предлагали сотрудничество, но они не шли на это, кроме редких отключений. Власов, например, ну, кто такой власовец, все знают. Это печать, это клеймо на всю жизнь.

И вот это был эксперимент, который продолжался 70 лет. Он был обречён на неудачу, потому что, как мы с вами знаем, в Священном Писании написано о том, что без Бога бессмысленно строительство любого здания. Либо подует ветер – всё завалится, либо польёт дождь – фундаменты рассыпаются, если фундамент построен на песке, но не на Камне, имя которому Христос.

Отец Николай, скажите, пожалуйста, а как у Вас появилась мысль посвятить себя служению Богу именно в священном сане? Вы служили на клиросе, помогали в храме. Почему Вы стали священником? Как это произошло?

Вы знаете, я никогда не мечтал стать священником. Если вспомнить те мои страхи по поводу покойников, которых проносили по два, по три. Если бы мне тогда сказали, что я стану священником, я бы не просто не поверил, а совсем не поверил бы. А потом я сам в день по два – по три отпевал. И ещё так было, что отец и маленький сынишка на мотоцикле разбились. Я помню, это была моя первая треба. Ужасно тяжёлая, без слез мне трудно было. Как у апостола: «с радующимися я радовался, с плачущими я плакал». Такая доля священников, он должен разделять со всеми все горести и радости, с пониманием относиться. Но я не мечтал быть священником.

Отец Николай, у него был тайный постриг, он ездил в Тбилиси к глинским старцам, окормлялся у отца Виталия (Сидоренко) схиархимандрита, от которого и я впоследствии тоже получал заочные благословения, так эта ниточка с глинскими старцами у меня появилась. Меня особенно радует и то, что отца Серафима благословлял на монашеский постриг схиархимандрит Андроник (Лукаш), причисленный к лику святых, тоже для меня это особая радость. Его икона у нас находится, написана в медальоне. И схимитрополит Зиновий – это, так сказать, центр глинского старчества, около которого были и схиархимандрит Серафим (Романчук), и Амелин, и Лукаш, и отец Виталий, который всегда был рядом с ним. И вот владыка Зиновий благословил моему духовному наставнику тогда антиминс. Сейчас этот антиминс у него дома, в Воронеже, отца уже Николая нет, он почил как схииеромонах Серафим, помяни его, Господи. Там иногда служат его духовные чада уже после меня.

Но я возвращаюсь к вопросу. Я никогда не думал о священстве. Но мы с отцом Николаем очень сильно подружились. Он был очень любознательный человек. Он очень был талантливый как священник, у него были живые проповеди великолепные, у него были какие-то свои предпочтения некоторые, которые я не вполне разделял, но я всегда был честен с ним, я всегда по-честному ему говорил, и он ценил эту мою честность, искренность. Мы были всегда рядом, он давал мне много книг, он со мной много говорил. Мы вместе говорили.

Ну, например, мы читали преподобного Силуана, книгу, которую написал архимандрит Софроний (Сахаров), он, по-моему, даже причислен к лику святых. И вот мы читали «Писания старца Силуана», теперь уже преподобного Силуана, и мы восхищались каждой строчкой, каждым словом, и это нас очень укрепляло: я ему раскрывал своё восхищение, он мне своё. Я священником не был ещё тогда. Я потом ему помогал, ездил на приходы, на дальние, где-то четыре с половиной года в Казанской церкви у чудесной иконы Афонского письма. Потрясающая икона, с которой у меня связаны свои события, внутренние духовные переживания. Я с ним ездил туда-сюда, Калач, Павловск, все Воронежские приходы большие. Он туда ездил в командировки, и я ездил с ним, ему помогал.

Однажды он пришёл ко мне в гости, а я в нижнем белье, я занимался спортом, восточными единоборствами, но это до Церкви. В Церковь пришёл и это оставил. Я даже тренировал группу людей в педагогическом институте. Группа неплохая, нас на схватки вызывали серьёзные товарищи, у которых были китайские учителя, но мы с ними бились на равных. Я вспоминаю, что приходили корейцы, узнали о том, что мы существуем, и всегда приходилось «отдуваться» мне. Они жёсткие ребята, и я этот опыт зарабатывал в поединках с такими жёсткими ребятами, иногда беспощадно жёсткими. Не только корейцами, но и нашими. Все же хотят победить, но я же Николай, да ещё и 9 мая родился, да ещё и гордыни столько! Ну как я могу проиграть? Я старался не проигрывать и редко проигрывал. Ну, это просто факты из моей молодости.

