ФИО: Разин Андрей Викторович

Год рождения: 1964

Место рождения и возрастания: г. Салават (БАССР), г. Сургут, г. Екатеринбург

Социальное происхождение: из семьи служащих

Образование: высшее

Место проживания в настоящее время: г. Екатеринбург

Дата записи интервью: 20.11.2024

Беседу проводил иерей Илия Соколов, студент магистратуры Екатеринбургской духовной семинарии.

Здравствуйте, Андрей Викторович! Расскажите, пожалуйста, о Вашей семье, Вашем детстве и юности. Были ли Ваши родители верующими?

Видите ли, советскую жизнь я полностью застал, а церковной – краешек. Родители не были верующими, то есть они были крещёными. И папа, и мама. Но в церковь они не ходили. Тем более, что всё-таки в достаточно раннем возрасте, мне было, по-моему, пять лет или четыре года, мы уехали на север, и там уехали ещё и в тайгу строить советские нефтегазовые стройки. Там-то тем более, никаких храмов не было. Но я очень благодарен, что мне удалось вот так вот пожить, потому что там сложился очень хороший интересный коллектив, что было характерно для всесоюзных строек того времени. Люди со всех концов русской земли съехались. Люди разных национальностей, молодые, инициативные. Было интересно жить, общаться.

Но религиозное всё-таки начало было положено бабушкой со стороны отца, бабушкой Аней. В школе в посёлке Каркатеевы, где проходила стройка, были только начальные классы, поэтому в четвёртом классе я учился в школе в старом русском городе Кинешма в Ивановской области, на Волге. И жил там у бабушки с дедушкой. И вот там с бабушкой я увидел религиозную жизнь, что это такое.

То есть она была верующей?

Да, она была верующей, причём она была действительно очень воцерковлённым человеком. Дед был неверующим, во всяком случае я не видел, чтобы он молился с бабушкой или ходил в храм, но он положительно относился. Отец его, прадедушка Иаков, был швейным мастером. У него была даже небольшая швейная мастерская в селе Островском Костромской области. Мы туда ездили даже с дедом, с бабушкой. Его раскулачили, потому что у него были четыре швейные машинки, и на них работали наёмные работники. Но его не выслали, он остался в своём селе. Его просто, так скажем, ограбили в своё время. И дед унаследовал от папы это ремесло, работал на дому, помню, что в то время шил модные брюки-клёши из модных материалов для молодых людей. У меня даже на прокат брали эти брюки, которые он шил в то время по модным лекалам. Так что дед Миша был портной.

Андрей Викторович, а Вас родители крестили или именно Ваша бабушка?

Сейчас я расскажу. Первое, что я помню о бабушке, так как мы спали с ней в одной комнате, она долго молилась по вечерам. Я помню, что засыпаю, глаза открою – а она уже вот в ночной рубашке беленькая такая стоит в углу, на коленях стоит, бывает, руки поднимет. Я призасну, она же делала всё это тихо, глаза открою – она всё ещё стоит, я думаю: «Чего ж так долго она молится-то?» Конечно, иконы были. Иконы были хорошие, сейчас я вот вспоминаю, но потом они как-то разошлись, не осталось мне в наследство икон. Так же, как дедовские ордена и медали ушли. У него орден боевого красного знамени даже был, у деда Миши. Он был старшина миномётной роты, всю войну прошёл.

Бабушка водила меня в церковь, не часто водила, но я помню, что мы ходили, я даже причащался именно тогда. Причём она об этом родителям не говорила. Родители не знали. Ну а я не говорил, просто может быть, потому что даже не до конца понимал, что происходит. Помню, как она мне объясняла, как исповедоваться, как я стеснялся в первый раз. Но причащался я нечасто. Я год жил там и всего несколько раз причащался. В Кинешме незакрывающийся Успенский храм был. Троицкий храм был закрыт. Успенский был на берегу Волги с такой высокой колокольней красивой, сейчас там всё полностью восстановлено. Там, видимо, я сейчас не помню точно, было что-то с владыкой Василием Кинешемским связано.

Это было счастливое свободное время детства. Волга, старый патриархальный город, всё в зелени, двухэтажный дом на несколько семей со своим двором, где мы играли с ребятами, небольшой садик. Всё это сильно отличалось от жизни на севере, в тайге.

