ФИО, сан: Стрельцова Ольга Вадимовна

Год рождения: 1963

Место рождения и возрастания: г. Оренбург

Образование: среднее специальное

Место проживания в настоящее время: г. Оренбург

Дата записи интервью: 03.12.2024

Беседу проводила Ерёменко Марина Николаевна, проректор по научной работе Оренбургской духовной семинарии.

Моя семья была верующей, причём из поколения в поколение, от дедушки моей мамы, и, конечно, мы в этом росли, но это не афишировалось.

Иконы у нас висели всегда, всю жизнь. Бабушка с дедушкой (это я про мамину семью рассказываю) были глубоко верующими людьми. Дедушка, Карасёв Константин Михайлович, был регентом. Бабушка, Карасёва Прасковья Павловна, пела в хоре. Она выросла в семье, где было одиннадцать человек детей, и многие из них пели. Один из братьев, бабушка рассказывала, был регентом, и она у него в хоре тоже пела. Вот это и передавалось по наследству.

Бабушка с дедушкой жили в Пензенской области. Дедушка, Карасёв Константин Михайлович, приехал в Оренбург в 1952 году по приглашению его дочери. Она здесь работала и однажды пришла в Никольский храм, только он был открыт в Оренбурге в те годы. Она зашла, а там очень плохо пели. Она музыкант, у нас все в семье музыканты: тётушки, дядюшки.  Она зашла и спрашивает: «Что ж у вас так плохо поют?» А ей говорят: «У нас регента нет. Как собираются, так и поют». А она говорит: «А у меня папа регент». И написала письмо папе. И он приехал сюда. Провели спевочку с нашими певчими. Друг другу понравились, и он остался руководить хором в Никольском храме. Он несколько лет руководил, пока совсем старенький не стал, и другой уже регент пришёл. А бабушка так и пела, у неё было прекрасное лирико-драматическое сопрано от природы без всякой учёбы, и она солисткой была. Вот это передавалась у нас в семье всем.

Дедушка, конечно, пострадал в тюрьме. В 1937 году его взяли. Воронок приехал, ворвались, начали всё обыскивать, нашли орден, который он заслужил во время Первой мировой войны. Он тогда воевал, получил ранение в левую руку, отчего впоследствии не мог разгибать её в локте. Дедушку забрали, бабушка плакала. Бабушка, Прасковья Павловна, осталась одна с пятью детьми. Дедушку осудили по 58 статье, поэтому они были лишенцами: того нельзя, туда нельзя, то нельзя, а тут война началась. Моя мама рассказывала, что они очень скудно жили. Бабушка брала надомную работу клеить конверты: ей выдавали для склеивания крахмал, она его экономила. Часть крахмала для детей варила как кисель, немножко сахарку добавит и жиденько-жиденько, но вроде какое-то питание. Их чурались как врагов народа. Но потом лучше стало. Старшая дочка в садик устроилась работать, все дети выучились, все получили музыкальное образование. Моя мама вообще консерваторию окончила. Но это позже.

Дедушка был регентом, его на 10 лет посадили, но он 10 лет не отсидел, в 1943 году его выпустили. Он был очень слаб. Умирать его выпустили. Когда он приехал домой, у него были слоновьи ноги, отёчные, видимо организм устал бороться за жизнь. Его сын, ему лет 16 было, подошёл к нему, ткнул пальцем в ногу, а там ямка осталась и потом потихоньку она стала выпрямляться. Но дедушка выжил. И Церковь он не оставил. Сначала не мог устроиться на работу, а потом в Оренбург приехал.

Мне очень жалко, что я знаю дедушку только по рассказам, он умер, когда мне было всего шесть лет. Единственное, что я помню, он сидел в старом домике, мы жили там тогда, моё детство там прошло. И он сидел и плёл коврики, знаете, из ткани косички, а потом сшивал их в круглые коврики. И я иду с коробочкой, в неё посадила куколку, мне тогда три-четыре года было, Он приложил сплетённую длинную косичку ко мне и говорит: «Вот у тебя такая будет длинная коса!» У меня всю жизнь такая коса и была.