Ну и вот однажды он приходит, это было, наверное, года за 3−4 или даже 5 до священства. Я открываю дверь ему, он заходит, а у него коса длинная была, длинные волосы, он такой был старых традиционных подходов, потому что он к старцам ездил Глинским, а потом он окормлялся у схиархимандрита Серафима (Мирчука), к которому он и меня привёз, с которым я потом не расставался до самой его смерти, вплоть до похорон. И сейчас не расстаёмся.

Так вот, я открываю дверь, руку протянул, и он ни с того ни с сего берёт мою руку и целует её. Для меня это было очень неожиданно и непонятно. Я постарался выдернуть руку как-то, но я не возмущался, потому что мы уже с ним познакомились, уже было какое-то взаимообщение. Я сразу не понял этого, а потом уже, наверное, подумал, что какое-то у него было чувство. Он мне потом сказал: «Тебе рано или поздно придётся служить у престола». Он мне сказал, я никогда его ни о чём не просил в этом плане. Мне было хорошо на клиросе, я пел, я восхищался богослужением, для меня это было главное. Богослужение!

Со мной рядом произошёл тоже небезынтересный момент, был один молодой человек на год меня старше, у него уклон был на устав. Он устав изучал, он знал его хорошо, я знал его гораздо хуже, чем он, но меня восхищало богослужение само: песнопения, чтение Евангелия, сам дух православного богослужения. Может быть, поэтому я в раскол не ушёл, а он ушёл. Пришло время, когда Зарубежная Церковь потянулась к нашим молодым душам. Там был митрополит Виталий, очень жёсткий по отношению к Русской Православной Церкви, осуждающий, обличающий, заигрывающий с молодёжью. И однажды он, мой приятель, ко мне пришёл домой. Его звали Валера. Напротив Никольской церкви в Воронеже я жил, и сейчас сын там живёт. И он мне говорит: «Ты знаешь, пришло время такое, что Русской Православной Церкви хана». Я цитирую дословно. – «Я встречался в Москве с серьёзными людьми, оттуда, из Зарубежной Церкви, там нужны такие, как я и ты». Я не знаю, почему он подумал, что я могу клюнуть, но он попробовал, желание было у него такое. А может быть, плохо помолился перед тем, как мне сказать это. Я ему говорю: «Слушай, а почему бы нам с тобой не быть такими, если там у нас что-то не так, какими нужно быть в пределах Церкви? Ереси нет – это самое главное, а на немощи людей у нас есть один Судья, который рассудит и скажет, кто был каким, хорошим или плохим. Поэтому, дорогой мой, меня пока пинками не вытолкнут из Церкви, я никуда из неё не пойду». Это был мой ответ, и всё. Сейчас он епископ. Я отцу Николаю, моему духовному наставнику, сказал: «Он хочет стать епископом». Ещё лет за пять до этого. Тут не было никакой прозорливости. Чисто духовный опыт, приобретённый уже в те годы. Тем более тогда я был такой горячий в вере, более горячий, чем сейчас, и менее обременён всякими послушаниями и всякими заботами. У меня была семья. У меня была жена и был сын. Я утром вставал, час добирался до храма, 30 минут шёл по набережной водохранилища, восхищался пением птиц. Потом садился на троллейбус, ещё полчаса ехал. Потом я ехал назад, а в четыре часа снова вечерня, и это было неукоснительно, кроме одного дня, понедельника, когда был выходной. Я эти пять лет проездил вот так.

В это время были удивительные моменты в жизни, но речь не об этом. Господь и сейчас рядом, а тогда особенно был рядом. Тогда, как святые отцы говорят, когда ты только приходишь к Нему и познаешь Его, Он тебя не заставляет ничего делать, только из-за твоей искренности и желания надувает твою лодочку Сам. Потом проходит время, и ты начинаешь замечать, что кроме паруса появились вёсла. И как будто Кто-то говорит: «Ну, теперь бери вёсла и греби. Греби, Я всегда рядом».

