Залесова Людмила Ивановна
ФИО: Залесова Людмила Ивановна
Год рождения: 1947
Место рождения и возрастания: г. Бийск, Алтайский край
Образование: высшее
Место проживания в настоящее время: г. Бийск, Алтайский край
Дата записи интервью: 28.11.2024
Беседу проводил студент 3 курса Барнаульской духовной семинарии Рымарев Иван.
Видеооператор иерей Богдан Кириллов, заведующий видеостудией «Благословенный Алтай».
Помощник видеооператора студент 3 курса Николай Мыльников.
Родилась я в семье рабочего. Мой папа всю военную службу прошёл, начиная с кадровой службы, затем Финская, Отечественная… Закончил службу на Дальнем Востоке. Он был тринадцатым ребёнком в семье. Бабушка его родила в 56 лет.
В 1917 году, когда ему было два года, его отца повесили. По рассказам, били плетями, сыпали солью, вешали. Он был очень такой грузный, русский богатырь. Три раза рвалась верёвка, и три раза это всё повторялось. Бабушка, когда его взяли, бежала за ним 18 километров по снегу вброд. О ней папа всегда говорил, что это была очень верующая женщина. И вот всё это состоялось на её глазах.
Когда папе было два с половиной года, он заболел оспой. Тогда оспа буквально выкашивала. Очень много умирало детей. И у него всё лицо было в язвах. Следы остались у него пожизненно. Он говорил, даже во рту были язвы. Но мама ему сказала: «Ваня, вот если ты только один раз почешешь, уже больше не сможешь выдержать, ты умрёшь, как все те дети». И он говорит: «Я лежал, стиснув зубы, но помнил, что мне мама сказала, нельзя почесать». И он это выдержал, и было терпение у него такое, наверное, на всю жизнь. Я никогда от него не слышала по жизни повышенного тона, никогда не видела его раздражённым ни в каких обстоятельствах.
Даже такой случай я наблюдала, соседка так его ругала! Я со стороны наблюдала, понимала, что она его ругает несправедливо совершенно, и мне было очень больно за него. И потом, когда он зашёл в дом, я ему говорю: «Папа, ну что ж ты? Она тебя так ругала, а ты даже ни слова не возразил! У тебя никакой гордости нет». Он мне ответил: «Гордость — это низость». Всё, никаких лишних слов не было.
Я была пионеркой, была комсомолкой, мне никаких сопротивлений не оказывали, никаких не было разногласий. Как оно шло, так оно и шло. Однажды мне предложили вступить в партию. И предложили с какой-то долей принуждения. Я согласилась. Когда пришла домой, сказала: «Папа, я вступаю в партию». Он на меня так посмотрел спокойно и говорит: «Что?» Знаете, как рукой сняло. Мне даже стало как-то стыдно, что я такое решение приняла, и я твёрдо решила, что вступать я не буду. Пришла утром, сказала, что я вступать не буду в партию. Вы знаете, как будто меня никто и не приглашал, как будто мне никто ничего не предлагал. Я удивилась такой развязке, хотя отговориться прежде мне было невозможно.
Крестили меня в детстве, когда мне было два года или чуть побольше. Своего крещения я не помню. Только какие-то отблески. Запомнилась купель. Крестили в Успенском соборе, где сейчас сторожа находятся. Там стояла купель, там крестили. Какой батюшка, я не помню.
Когда мне было восемь лет, меня поставили крёстной у трёхлетней девочки, тут я, конечно, помню побольше. Такая же обстановка была. Тогда не было здесь территории у храма, был собственно храм, и это всё, чем располагали.
В детстве, я помню, у меня крёстная была намного моложе мамы, она пудрилась. И вот когда я это видела, мне тоже очень хотелось. Вот она вышла из дома, а там стояла икона. Потом я узнала, что это был Серафим Саровский. И вот когда я захотела попудриться, мне стало как-то стыдно, что он на меня смотрит. Я взяла и закрыла тряпочкой иконочку.
Иконы были у всех родственников. Они были на открытом месте, никто их не закрывал, не прятал, они все у них были открыты. Но молитвенников не было в семье. Пасху, Рождество встречали. В Рождество ходили славить, вставали рано утром в 5 часов, шли к родственникам, славили. Настроение было, конечно, праздничное, так же, как и на Пасху.