Дедушка писал пёрышком чернилами. У меня сохранился помянник его, видимо он был ещё довоенный, там ещё моя мама была младенцем записана. Самодельная такая книжечка, с фанерными, обтянутыми тканью корочками. Много убиенных, в том числе и иереев там записано: то ли с собой в тюрьму и ссылку брал, то ли потом по памяти заполнял мелким-мелким церковнославянским шрифтом, я не знаю, каким он пёрышком там умещал. Там тысяча имён, он, видимо, молился за них.

Дедушка, по-видимому, постоянно молился. Ложился так, чтобы иконы перед глазами были. На службе, когда хору не нужно петь, отворачивался и молился. Певчие даже ворчали на него за это. Приходил со службы домой и в первую очередь клал земной поклон. Думаю, это в благодарность Богу за возможность быть на службе. Ведь, находясь в лагерях, и не чаял, наверное, ещё когда-то попасть в церковь. А мы сейчас не ценим эту возможность!

Моя мама рассказывала, может быть, это совпадение, а может быть, действительно сила молитвы! У неё однажды болела очень сильно голова. Она студенткой была, приехала к нему и говорит: «Папа, у меня так голова болит!»  А он подошёл к ней и медленно перекрестил, сосредоточенно так, и у неё вся головная боль прошла.

Мамина сестра Сусанна пела в церковном хоре, мама моя пела, на пенсию вышла, и тоже пела.

В советское время много чего нельзя было. В 1970-е годы уже было свободно, можно было не таиться, открытых гонений не было, но всё равно запреты были.

Вот я помню, когда я хотела лет в 16 или 17 встать на хор, этого нельзя было делать, только в 18 лет, когда ты уже отвечаешь за себя. Если будут какие-либо последствия, то ты будешь, как взрослый человек отвечать за себя. Я, помню, стою в Никольском храме и плачу. Благодать Божия коснулась, видимо, души, и вот она летит, хочет как-то послужить, и хочется петь, а нельзя. И проходит мимо меня отец Викторин[1]. Он тогда ещё служил какое-то время в Оренбурге, и спрашивает: «Что ты плачешь?» А я говорю: «Петь хочу!» А он говорит: «Ну ничего, подожди немножечко и будешь петь».

Было чревато  плохими  последствиями пение в хоре. Ну, а моя тётушка и моя мама уже были на пенсии, поэтому они пели спокойно, их никто не теребил, а так конечно могли на работу сообщить.

Помню, мы с братом пошли на Пасху с мамой и бабушкой в храм. Мы были, наверное, классе в третьем или четвёртом. Нам было где-то 9-10 лет, значит 1973-1974 год. У ворот Никольского храма, он же был один тогда в городе, выстроились в два ряда люди. Мы их называли между собой «сексоты», секретные сотрудники. Там была молодёжь, комсомольцы, обкомовские работники. Мы проходим сквозь этот строй, и один дядька такой здоровый, высокий говорит маме: «Вы куда детей ведёте?» А мама говорит: «Мои дети, куда хочу, туда и веду». А сама трепещет, я вижу по ней. А он говорит: «В храм детей водить нельзя». А мама говорит: «Мои дети, я за них отвечаю». Он опять: «Нет, нельзя». Перегораживает дорогу. А брат и говорит: «Мам, мы не пойдём, мам, мы домой пойдём». А сам так смотрит хитро, лукаво. Мама спрашивает: «Дети вы куда?» А мы: «Мам, мы пошли». Брат пошёл и меня за руку тянет. Мы обежали церковь, нашли пролаз, проломлена ограда была в одном месте, прутья сломаны, и мы туда пролезли. И вот мы вынырнули в этой толпе, стоит стол с куличами, люди святить пришли. Мама говорит: «Вы откуда?» Мы довольные, счастливые: «Мы отсюда!» Я знаю, что сажали ребят в машину, увозили их за город и там высаживали: всё, и иди домой пешком ночью. Это было, да. Но гонений при нас уже не было.