А бабушка крестила меня раньше, она крестила меня, когда мне было лет пять, наверное, или года четыре, когда мы ещё жили в Салавате. У меня родители в Салавате познакомились, в Башкирии, потому что их родители туда уехали на завод работать, который строился. Ну не помню, как уж родители мамы и папы с Ярославской губернии оказались в Башкирии, но вот родители мамы там и остались. Дедушка там остался, мы к нему часто ездили на лето в Салават с братом, жили вдвоём с дедом Лёшей. А родители папы потом вернулись в Россию и вот поселились в Кинешме.

А крестила бабушка меня в Стерлитамаке, там был молитвенный дом Татианинский. Причём интересно, дом этот после войны купила община Татианинского храма, который был снесён. Они купили дом на Выселках, так место и называлось – Выселки. И вот я помню крещение, но так в общих чертах. Не помню, как батюшку звали. Но помню, что крестили в тазике. Большой алюминиевый таз, так что я обливанец. [Смеётся]. Помню необычность всей этой атмосферы. Но вот что интересно, не было никакой запретности. То есть всё, что бабушка делала, она вроде как родителей особо не спрашивала, но при этом никакого сопротивления ни у кого не было, подразумевалось, что так должно быть. И после крещения, я помню, было чаепитие. Я, конечно, почувствовал, что со мной произошло что-то такое необычное. И интересно, что это у меня никакого отторжения не вызывало. Ну, как бывает у детей: «Чего вы меня куда-то потащили, что-то со мной делаете?» Но бабушка особо меня как бы тоже не спрашивала. И вот что интересно, я был как-то так влеком, и, хотя мальчик я был любознательный, достаточно самостоятельный, но почему-то особо не спрашивал, ни куда мы поехали, ни что будет происходить. То есть было такое доверие, что так надо, и так оно и будет. Поэтому вся заслуга в первичном моем воцерковлении – это, конечно, заслуга дорогой бабушки Ани.

Андрей Викторович, а бабушка вместе с тем, что приобщала Вас к церковной жизни, чему-то учила? То есть читали ли Вы Евангелие, учила ли она Вас каким-то молитвам?

Она давала учить молитвы и рассказывала мне, но она была мягкая, сейчас понимаю, что именно кроткая. Дедушка Михаил был крутого нрава, не особо строгий, но он любил поворчать. Бабушка скорее наставляла, как бы заботилась, чтобы плохих вещей не делал. То есть, чтобы мы вместе с ней читали Евангелие, такого я, честно говоря, не помню.

Но было Евангелие?

Конечно. Да. У неё был и молитвослов, причём дореволюционный, и другие книги, иконы. Сама она читала Евангелие, я помню.

Вам что-то досталось от её богатства?

Ничего, к сожалению, не досталось, куда-то всё девалось. С тётей Ниной, это старшая сестра отца, вообще связь перервалась. Так получилось, что когда умерла бабушка, тётя Нина дедушку к себе забрала. А когда дедушка умер, отец не смог приехать на похороны. С Сургута тяжело было выехать, тогда ещё не было ни моста, ни железнодорожного сообщения, и не было авиабилетов. Только на самолёте можно было улететь. И он не смог улететь вообще никак, даже с телеграммой о смерти. И сестра, тётя Нина, подобиделась на отца, и как-то вот так даже получилось, что связь разорвалась.

Андрей Викторович, а вот когда Вы начали самостоятельную религиозную жизнь? Вас бабушка привела, а когда Вы сами переступили порог храма?

Ну это уже здесь в Екатеринбурге.

Вы сюда поступили учиться?

Да, да. Это уже связано с философским факультетом, связано уже с изменением, так скажем, мировоззрения, с развитием интереса философского, потом религиозного. Но первые посещения храма были именно в этом контексте. У нас были основы русской философии и так далее. И, соответственно, современные религиозные формы тоже привлекали внимание. К примеру, отец Пётр[1] через старобрядчество пришёл, также с университета, через историю. Он же тоже в университете воцерковлялся. Соответственно, у меня религиозная тема первоначально возникла, осмыслялась через интеллектуальный интерес. Даже на уровне посещения храма на Пасху.

Вы посещали Иоанновский собор?