На Пасху папа ходил в храм, освящал куличи, был праздничный стол обычно. Собирались близкие, родственники. Когда собирались все вместе, папа всегда говорил один и тот же тост: «Да будьте вы все радёхоньки!» Мне, может, не всё было понятно. Тогда мне было трудно понять: «Ну что это он всё одно и то же говорит?»
Духовной литературы не было, молитвословов не было. О Евангелии говорили, и я так понимала, что хотелось бы и иметь его, и хотелось бы хотя бы почитать, и мне хотелось бы прикоснуться, но ни среди близких, ни среди знакомых не было.
Рядом жила женщина, она уже была в преклонном возрасте, она заканчивала гимназию православную. Это была действительно, верующая женщина. Она мне пыталась рассказать, как они жили, как одевались люди, потому что уже шло другое время, другие уже были нравы. И она как-то пыталась своими воспоминаниями говорить, что воротничок был под горлышко, платьица были до пола, и, если где-то платьице от пола откроется и где-то покажется нога, так вроде как это уже было им и неприятно, не должно так быть. Вот она рассказывала о своей жизни.
Вторая соседка тоже рассказывала, но она рассказывала больше о жизни святых. На праздники она всегда пыталась мне рассказать. Я останавливалась, её слушала внимательно, чтобы её не огорчить никак. Мало чего оставалось, что называется, в одно ухо влетало, в другое вылетало. Я, помню, шла с подарком, она спрашивает: «Кому ты подарок несёшь?» Я говорю: «Это мужу». — «А когда у него?» Говорю: «30 марта. Зовут его Алексеем». — «Ой, как хорошо, что мама его не обделила и назвала этим именем в день этого святого, в память об этом святом».
Не было молитвы. Я часто произносила: «Господи, Матерь Божия, Николай Угодник», но произносила это я скорее механически. У меня очень сильно болела мама. Полтора года она вообще не вставала с постели, кричала очень часто от боли. Однажды, когда я вернулась из школы, увидела её, лежащую с закрытыми глазами. Она лежала неподвижно, какая-то опухшая, какая-то совсем чужая. Я напугалась, я думала, что она умерла. И я не знала, что мне делать. Я написала записочку «мама будет жить» и положила на божничку, где стояли иконочки. Это было, конечно, чудо. Она понемножку стала оживать, стала вставать на ноги. Как-то сумели её отправить на курорт, приехала она на своих ногах. Мне было очень странно, что мама ходит. Для меня это было так непривычно. То лето она ходила в валенках, в тоненькой кофточке, ноги болели. Но она прожила ещё 15 лет, слава Богу. До 27 лет я могла быть при ней.
Конечно, чудес много свершалось, которые обращали на себя внимание, как-то заставляли задумываться. У нас родственники жили на острове, и на лодке я была с малых лет, плавала и чувствовала себя как на земле. И вот однажды мне было 6 – 7 лет, и папа меня отпустил через реку одну на лодке. Когда я выросла, я спрашивала: «Папа, как ты мог такую маленькую отпустить?» Тем более, что река была загружена, и плоты, и катера ходили, волны от них шли достаточно сильные. Он говорит: «Ну я же на берегу был». Я видела потом, что это была такая глубокая вера. Меня в 5 лет отправляли за лошадями. Утром поднимут рано, иду – трава выше меня. Ну приходилось так, вот послушание такое было. Я папу очень любила, он никогда не обманывал.
В детстве меня мама один раз причащала. Я запомнила случай, когда она мне поручила нести покупку с какой-то стеклянной посудой. Я после причастия уронила, это разбилось. Мне было так горестно: как же, я же причастилась, и вот я сломала эту посуду. Было очень горько.
Ходили к Плащанице один раз, я это тоже запомнила, когда перед Пасхой носили Плащаницу, были с мамой в храме. Но больше с тех пор не приходилось. В основном-то, конечно, дух был атеистический в школе. Перед Пасхой говорили, что крашеные яйца нельзя есть и всё Пасхальное праздничное. Это насаждалось.