В школе не знали, что я из религиозной семьи. Это скрывалось. Крестик мы носили на бретелечке, на маечке, чтобы не видно было. Пионером я была. Дети есть дети, они хотят жить той жизнью, которая есть. Кстати, неплохая была жизнь, в советское время было товарищество, хорошие качества воспитывались в людях: дружба, уважение и т.д. Как бы это всё светлое было, кроме религии. И как-то в голове у меня всё это умещалось: и то, и другое. Но всё равно религия превалировала. Мы знали, что здесь правда. Здесь главная правда!

Как умно вели нас старшие! Мама нас никогда не заставляла молиться. Мы вечером, бывало, лежим уже в постели, а мама становится на молитву и читает вслух наизусть. И как на душу ложились слова в этой тишине и спокойствии! Пост наступал, она не говорила никогда: «Так, постимся!» Такого не было. Она нам говорила: «Дети, наступает пост. Ну что, будем поститься или нет?» Мы такие воодушевленные, мама у нас совета спрашивает! – «Конечно, будем!» И мы постились. И не в тягость это было. Это было в радость. Постились легко и просто. А бабушка, помню, порой просила почитать ей из молитвослова, потому что не видит. Вот я ей раз начитываю и вдруг замечаю, что она губами шепчет вперёд меня молитвы. – «Как! Она знает наизусть? А зачем меня просит читать?!» Не понимала я тогда, маленькая девочка, что так, невзначай, нас учили… 

Из моего детства я помню, первые мои исповеди лет в семь-восемь. Отец Михаил был, кажется, Глебов. Про него говорили, что он был на войне и что-то там случилось, что он дал обещание стать священником после войны. И он был ревностным таким священником. Я помню, на исповеди стою, ребёнок, впереди всех, а он так горячо говорит: «А человек без души кто? Червь и еда червям!» Я помню, одна исповедь, другая, он всё эти сильные слова говорит каждый раз, а я стою и представляю, как эти черви копошатся. Говорят, что он был такой принципиальный, горячий. Многие батюшки были горячие.

Меня звали в комсомол, но я не пошла, не по каким-то идеологическим соображениям, а мне там было скучно. Мой брат поступал в мединститут, ему  сказали, что если не вступит в комсомол, то в институт не поступит.

В юности у меня была тетрадочка, куда я переписывала утренние и вечерние молитвы. У бабушки был молитвослов, но он был издания уже советского периода потрёпанный, небольшого формата. И не только молитвы, но и книги большие переписывались. У нас много нот было, много в Никольском храме осталось, ещё дореволюционные. Сейчас они не нужны, сейчас распечатанные, но это были дедушкины ноты, это я знаю точно. Мама туда передала эти ноты.

Мы жили в доме, в котором жил отец Константин Плясунов[2] и его матушка Мария Александровна[3]. Я отца Константина уже не застала. Он умер в 1957 году, а я-то позже родилась. Но моя мама его застала и общалась с ним. А уж с матушкой Марией Александровной до конца её жизни общались. Про отца Константина уже многое написано. Фильм сняли про него. Информация есть. Он был великолепный проповедник.

У матушки Марии Александровны была печатная машинка. Раньше все печатные машинки были на учёте. А матушка печатала в тайне по ночам литературу. Причём не скажу, что какая-то крамольная была литература. Она в своё время закончила литературный институт и очень ценила литературу, стихи, а в советское время всего этого не было. Ни Чарской, ни каких-то других дореволюционных авторов. Всё это было самиздатовским методом напечатано, и она вот такую литературу и распечатывала. У меня до сих пор большая стопка распечатанных на тонкой папиросной бумаге этих книг. Также  печатала и различные проповеди.

