ФИО: Осипов Алексей Ильич

Год рождения: 1938

Место рождения и возрастания: г. Белёв, Тульская обл.

Социальное происхождение: из семьи рабочих

Место проживания в настоящее время: г. Сергиев Посад

Образование: профессор, доктор богословия

Дата записи интервью: 26.05.2024

Расскажите, пожалуйста, из какой семьи Вы происходили – верующей или неверующей. Когда Вы себя стали осознавать, как верующего человека? И в целом какой религиозная жизнь была в Вашем детстве?

Мой отец, Осипов Илья Терентьевич (+05.01.1942), комсомолец, работал заведующим общественного питания г. Козельска Калужской области. Мама, Ольга Михайловна Митькина (+19.08.2009), была заведующей магазина в г. Козельске, беспартийная, верующая. Крещён я был в Козельске, в 1944 году, когда открыли храм. Из религиозной обстановки в домашних условиях я ничего особенного не помню, кроме того, что дома были иконы, мама ходила в воскресенья и церковные праздники в храм и меня брала с собой, соблюдали посты. Помню, однажды меня, первоклассника, родители товарища пригласили Рождественским постом на Новогодний детский вечер, и я маму спрашивал, как быть, если там вдруг подадут что-то скоромное.

Могу сказать только о том периоде, когда я кое-что начал понимать и видеть. В этот период, в шесть лет, немножко помню, как меня крестили, и что моя крещальная рубашечка много лет сохраняла аромат мира.

А рубашка не сохранилась у Вас?

Нет, конечно.

Кроме мамы были ли ещё верующие Ваши родственники?

После кончины отца мы снимали квартиру, и с нами жила верующая мамина родная сестра Дарья Михайловна Ерёмина (1903-1992) с сыном Владимиром (1929-2022), впоследствии настоятелем храма в честь Тихвинской иконы Божией Матери в Москве.

Было бы здорово, если бы Вы показали какие-то предметы тех времён и рассказали истории, связанные с ними.

Никаких таких предметов нет, а вот один факт замечательный. В 1944 году в Козельск настоятелем открывшегося храма Благовещения Пресвятой Богородицы назначили иеромонаха Никона (Воробьёва). Он стал духовником нашей семьи, и его иногда приглашали на чай.  И вот, помню один случай, который остался у меня в памяти по причине вполне понятной.

У нас была кошка, конечно, любимая. И она, однажды окотившись, не стала кормить котят. Для меня это была настоящая трагедия. Поэтому, когда к нам пришёл в гости батюшка, то я сразу же обратился к нему с этим своим горем. Помню, он улыбнулся, погладил меня, и всё. А дальше произошло следующее. Когда все, и я в том числе, сели за стол, перед нами открылось зрелище: кошка блаженно растянулась на полу, а все её котятки дружно её сосали. Ну, естественно, моей радости не было предела. Так начался мой религиозный опыт.

А дома была ли какая-то литература православная, например, Библия? И насколько эта литература была редкой?

Не знаю. В этот период я ничего не помню.

Может быть, уже позже, когда Вам было 10-15 лет?

Позже – это другое дело. В 1949 году маме дали квартиру в посёлке Оптино, бывшем Оптинском монастыре, это в пяти километрах от Козельска. Здесь уже, помню, была и Библия, и Жития святых на славянском языке, и какие-то ещё книги. Оттуда мы в воскресные и праздничные дни всегда пешком, никаких автобусов не было, ходили в храм, исповедовались, причащались.

В Козельске в это время жили мои двоюродные, и я иногда надевал на шею чётки и ходил к ним, проповедуя христианство. Всё это выглядело очень комично.

 В 1948 году отца Никона перевели в город Гжатск Смоленской области, позже переименованный в Гагарин. В 1953 году мы переехали туда же с другой сестрой мамы Пелагеей Михайловной и её сыном Колей (Николай Семенович Казаков, род. 1930), который потом стал священником и даже служил с отцом Никоном до конца его жизни в 1963 году.

В Гжатске-Гагарине я особенно сблизился с отцом Никоном. И, так как у меня в 15 – 16 лет появился голос, то батюшка пригласил меня на клирос. Это, конечно, стало известно в школе.

Помню один интересный случай. Идёт литургия, я пою на клиросе, вдруг в дверях храма какой-то шум, и входит, кто же? Весь класс, в котором я учился! Вошли во главе с классным руководителем, постояли и ушли.