Вы служите в храме, в котором долгое время служил знаменитейший старец, отец Серафим (Тяпочкин). Были ли Вы лично знакомы с отцом Серафимом? Сводила ли Вас жизнь? Если да, то какие воспоминания у Вас о нём сохранились?

Нет, лично я с отцом Серафимом не был знаком. Однако, когда меня иногда спрашивают серьёзные люди, а вы серьёзные люди, я в этом не сомневаюсь, я отвечаю: «Имею дерзновение сказать, что духовная близость с отцом Серафимом у меня была иногда». Очень ярко в моей жизни проходил он.

Во-первых, то, как я туда приехал, это удивительно. Я никогда и не мечтал служить на этом приходе.Когда я ещё не был священником, я был знаком с одним митрофорным протоиереем, отцом Александром, может быть, он ветхий старец сейчас, я давно с ним не виделся. Я приехал к нему. А меня благословил отец Николай писать иконы, и я пробовал писать отцу Виталию, потом он мне оттуда благодарности, благословения и ещё что-то пересылал.И он меня попросил что-то сделать для него, и я приехал к нему. Батюшка очень серьезный такой, очень… И там у него была женщина, такая миловидная женщина, лет 45 тогда, наверное, а мне было где-то 30, я только пришел в Церковь, 30−32, может быть. Она оказалась женой знаменитого детского писателя Геннадия Снегирёва, они ездили к отцу Серафиму. Я об этом не знал ничего. Отец Александр говорит: «Слушай, Николай, ты съезди с ней в Питер, надо для двух церквей сельских приобрести колокола». Ну, я поехал с ней, и в Питере она мне напролёт целую ночь, мы там ночевали в Питере, рассказывала об отце Серафиме. Я так загорелся любовью к батюшке, так загорелся! Она мне подарила фотографию, которая сейчас висит над кроваткой отца Серафима в его келье. Именно эта фотография.

Когда я служил в Горках, первый приход, меня владыка Ювеналий туда направил, эта фотография стояла у меня в церковном домике. И вот однажды весною, как раз перед тем, как поехать перед постом к владыке Ювеналию, я лежал на церковном дворе после службы, после Божественной литургии. Раннее было лето, видно поздняя Пасха была. Цветущие яблони, ещё что-то там, сирень, я на траве лежал, такое гурманничество духовное: с одной стороны Иоанн Лесвичник, книжечка, с другой – Иоанн Дамаскин. Я читаю оттуда строчечку, оттуда строчечку, и так на купола смотрю, небо голубое, облака белые, а на сердце, как будто бы – «Радуйся, – кто-то говорит, – твоя последняя весна здесь».Но я спокойно как-то всё это воспринял, и не было ни восхищения, ни страха никакого.

Потом я захожу домой, стоит фотография отца Серафима, и я смотрю, он даже не улыбается, а смеётся! Так часто бывает, батюшка то улыбается, то строго смотрит, а тут он прямо аж смеётся! Я посмотрел так, удивился, перекрестился. На следующий день захожу, точно так же смеётся! Третий день, ну тут уже я заговорил с батюшкой, честно признаюсь: «Батюшка, что-то Вы прямо смеетесь!» Ну он не насмехается, а смеётся, как бы, улыбка или смех радости какой-то.

Еду я к владыке не помню уже, по каким делам, захожу к нему, поговорили, и он вдруг мне говорит: «Отец Николай, у нас тут есть возможность… У нас тут перемещения намечаются кое-какие, не хотели бы Вы поехать в Ракитное?» Надо знать владыку Ювеналия, он был очень строгим, но очень милостивым. Вот как гром среди ясного неба. Этот момент – один из тех моментов, редких, которые происходили в моей жизни – ощущение того, что я выпадаю из реальности. Нет ни времени, нет ни пространства… Вернее, есть пространство, но какое-то совсем другое, такое вязкое какое-то… Напротив меня владыка сидит, а я как бы и вижу его, и не вижу, и ощущение, что оно меня обнимает, окутывает, оно меня знает насквозь, и всегда знало, знает каждое движение моей мысли, сердца. Я в этом состоянии пробыл какое-то время, может быть, 20 секунд, может быть, минуту. Хотя, если бы минуту, владыка Ювеналий меня посохом разбудил бы.