Наш дом находился прямо напротив Никольского храма, он был угловой: угол улицы Чкалова и Бассейного переулка. На этом месте сейчас магазин стоит. В 1952 году дедушка приехал и отец Константин выделил ему часть дома. А потом, когда я уже родилась, между квартирой матушки Марии Александровны и нами жили три монахини. У дома было три крылечка. Первое – Марии Александровны, второе – монахинь, третье – наше. И вот между нами были две комнатушки маленькие, там и жили монахини. Я так думаю, что это две были монахини из нашего Успенского монастыря, наверное[4]. Мы с братом приходили к ним маленькими. Помню великолепнейшую большую икону. Одна из этих монахинь была иконописцем. Она писала эту икону. Матерь Божия держит снятого со Креста Господа, сложила в страдании руки. Изображение в художественном стиле, не в канонической манере. Богородица плачет, и видишь Её слезы живые. Я помню, на меня эта картина большое впечатление произвела. Монахини умирали. Сначала одна, потом другая, а последняя была Анна Дмитриевна по-светски. Схимонахиня Августа. Она прожила долго. С ней мы уже более плотно общались.

Всё, что я дальше про неё расскажу – это то, что я, будучи ребёнком, запомнила, поэтому рассказ может быть неточным. Схимонахиня Августа до революции жила в Благовещенске. Родители – отец русский, а мама – китаянка. Они имели золотые прииски. Были богатыми людьми. Я помню, выйдем на крылечко, сядем с ней, и она рассказывала, какая была дореволюционная жизнь. Как хорошо жили. А нас же воспитывали  в советское время, что царь плохой. А она с такой любовью, с таким упованием вспоминала о княжнах, которые к ним в гимназию ходили, рассказывала, какие у них фартучки были. А мы сидим и слушаем, как сказку какую-то. Рассказывала, какое у них было строгое воспитание. Она говорила, что мама строго требовала, чтобы к двум часам, к обеду, все сидели за столом. Опоздал – зовут «доктора Р.» (у них висел ремень на гвоздике, они называли его «доктор Р.»). Мама сшила ей пальто зимнее с меховым воротничком за 25 рублей. Она шла из гимназии, каталась на нём и порвала. Не знала, как вернуться домой. Да ещё и опоздала. Влетело, будь здоров! Такое строгое было воспитание. После революции она попала в Китай, работала во властных структурах в качестве переводчика. Потом переехала в Россию, приняла монашество с именем Аскитрия, а в последние годы в схиме стала Августой.

Мария Александровна Плясунова боялась монахиню Аскитрию, потому что в любую ночь могли приехать и увезти её, Аскитрию, в «серый дом», в любое время, по ночам. Что с ней там делали, о чём говорили, мы не знаем. А матушка этого очень боялась. Потому что она столько перенесла, когда отец Константин был сослан, и она за ним следом поехала, как декабристка. Она рассказывала, как они жили с отцом Константином в этой ссылке. Ссыльные жили в землянках, с коптилкой. Мария Александровна вспоминала: «Я приехала в соседнее селение рядом с этим лагерем, где они жили, там снимала комнату». Было голодно. Она решила написать своему отцу, архимандриту Ардалиону[5], попросить его помочь чем-нибудь. Впоследствии он тоже был арестован, его сослали, и он там в ссылке умер. И вот он ей выслал не деньги, не продукты, а рисунки для вышивки. И она вышивала крестиком для крестьян, это было в ходу тогда, и этим зарабатывала деньги, покупала продукты и носила своему батюшке. Ей, видимо, был разрешён вход туда. Она говорила, что туда приходил «владыка такой-то, архиерей такой-то», такие люди, такие светлые умы и богословы! Какие были беседы при свете коптилки в этой землянке, какие высокие беседы! Богословские разговоры велись, никто и подумать не мог, что в таких условиях могли вестись такие разговоры.

Поэтому матушка Мария Александровна, зная методы и способы работы «серого дома», очень боялась, что монахиня Аскитрия что-нибудь донесёт. Так до конца она и побаивалась. Я не думаю, что это было обосновано. Я не верю, что матушка Аскитрия что-нибудь доносила, не такая она была, но её время от времени тягали туда. Может, это было связано с её бывшей работой в Китае. Сама матушка Аскитрия всегда была приветливая, никогда хмурого лица не было, всегда полуулыбка, она готова вас слышать, помочь. И вот такое обхождение осталось у неё до конца жизни. Она была очень высокого требования к себе. Вода была в доме, воду выносили на улицу. Удобства на улице были. Она стирала сама вручную, стиральной машины не было. Она стирала дождевой водой, потому что она мягкая и в ней легче стирается. Будучи уже пожилой, она сетовала: «Вот полезла я в сундук и смотрю, сверху у меня желтее бельё, простыни, а внизу белее. Что внизу – давно стирала, а теперь хуже стала стирать». Всё должно было быть по высшему классу у неё!