Кроме Вас, были ли в школе дети верующие, друзья с детства, которые тоже верили и не скрывали?

Таких не помню. Классному руководителю, Натану Вольфовичу, дано было указание меня «просветить». Он приходил даже домой, очень дружелюбно разговаривал со мной. Он был еврей, и, насколько теперь я понимаю, был верующим. Он преподавал астрономию, и однажды так прочитал лекцию, что весь класс закричал: значит, есть Бог! Он только улыбнулся, взглянув на меня, и ничего не ответил. Вот он так прочитал, что такая красота! И такие закономерности! В общем, сумел.

Но некоторые преподаватели открыто занижали мне оценки. Был случай в девятом (или десятом) классе, когда весь класс возмутился, потому что учительница поставила мне «два» за неправильно раскрытый образ студента-нигилиста Базарова в «Отцах и детях» И.С. Тургенева – я, вопреки трактовке учебника, отрицательно оценил его.

Поскольку знали, что я верующий, то со мной разговаривал не только классный руководитель, но, под предлогом полученной двойки и троек, и вызывал директор школы, и мы с ним говорили о науке и религии. В 10-м классе мне предлагали по окончании школы поступать, на выбор, в несколько институтов, видимо, боясь, что я пойду в семинарию. Батюшка Никон посоветовал мне сказать, что думаю пойти в институт леса. Я так и сделал. И они от меня отстали.

Но после окончания школы я вообще никуда не пошёл. И в течение трёх лет батюшка Никон занимался со мной, объясняя многое в духовной жизни, отвечая на самые различные вопросы не только религиозного и богословского характера, но и философского, исторического и множества других. Он был не только очень образованным и на редкость талантливым человеком – он был умным! А это далеко не часто встретишь.

Но, что особенно важно, при всех его редких разносторонних дарованиях, он, и это главное, был человеком подвижнической жизни и действительно духовным в полном смысле этого слова: не фарисеем, не святошей, не внешне благостным, и не фанатиком, и не вольнодумцем, но действительным монахом и молитвенником большой силы, о чём, может быть, скажу позже.

Он давал мне литературу, какая у него была, чисто религиозную «Жития святых» (на славянском языке, к которому я быстро привык), «Лествицу», творения Златоуста, Игнатия Брянчанинова, Тихона Задонского, Авву Дорофея, Марка Подвижника, других отцов, толкования Священного Писания. Но на ряду с этим предлагал и литературу философского и религиозно-философского характера, и даже художественную. Здесь я познакомился с историей древнегреческой философии, с нашими мыслителями А.С. Хомяковым, В.С. Соловьевым, П. Флоренским, С.Н. Булгаковым. Узнал Ф.М. Достоевского, Н.В. Гоголя, А.П. Чехова, Гёте, Гюго, Шекспира и других наших и зарубежных классиков.

Знакомился, конечно, с историей христианства и особенно Русской Церкви, с работами по Догматическому богословию и некоторыми другими, которые у него были. Он заставлял меня читать Евангелие на древнегреческом языке параллельно со славянским переводом, поскольку в русском много ошибок. Это кое-что, чем я занимался, окончив десятилетку.

Батюшка, будучи человеком высокообразованным, восполнял недостаток литературы своими беседами. Он великолепно знал историю древнегреческой философии (изучил даже древнегреческий язык), русских и западных мыслителей. В молодости в поисках смысла жизни он не только перечитал множество разной литературы, но и специально выучил немецкий и французский языки, чтобы читать нужное в подлинниках, а не в переводах. Даже в конце жизни он иногда в беседах вспоминал «Творческую эволюцию» французского философа Бергсона, которая в своё время произвела на него большое впечатление. Просил иногда привозить ему какие-нибудь книжицы на немецком и французском языках, чтобы не забывать их.

Игумен Никон был редкий человек по той исключительной ревности, с которой искал смысла жизни, и который нашёл в Православии, пройдя, действительно, через горнило сомнений. В Православии не как в системе мысли и внешнего культа, но как в религии, открывшей ему опытное познание Бога. Он имел дар непрестанной сердечной молитвы и её действие познавалось в общении с ним в самых разных обстоятельствах. Его жизнь – это замечательная иллюстрация пути глубоко ищущего человека от полного атеизма через науку, философию, психологию к вере в Бога и жизни в Нём.

Познакомившись очень основательно с историей философской мысли, сначала греческой, затем европейской, он говорил: «Каждый философ мыслит по-своему, а истина так и остаётся под вопросом. Ответа на вопрос смысла жизни – именно такого, которым можно было удовлетворить человека – нет».