Да, Иоанновский собор. Но он единственный тогда был, потому что в Вознесенке [храм Вознесения Господня] был музей, в Александра Невского [Ново-Тихвинский женский монастырь] был музей. Всех святых храм был закрыт. На Елизавете тоже был закрыт храм, не помню, что там было. Движение началось с этих храмов. Понятно, что в советское время там никаких церковных зданий не было кроме Иоанно-Предтеченского храма. При владыке Никоне[2] построили здание, которого сейчас нет, на месте фонтана, где было первое училище. А потом начали строить здание архиерейского дома.

Андрей Викторович, какие это годы?

Это 1985 – 1993.

Вы помните, когда в это время у Вас появилось первое Евангелие, молитвослов?

Это уже всё в постсоветское время.

До этого у Вас ничего этого не было?

Нет. Но религиозная литература была в филкабе, – философском кабинете. Евангелие и другая религиозная литература присутствовали в философском кабинете, это была специальная библиотека философского факультета. В неё имели доступ даже не все студенты, а только студенты философского факультета. Потому что философский факультет был идеологический, чтобы туда поступать, надо было принести справку с обкома ВЛКСМ, что я и вынужден был добывать. Поэтому литература там была особая, в том числе и религиозная, и святоотеческая литература. Но в малом количестве, совсем в малом. Но Евангелие было.

Вас готовили специалистом по антирелигиозной деятельности?

Нет, так нельзя сказать. Что интересно, когда я поступил, была организована первая группа научного атеизма. До этого групп не было с такой специализацией. Была специализация по диамату, по истмату, по научному коммунизму первые три группы: 01, 02, 03. И профессор Пивоваров, который был развитым человеком по тому времени, ездил за границу и имел уже более просвещённые взгляды в сторону религии, так как тогда не было религиоведения, он для того, чтобы религиозную сторону раскрывать, чтобы эта тема была на философском факультете, пробил создание группы научного атеизма – четвёртой. Я попал как раз в эту группу. И вот в этой группе научного атеизма были предметы, связанные с религиозной тематикой, в их числе был курс по Библии и так далее. Но мне, честно говоря, не очень эта группа понравилась как по предметам, так и по составу студентов. Хотя оголтелого научного атеизма там как раз и не было. То есть она была создана с обратной целью.

Очень интересно.

Да, но просто другой формы изучения религии нельзя было в то время советское избрать. И, безусловно, в этой группе программа была составлена так, чтобы религиозная тематика раскрывалась. И на уровне богословия, и на уровне рассмотрения Священного Писания, на уровне изучения церковного искусства. Пивоваров вообще был интересный человек, он умудрился увлечься бахаи, ну было такое смешное синкретическое течение, бахаи, он всё собирал. Но эту группу я покинул, год отучившись, не очень мне там понравилось. Потом перешёл в очень хорошую группу, развитую, тоже в первый раз она была создана, группа истории философии. Вот там были интересные серьёзные ребята.

Андрей Викторович, у Вас лично не было внутреннего конфликта: тёплые воспоминания детства о храме, о бабушке, воспоминания о молитве, о религиозной жизни. А тут Вы оказываетесь в группе научного атеизма, пусть даже созданной с обратной целью. Вы лично как этот вопрос для себя решали? Вы могли сказать: «Я верующий человек, я христианин»?

Нет. Во-первых, такого как бы исповедания-то не было в то время, потому что я себя верующим человеком не осознавал. Я понимал, что я человек крещёный. Это я знал. Но непосредственно религиозного чувства и понимания молитвы всё-таки не было, присутствовало понимание значения религиозной традиции, уважение и интеллектуальный интерес, желание понять. Но отношение к религии было не просто положительным, а весьма заинтересованным по ещё одной причине – в силу принципиальной оппозиции советской идеологии. То есть диссидентские настроения были изначальными. И поэтому само обучение на философском факультете понималось как освоение интеллектуального пространства, которое идеологии противостоит. В том числе и вся сфера религиозного понималась как то место, которое принципиально противостоит идеологии. Идеологии вообще, и тем более, идеологии советской.

У Вас в этот период были верующие знакомые люди? Такие верующие, как Ваша бабушка?

Нет, всё-таки был философский круг с таким же интеллектуальным интересом к религии. Людей, которые бы посещали храмы, которые были бы воцерковлёнными, в этом кругу не было, общения с ними не было. Это всё началось уже после окончания университета с изменением жизни и так далее. 