У меня остался рецепт кулича, рукой матушки Марии Александровны написанный. Старинный рецепт. Замечательные куличи! Тесто такое нежное-нежное. И матушка с ним нежно обращалась. А у матушки Аскитрии было другое тесто. Я помню, она на Страстной Седмице начинала готовиться с понедельника. У неё был целый ритуал. Она шла на базар, сама лично выбирала сливочное масло, которое ей понравится, приходила домой, его перетапливала, чужое не покупала! Делала только по высшему классу. Набивала такое тесто! Там сдобы очень много было: яиц, топлёного масла, сливочного масла. И такое тугое тесто набивала, что она не могла его промесить, рук не хватало. Она брала гирю на цепи и била это тесто, а матушка Мария Александровна слышала через стенку удары: тук, тук, и сокрушалась: «Ну, как же можно! Это же тесто, оно такое нежное, как тельце ребёнка!» Но у обеих бесподобные были куличи. Я помню этот запах, я помню этот вкус. Больше я не встречала таких куличей. Только у владыки Леонтия что-то подобное я встретила, меня как-то угостили у него, и всё, больше я не встречала, К сожалению, рецепт матушки Аскитрии у меня не сохранился, был листочек, но я его утеряла. А рецепт матушки Марии -Александровны сохранился и каждый год все мои родные просят сделать кулич, а как же? Традиция.

Какие люди были, какие люди!

Встречалась я и с владыкой Леонтием[6]. Я мечтала поступить в МДА на регентское отделение. Я закончила музыкальное училище и готовилась туда поступать. Пришли с мамой к владыке за благословением. Он был человек трезвомыслящий, выслушал нас и сказал: «Что мы сейчас имеем? Вам нужно отработать три года. А потом уже пожалуйста, там видно будет». Тогда нужно было обязательно отработать по направлению. Я три года отработала в музыкальной школе в Новосергеевке, а потом замуж вышла, вот и не получилось поехать в семинарию. Владыка, как мне передавали окружающие, меня называл «гимназисточкой». Уж почему, я не знаю. Тогда же не было уже гимназий, это что-то было дореволюционное. Какая-то у него была ассоциация.

В 1985 году я вышла замуж. В Оренбурге я познакомилась со своим мужем, он в Никольском храме был иподиаконом, из армии пришёл и стал иподиаконом. И работал в свечной мастерской там же при храме. А я была певчей. В Никольском храме мы и венчались, владыка нас благословил. На машине мы к нему приехали и от него сразу на венчание.

Супруг закончил Московскую духовную семинарию и начал своё служение в Никольском храме. Он много лет там служил, потом в другом приходе, сейчас в третьем – св. Михаила Архангела.

[1] Впоследствии схиархимандрит Варсонофий (Радута), единственный схимник и старейший клирик Оренбургской епархии, преставился 8 января 2024 г.

[2] протоиерей Константин Плясунов, в 1949-1957 гг. настоятель Никольского кафедрального собора, г. Оренбурга.

[3] Плясунова Мария Александровна (1905-1999). Родилась в семье Екатеринбургского митрофорного протоиерея и епархиального миссионера отца Александра Пономарёва (во вдовстве принявшего монашество с именем Ардалион и ставшего архимандритом). В 1907 г. в доме у них гостил св. о. Иоанн Кронштадтский и благословил младенца Марию и её брата Гришу (будущего репрессированного протоиерея). Мария Александровна стала женой протоиерея Константина Плясунова. После осуждения мужа добровольно последовала за ним в ссылку.

[4] Успенский женский монастырь, закрыт в 1923 г.

[5] Преподобномученик архимандрит Ардалион (Пономарёв).

[6] митрополит Леонтий (Бондарь), возглавлял Оренбургскую епархию с 1963 по 1999 гг.