Ну а дома, конечно, никаких не было разговоров, не было такого, чтобы я родителям говорила, что это неправильно. Пасха – это праздничный стол. Всё это было. Но в храм я тогда сама не ходила.
Когда у меня родился сын, и он сильно заболел, мама дала обет, что покрестит внука. А покрестить ей не удалось, она умерла. И после этого я очень долго её видела во сне очень болезненно. И когда я покрестила сына в шесть лет, от меня это всё отошло. Эти моменты тоже как-то, наверное, акцентировали моё внимание, приближали к Богу.
Что касается моего воцерковления. После смерти папы появилось желание зайти в храм. Мне хотелось зайти в храм, но поскольку напротив был дом, в котором размещалась комсомольская организация, приходилось оглядываться. Стыдно теперь мне за это всё, но вот так было, заходила иногда изредка. А потом мне попалось описание жизни Богородицы. Когда я начала читать, у меня захватило дух. Я закрылась, чтобы никто меня не видел. Я не могла не дочитать, хотя это было в рабочее время. Всё это меня просто захватило. Поскольку я работала на предприятии, которое выпускало соки, а концентраты поставляли из Израиля, приехал представитель и в качестве сувенира мне подарил красиво оформленную свечу и крест.
Утром я всегда старалась зайти в храм, но храм открывался к семи, это были какие-то минуты, я могла опоздать на работу, до работы можно было добираться минут 50, но я старалась к семи часам подойти, чтобы поставить свечечку, чтобы зайти в храм. Это, конечно, чувство непередаваемое. Так Господь вёл.
Когда я, помню, пришла на Крещение, пришла рано, до семи, и оказалось, что служба уже идёт, я была так рада, что я могу поприсутствовать ещё и на службе, служба тогда начиналась в пять часов утра. Тогда не было такси распространено, но люди были в храме, людей было очень много, это были 1990-е годы, когда одновременно хлынул поток экстрасенсов, которые собирали целые аудитории. У нас на заводе было принято встречать их.
Но в то же время и отец Ермоген[1] приводил к нам на завод хор дважды. Были церковные песнопения, и на это тоже собиралось много народу, большая аудитория, слушали. Захватывало это пение. Конечно, это как-то понемножечку приводило к храму.
В храме всегда были доброжелательные свещницы. Мне всегда хотелось поставить свечку именно на амвоне. Никогда не возражали, возьмут. Всегда окажут внимание, подскажут. Один раз я как-то пришла в храм, уже, можно сказать, к концу службы, и тётя Катя, Царствие ей Небесное, говорит: «А чего ты так поздно пришла в храм-то?» Я говорю: «Тётя Катя, да я совсем не собиралась в храм, я шла совсем в другую сторону». А она говорит: «А! А мамочка-то говорит: “Куда же ты пошла? Ну-ка ну-ка иди сюда!”» Доброжелательные очень были.
Меня тогда вообще захватила, наверное, больше всего, общая исповедь. Она была очень подробная, очень полная. И, конечно, на каждом грехе практически батюшка останавливался. И думаешь: «Господи, и вот тут я виновата, и вот тут тоже мой грех». Один раз мы были в Артыбаше в храме Серафима Саровского на престольный праздник. Был полный храм народа, и батюшка вёл исповедь. Она была очень длительная. Больше часа, если даже не полтора, очень длительная. В конце батюшка сказал: «Если кто-то имеет грехи, которые здесь не были перечислены, подходите, исповедайте, остальные можете идти на причастие». И было такое облегчение! Была какая-то чистота на душе после этой исповеди. Возможно, что какие-то грехи я бы и не вспомнила, которые были перечислены в его исповеди. Может быть, какие-то и забыты были, а каких-то я, может быть, даже и не знала, но они были. Исповедь, конечно, общая, мне кажется, это очень важно. Сейчас, конечно, много литературы, тогда не было литературы. Сейчас много инструкций по построению исповеди, много вообще литературы. Когда я начала приходить, первые шаги были, литературы практически не было. Отец Феодор даже как-то вспоминал, что какое-то ничтожно малое количество литературы привозил отец Ермоген, у него были такие тяжёлые чемоданы, он сам удивлялся, как он их мог нести. И вот этим довольствовались, а народу тогда было много. Тогда в храм приходило очень много народа, возможно, потому что это был единственный храм в округе. Даже из сёл приезжали. Народу было столько, что иногда даже пошевелиться было невозможно, настолько плотно стояли и в праздничные дни, и в воскресные дни.