Тогда такой вопрос ещё. Вы посещали Иоанно-Предтеченский собор. Вы просто туда заходили, смотрели, были на службе, да? Или с кем-то удавалось поговорить? Со священником, например.

Нет. В советское время – нет. Просто нельзя же было.

То есть у Вас не было такого интереса, Андрей Викторович, взять этого странного человека с бородой в странной одежде и с ним поговорить, понять, как он думает, как он верит, какие он основания видит под своей религиозной жизнью? Просто у меня часто такое желание возникает, когда я прохожу мимо дома собрания каких-нибудь евангелистов или ещё кого-то – узнать, во что они верят.

Ну нет, потому что всё-таки церковная среда была серьёзно отграничена.

А как Вы это чувствовали, что Вы отделены от этой среды? Вы заходили в храм, стоят молятся люди, идёт служба… Как Вы понимали, что Вы – это не они, и Вы с ними не можете войти в контакт? 

Ну я даже не знаю, как это выразить. Ну ты понимаешь, что перед тобой некоторые явления культуры, исторического наследия русского. И понимаешь, что это может быть исследовано, описано. Но, дальнейшего движения не было, потому что устремления экзистенционально-смысловые были другие, скорее в области современной немецкой, французской, философии, Хайдеггер, Гуссерль, немецкая средневековая мистика, структурализм и прочее. Диплом же у меня был по буддийской гносеологии. И соответственно, современная церковная жизнь рассматривалась, как один из религиозных феноменов, а не в практическом личностном употреблении, так скажем. 

Андрей Викторович, вот ещё тогда такой вопрос. Вы несёте послушание на клиросе в храме. Когда Вы в первый раз услышали церковное пение, оно Вас захватило? Захватило так, что Вы даже потом пришли к тому, чтобы самому стать частью хора? 

Ну чтобы захватило, этого не скажешь. Захватило, к примеру, когда я в первый раз приехал на Валаам. Ну, а представьте себе пение в Ивановке в 1990-е годы. Ну что ж там может захватить? [Смеётся]. Тогда пели бабушки слабыми голосами со своеобразием уральского певческого акцента. Петь на клиросе я попал в Боровском сразу же, когда к батюшке[3] приехал, так как слух есть, голос есть, к тому же в университете посещал ансамбль старинной музыки «Хорал», он существовал с 1969 года. Меня прослушали и сказали: «Надо ходить, надо ходить». «Того, кто правдой жив, ничто не смутит, в ней одной он найдёт светлых сил родник могучий …». [Поёт] До сих пор помню, пели Бортнянского концерт для хора № 32. Наверное, тогда текст не очень был понятен. «Навеки смерть победит тот, кто всю жизнь смело до конца отдаёт за правду». Именно христианский текст.

Вопрос такой же, как и про пение. Христианское искусство, форма храма – Вы видели Иоанновский собор, Вы ездили в какие-то экспедиции от университета, ездили в путешествия. Когда Вы почувствовали тягу к христианскому искусству и в плане монументального, и в плане иконописи? Когда Вы почувствовали и начали понимать эту сторону церковной жизни? 

Дело-то в том, что когда мы учились, всё это рассматривалось через призму русского культурного наследия. Иконы, храмы, церковное искусство. У нас были определенные разделы курса всемирной истории культуры. Всеволод Иванович Колосницин вёл. У него предмет назывался Всемирная история культуры – ВИК. И его самого звали ВИК. И было уважение к иконе, к храму, к пению. Такое отношение, начиная с 1960-х годов, в советской интеллигенции начало складываться. Как некоторый интеллектуальный ренессанс. Он ещё накладывался на стихийную фронду официальной идеологии. Это было, так сказать, модно – показывать эту симпатию: повесить икону… А здесь философский факультет, тем более. Понималось, что это принципиальная культурная особенность, которую, по меньшей мере, следует всегда учитывать, понимать и относиться с большим уважением. То есть антирелигиозного, вот этого глупого атеизма, вообще никогда ни у кого не было совершенно. Даже если бы кто-нибудь так высказывался, это был бы признак дурного тона, невежества. Если ты нерелигиозный человек, то уж ты тут и не выступай. Никогда такого ни от преподавателей, ни от кого не было, того, что можно было где-нибудь в 1940-е, в 1950-е годы услышать про религию. Соответственно, и во время обучения ещё в советское время всё религиозное представало, прежде всего, как феномен культуры. А начиная с 1993 уже, с воцерковлением, конечно, всё начинает выглядеть по-другому, через уже освоение богословия, через церковную практику, так скажем.