Я спрашивал, возражал, спорил. А почему Православие верно? В чём беда католицизма, протестантизма? Почему святые отцы не называли опыт истинного богопознания мистическим, а богословы стали это делать? Чем отличается богопознание святых отцов от разного рода мистицизма? Он терпеливо отвечал.

Затем посоветовал поступать в четвёртый класс Московской духовной семинарии. Получив от епископа Смоленского и Дорогобужского Михаила (Чуба) и игумена Никона рекомендации, я так и сделал. Правда, я не имел экзаменационных программ за первые три класса семинарии и потому не на все вопросы мог ответить. Я не знал многих тонкостей устава, грамматики славянского языка, наизусть некоторых текстов Священного Писания, особенностей Пастырского богословия. Но меня приняли в четвёртый класс.

После семинарии поступил в академию, которую окончил в 1963 году со степенью кандидата богословия. Диссертацию писал по кафедре древнегреческого языка на тему: «Перевод чинопоследований утрени и вечерни по служебнику Греческой Церкви 1951-го года издания в сравнении с русским служебником Синодального издания».

А Вы во сколько лет, получается, поступили в семинарию?

В 1958 осенью, значит, в 20 лет. Учась в академии, увидел, что почти ничего не говорят о духовной жизни. Но с батюшкой мы постоянно переписывались. Товарищи, видя, как я читаю эти письма, думали, что получаю их от знакомой девушки и, конечно, подтрунивали надо мной.

В прошлом, 2023 году, первого декабря, скончался ближайший мне сокурсник протоиерей Леонид Ролдугин. Человек блестящих способностей. Он, кстати, первым окончил академию. На нашем курсе был и архимандрит Матфей (Мормыль), лаврский регент, небезызвестный, которому я угрожал за его фортиссимо и пианиссимо (пие́сы) стереть в порошок. Он был раза в два крупнее меня и обещал засыпать меня своим порошком.

На семье как-то отражалось, что вы были верующими? Допустим, маму, может быть, увольняли с работы?

Нет. Причём это удивительно. Она была заведующая магазином. И к ней постоянно ходили монахини, не получающие продовольственных карточек, и которым, как и игумену Никону, она помогала, как могла. Об этом, конечно, знали, но чудом она продержалась, её всё-таки не увольняли.

Если взять 1950-е-1960-е годы, вот живой пример. О моей двоюродной сестре в Козельске, которая крестила всех своих пятерых детей и ходила в церковь, писали в газете, вывешивали карикатуры и, наконец, вызвали её мужа для серьёзного разговора. Муж ответил им очень просто и убедительно: поговорите с ней сами. Они сразу всё поняли и отстали. Или другой пример. Моя знакомая врач терапевт в Гагарине на собрании врачей открыто заявила, что она православная. Её из города перевели в деревню. Было и такое. Всё это было, но наши женщины – это настоящие герои.

Вот Вы сказали про продукты. А как дела обстояли, например, с куличами?

Да какие же куличи-то?

Не было никаких куличей?

Нет, конечно. Позже, видимо, тайные верующие начали выпекать кексы – вот вам и куличи. К Пасхе полно кексов. Ещё много сохранялось верующих и сочувствующих.

Стояли ли какие-то люди, которые мешали проходу в храм? Или записывали просто, что тот-то пошёл? Или это было совсем неочевидно?

Я не помню, чтобы записывали, но знали, конечно. Поэтому чиновники даже, может быть, сочувствующие Церкви, и даже верующие, в храм не ходили.

На Пасху вот, допустим, есть такие свидетельства, что стояли, не пускали людей.

Где как было. В Козельске я не помню. А в Гжатске комсомольцы приходили. Пытались даже иногда как-то помешать. Это всё было. А в лавре у нас, знаете, как было? Вдруг во время литургии на Пасху группа комсомольцев во время «Верую» запели песню. Но архидиакон с голосом огромнейшей силы вместе с народом, конечно их полностью заглушил, и они с позором бежали. Это бывало. В разных местах по-разному, конечно.

А перед поступлением, например, были ли у Вас проблемы? Вот, допустим, тоже поступают в те годы ребята, и всяческие козни устраивали, палки в колеса, чтобы не поступить. В армию забирали…

У меня не было. По какой причине? Потому что я, окончив школу, ни в одну семинарию заявлений не подавал. А когда прошло два или даже три года, я, фактически, уже перестал их интересовать.