Я не сразу начала ходить на полную службу. Сначала меня пение очень привлекало. Я не могла разобраться, когда какие песнопения поют, спрашивала: «Когда это поют?» Мне говорили: «В субботу вечером» или – «В воскресенье». И я в эти дни приходила, но тоже не к самому началу. Потому что сразу выстаивать, выдерживать было тяжело. Ну, а потом, конечно, уже посещения служб стали всё чаще, чаще, чаще. Когда я уже заканчивала работать, пришла в храм, а была на больничном, у меня вообще не поднималась рука. Я пришла в храм, стою, и, глядя на иконочку Спасителя, думаю: «Как я хочу поработать в храме! Как я хочу здесь поработать!» И сама себе отвечаю: «А что я могу? Ничего же не могу!» Знаете, на второй день подходит ко мне старшая по просфорне, говорит: «А хочешь поработать в просфорне?» Я говорю: «Хочу! Но я ещё работаю». – «Ну пойдём, пойдём, я тебе покажу». – «Но я же ещё работаю, я ещё пока не смогу служить». – «Ну пойдём, ты всё равно посмотришь». Завела меня в просфорню и говорит: «Ну вот твоя просфорня».
Ну вот с тех пор я здесь, с 2003 года. Выпекаем просфоры в настоящее время на наш храм, на Успенский, на храмы близлежащие и в городе, и в селе, из села тоже берут просфоры. Какое-то время трудилась в трапезной, отвлекаясь от просфорни, какое-то время была продавцом.
Столько много было чудес! Наверное, каждый день. И всегда к ним как-то вроде как не привыкаешь. Всегда это звучит всё по-новому, всегда это всё представляется по-новому, всегда осмысливается по-новому.
Что сказать о батюшках? Бывает, идёшь, в голове столько вопросов! Послушаешь проповедь – и столько разрешается! Кажется, что уже и вопросов нет, и нечего задавать. На всё отвечено. На праздничные дни были длительные проповеди. После каждой службы хоть коротенькая, но проповедь была. Пусть две-три минуты, но каждый день это было. Живое слово очень важно.
Запомнилось мне ещё отношение отца Пахомия[2] тогда. Тогда были редкие случаи, когда женщина в брюках заходила в храм. Вы знаете, он прямо вот чуть ли не ловил этих женщин, он чуть не падал им в ноги: «Не носите, не носите вы эти мужские брюки! Ну где вы видели, чтобы Матерь Божия была в брюках? Не носите!» Он прямо вот уговаривал. Для него это было так болезненно! Хотя потом мне отец Ермоген говорил: «А ты подумай: “Вот она в брюках, но она лучше молится, чем я”. Вот ты так подумай».
Как-то я пришла в семью своей крёстной, у неё была молодая семья, и я начала говорить, что надо верить. Коснулась этих вопросов, что надо в храм ходить. А мне молодая женщина ответила: «А мы верим! А в храм-то ходить, а что туда ходить? Я видела, и попы-то ведь не верят». – «Как не верят?» – «Да я видела, как он сел в машину, снял с себя головной убор и бросил на заднее сидение». Я удивилась. Думаю, на какие детали можно вообще обращать внимание! И как можно судить по этому о вере.
Я благодарю Бога за то, что он привёл меня в храм, что я могу послужить в нём. Такое желание остаётся и по сей день, как хочется потрудиться! Спасибо вам, спасибо вам. Простите, если что-то не так.
[1] архимандрит Ермоген (Росицкий), (1939 – 2018), один из самых почитаемых в Бийске священнослужителей.
[2] игумен Пахомий (Молгачёв), (1922 – 2010). 37 лет был священником Успенского кафедрального собора г. Бийска. Долгое время исполнял послушание духовника Бийского благочиния.