И я сразу, как меня научили и отец Николай, и отец Валерий, он же отец Серафим Ажогинский, как мы его называли, из села Ажоги (там целый монастырь, если вы знаете, он после себя оставил, и при нём был монастырь) я говорю: «Владыка, у меня есть возможность подумать?» Я так мгновенно подумал: «Поеду к отцам и с ними посоветуюсь, как благословят они». – «Подумайте, отец Николай, подумайте». Я поехал думать, приезжаю к отцу Николаю, а он говорит: «Ну ты и дурак! Надо было сразу соглашаться, потому что у могилки отца Серафима можно многому научиться!» Ну я начал звонить, а я в Воронеже в это время был, владыке Ювеналию, а на сердце холод, чувствую, что-то не то, что-то изменилось. Ну думаю: «Господи, ну как говорить? “Владыка, да, я согласен?” Да как же я буду говорить “я согласен”? Я не могу так сказать! Господи, помоги мне, как-нибудь сказать, владыке». И вот пока я набирал номер, я молился, чтобы Господь меня вразумил. – «Владыка, благословите, это отец Николай Германский. Вот Вы сказали о Ракитном. Как мне поступить?» Как-то вот так получилось. А он так спокойно говорит: «Отец Николай, служите где служили». Я говорю: «Благословите, владыка». Я приехал на приход. Весь Великий пост проплакал. Поверите? Когда он мне это сказал, я же подумал: «Глянь, значит, он заметил, что я стараюсь, что я Церковь люблю, что я что-то делаю». Я кое-что уже за эти полтора года успел сделать, правда. И потом, думаю: «Я возомнил из себя, загордился, и Господь мне показал» Я вдруг увидел в себе ни одного живого сердца внутри. Как будто кто-то говорит: «Прочь! Уходи! Прочь!» Но я сразу понял, кто настаивал на этом, и промолился весь пост.

А потом я поехал поздравить Владыку с Пасхой. – «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!» И первые слова владыки: «Отец Николай, что-то Вы у меня из головы не выходите, а поезжайте-ка Вы в Ракитное». Ну тут я уже себя повел по-другому: «Владыка, благословите!» 8-го мая указ, а 9-го – день рождения. Господь мне через владыку такой подарок сделал духовный. И вот с тех пор я в Ракитном.

Вот эта связь, я говорю о связи, о знании отца Серафима, это к тому вопросу. Просто в двух словах об этом не скажешь, потом были ещё серьёзные моменты, но, наверное, это уже будет лишнее. Я увидел святость отца Серафима, но это было во сне. «Не верьте снам», отцы говорят. Но Афонские отцы говорят: «Если есть волосинка сомнения – отметайте». У меня сомнений не было, ни одной волосинки. Когда я сомневался, что отец Серафим мертвый передо мной лежит, что от него будет запах тления, когда я подошёл к нему, он начал со мной разговаривать, от него было благоухание. Это был ответ на мои сомнения в начале. Так что физическими очами я батюшку не видел. Видел много его духовных чад, но по-настоящему Серафимовых чад я не так много видел. Это вот Снегирёвы, от которых я узнал впервые. Ну и ещё были те, на чьих руках он отходил в вечность. Удивительные люди с таким Христовым смирением.

Скорблю о том, что не соответствую месту, где отец Серафим служил и продолжает своё служение. К сожалению, я так далёк, но надежды не теряю, что его же молитвами, конечно, и молитвами святителя Николая, и молитвами отца Серафима Господь поможет нам укрепиться, утвердиться в любви.

Веры недостаточно, и бесы веруют и трепещут. Нужно ещё знание, а знание и любовь – для меня это одно и то же. Монета – на одной стороне любовь, на другой – знание. Вот это Церковь Христова для меня, эта монета, которая является вместилищем Божественного знания и Божественной любви. Но любви без знания не бывает, если есть любовь Божественная, она открывает всяческие знания. И если любви нет, то знание – это страшная штука, которая привела нас к сегодняшнему дню.

Спаси Господи, отец Николай, за очень удивительный и мудрый рассказ о своей жизни, о жизни Церкви в советский период. Мы благодарим Вас. Спасибо большое.

И вам спасибо. Благодарю вас, братцы. Сохрани вас Господь на многие благие лета. Христос Воскресе!

Воистину Воскресе Христос!