Андрей Викторович, прежде чем перейти уже к моменту освоения богословия такой ещё вопрос. Вы в это время знали о гонениях в Церкви, об арестах, о закрытых храмах, о разрушенных храмах?

Это было очевидно. Насчёт отношения советской власти к религии, это было очевидно, мы к тому же это изучали. Изучали на уровне документов, на уровне официальной позиции, вплоть до «религия – опиум для народа». Ну если мы Ленина конспектировали, чего уж говорить-то, изучали и сдавали «научный коммунизм». Но на уровне «опиума для народа» преподавания и общения не было. Потому что это было бы, действительно, моветоном. Но и о гонениях, конечно, известно не было, в прямом смысле полноты знания. То, что советская власть Церковь угнетала, это было понятно. То, что Церковь находится под давлением. Более того, было ясно, что Церковь находится под контролем советской власти уже тогда. 

Как Вы приходили к этому выводу, что Церковь находилась под давлением и под контролем? 

Ну потому что религиозная идеология противоречила идеологии советской. Поэтому мы прекрасно знали, что если мы идём на Пасху в Иоанновскую церковь, то там будет стоять милиция, там будут стоять комсомольцы, и они будут переписывать молодёжь. 

И Вас тоже переписывали? 

Ну я уже сейчас не помню. Я помню, что было много народу, и никто уже не переписывал, но мы понимали, что тебя отметят, если ты начнёшь ходить в храм.

Регулярно?

Да, если ты начнёшь ходить в храм регулярно, тебя отметят. Мы, к примеру, как-то обнаглели и не пошли на выборы. Ну просто поленились, проспали в общежитии, они в субботу были или в воскресенье. Так нас через неделю вызывал проректор по воспитательной части, давай выпытывать: «А что, вы не советские граждане?» Мы были дерзкие в то время, я сам даже удивляюсь своей наглости. Я давай говорить: «А что? По конституции мы имеем право ходить и не ходить. Почему Вы следите за нами? Это свободное волеизъявление». Я думаю, что в 1970-е меня просто бы вытурили, просто исключили бы, и всё, тем более с философского факультета. А так как это был уже конец советского времени, критицизм, тем более, в этой среде, в отношении к советской власти уже был весьма сильным, то нам это с рук сошло. Но контроль идеологический постоянно был. Мы знали, кто у нас представитель КГБ, шутили ходили. И в принципе все понимали, что сфера религиозная находится под пристальным взглядом советской власти, и что этим же и объяснялось, почему в храмах музеи.

А Вы посещали эти музеи?

Да, конечно. И поэтому всегда при посещении музеев возникало чувство даже не недоумения, а серьёзного недовольства, на самом деле. Несоответствия. Что не должно быть так. Было совершенно очевидно, что музей, находящийся в храме, – это нарушение каких-то серьёзных вещей, причём даже на уровне культурном, что не должно быть так, что, всё-таки, это место, которое предназначено для другого. И всегда было чувство, что музей вторгся в чужое пространство.  Это вот я сейчас помню совершенно чётко. И в Вознесенке, и в Александра Невского, особенно в Александра Невского. Там же пространство перегорожено было, сделано несколько этажей, и ты заходишь и понимаешь, что пространство вообще нарушено, разрушено. Было ощущение варварства. Ты заходишь, понимаешь: «Ну что вы сделали? Ну зачем вы это сделали? В чём смысл?» Даже такая мысль была, что это сделали как бы ради культуры, разрушив культуру. Вот это совершенно чётко помню, чувство прямо негодования такого.

Это кажется даже странным, но знаете, в 1990-е за храм Александра Невского столько боролись, как там музейщики кричали, вопили, что злые церковники их выгоняют. Вознесенку как-то вот отдали без большого скандала. Хотя там тоже с недовольством, с ворчанием, но вокруг Александра Невского, по-моему, больше было шума на газетно-городском уровне.

Андрей Викторович, опишите свой путь к Православию. Кого Вы читали, кого слушали в то время?

В университете была представлена русская философия как религиозная. Хотя она не называлась религиозной, она называлась просто русская философия. И её изучение только вступало в свои права. Поэтому она всё-таки мыслилась вторичной по отношению к философии западной. Такая западная ориентированность была просто потому, что диамат и истмат имели в своей исторической основе конкретные направления западной философии. Если говорить о рождении опыта, то у меня движение в религиозную сферу как интеллектуальное достаточно чётко было обозначено, потому как формировался в каком-то смысле стихийный мистицизм, в конце концов, в направлениях исследования, то есть историко-философского исследования. У меня курсовая сразу же была по Бёме, известнейшему немецкому христианскому мистику. Соответственно, Хайдеггер меня заинтересовал тоже с точки зрения глубинной экзистенциальной онтологии и, может быть, философской мистики.  Соответственно и движение в сторону буддизма было также связано с таким стихийно-религиозным поиском. Дипломная работа была по теории познания буддизма от стихийного плюрализма к последовательному монизму. И, соответственно, этот поиск основ знания, поиск подлинного начала, он безусловно присутствовал и исходил именно из интуиций. И они, вероятнее всего, были во многом религиозными. И непосредственно вхождение в Церковь было связано и с событиями личной жизни, такими экзистенциальными кризисами, когда бытие Божие предстало со всей очевидностью через необходимость признания вечности души человеческой: если человек исчезает с этой земли, то он не может исчезнуть вообще, так это будет принципиальной неправдой в отношении к сути, назначению человека. Всё это сложилось и предстало в совершенной очевидности. Если душа вечна, то, значит, есть Бог, Который эту душу вечную создал. Создал человека для вечности. Тогда и родилось желание познания Бога именно в непосредственном молитвенном опыте обращения к Богу. И, соответственно, сразу же интенсивное воцерковление.

А воцерковление оказалось связано с поиском общины и духовника. И как раз в то время началось активное строительство первой такой живой общины на Елизавете в храме Всемилостивого Спаса. Там был как раз молодой отец Николай Ладюк и молодой отец Сергий Суханов, закончивший режиссёрский факультет ВГИК. Он имел московский церковный опыт, стремился к открытости, религиозному образованию, и к нему и подобрались постепенно такие, как я. Он стал создавать первую библиотеку, книжный магазин, через него приезжали первые московские миссионеры: отец протоиерей Владимир Воробьёв, совсем молодой отец Артемий Владимиров, отец Владислав Свешников, отец Аркадий Шатов, он ещё тогда священником был. Тогда только начала издаваться православная литература, самые первые книги. Была создана первая лавка отцом Сергием и отцом Николаем. И во всём этом деле я участвовал, в том числе создавал библиотеку, у меня Лиза, старшая дочь, спала на книжных полках, мы там ночевали. Первоначально мы ездили с Таганского ряда на Елизавет. А как туда-обратно ездить после всенощной? Мы оставались ночевать там. 

И, соответственно, становление как преподавателя следовало этой логике. Создавалось училище, а кому преподавать? Вот верующие выпускники исторического и философского факультета. Это сейчас огромный выбор людей с самого разного рода образованием в Церкви, а тогда, в 1990-е годы на Урале, в постсоветском Екатеринбурге? Нужно сказать, что в начальное постсоветское время в провинции людей с высшим гуманитарным образованием, которые были бы в Церкви, было совсем немного. Там даже, собственно, ни о каком выборе-то речи не было. Архиерей смотрит: «А кто у нас есть? А вот же есть. Вот отец Пётр, истфак закончил. Вот Андрей Викторович философский закончил.  Андрей Викторович, а что Вы возьмёте?» На таком уровне. И хотя я не историк, но мне досталась первоначально Библейская история, а затем Священное Писание. Самое первое пособие по Библейской истории, я помню, было ксероксом машинописи лекций МДС на серой бумаге. Литературы совсем не было, потом вышел Лопухин, появилось древнее зеленое переиздание. Начиналось всё с введения в библейскую историю, всё в тетрадки записывали первые студенты духовного училища. Это было очень интересное время.

[1] протоиерей Пётр Мангилев, проректор по научной работе Екатеринбургской духовной семинарии.

[2] Епископ Никон (Миронов), занимал Екатеринбургскую кафедру с 1994 по 1999 гг.

[3] к протоиерею Александру Никулину