В армию Вы, получается, не пошли?    

Да, в армии я не был. Проблему со спиной нашли. Поэтому меня сразу освободили.

Получается, Вы уже с юношества хотели поступить?

Это шло постепенно. Под руководством, конечно, игумена Никона у меня созрело такое желание.  

Храмовая жизнь, церковная жизнь, богослужебная жизнь – как они в Вас откликались? Что, например, Вы чувствовали? Как дома чувствовали себя там? Ходили постоянно в храмы? Как именно богослужебная жизнь на Вас отражалась?

Я же говорю, как только у меня обнаружился голос я стал петь на клиросе. А отец Матфей (Мормыль) всегда радовался, когда я к нему приходил.

Когда Вы уже в академии учились, Вы не чувствовали каких-то особенных притеснений и вообще уже церковная жизнь была размеренной, спокойной в каком-то смысле?

Помню один эпизод, когда я принимал советскую делегацию, уже преподавая. И они начали подшучивать, что вот религия не имеет никаких аргументов, вы ничего не можете сказать в защиту религии, в защиту Бога. А в это время был очень известный тяжеловес-боксёр, забыл его имя. Я им говорю: «Видите меня?» Они смотрят. «Так вот, я запросто с ним справлюсь». Они захохотали! А я говорю: «Напрасно смеётесь? Да-да». – «И как же Вы, Алексей Ильич, это сможете?» Отвечаю: «Очень просто. Попрошу связать его крепко-накрепко по рукам и по ногам, чтобы он не мог пальцем пошевелить, и тогда увидите мою полную победу. А теперь я вас спрошу: в какую газету, в какой журнал мы можем написать статью в защиту Бога?» Они – «Хм!» Вот такой был случай. Я думаю, что это на пользу было.  

Атеизм действовал на сознание не столько аргументами, сколько ложью и клеветой на христианские истины и на Церковь. Этому был посвящен даже специальный журнал «Наука и религия». А что там печаталось! Нужно бы кому-то взять работу, даже кандидатскую, и проанализировать статьи, которые печатались в качестве так называемых аргументов против бытия Бога и религии. Ведь писали-то часто профессора и доктора наук! И вдруг такая откровенная чушь, такой прямой обман, такое «невежество». Но это было, конечно, не невежество, а сознательное противление Христу, идущее с Его распятия. Когда я стал преподавать Основное богословие, то демонстрировал это нашим студентам.

Сразу после окончания стали преподавать?

Нет, меня только в 1965 году пригласили преподавать в академию.

Что Вы до этого делали после окончания академии?

Я жил в Гжатске, пел в храме, а в сентябре получил приглашение учиться в аспирантуре. Окончил её, и меня сразу оставили преподавать в ней предмет, о котором в то время ни я, ни другие и не слыхивали – экуменизм. Помню, вхожу в профессорскую, и меня спрашивает один преподаватель: «Алексей Ильич, а что такое экоммунизм?» Я год преподавал там. Собрал много материалов по нему. А на следующий год, скончался наш прекрасный профессор М.А. Старокадомский, который читал курс лекций по основному богословию, и меня попросили вести этот предмет. Но я оставался и преподавателем аспирантуры. В ней я читал многие годы помимо экуменизма и другие дисциплины: историю русской религиозно-философской мысли, актуальные богословские проблемы, протестантизм.

Когда я начал преподавать в академии, то стал выписывать журналы «Наука и религия», «Вопросы философии», «Наука и знание» и другие. И читал антиатеистические лекции. И – удивительное дело – это же 1960-е годы! Но мне никто ни разу не «посоветовал» умерить свой пыл.

Почему другие не говорили против атеизма? Была какая-то слежка?

Боялись, конечно, поскольку старшее поколение многое пережило.

За этим следили, за тем, кто что критикует, как преподаётся, да?

Думаю, да, поэтому и не критиковали атеизм.

Были люди извне, которые следили за этим?

Ну, никаких извне не надо. Зачем тут извне? Изнутри тоже были.

Вы критиковали, но и Вам, получается, ничего никто не говорил?

Никто, ни разу. Я же критиковал не власть. Никогда об этом даже речь не шла. Я только говорил: посмотрите, на чём держится атеизм, вся критика христианства и религии, на каком «научном» уровне проводится? Что же, эти авторы не знают, что есть исторические свидетельства о Христе, когда в библиотеках стоят эти Тациты, Светонии, Плинии и прочие?

Может быть, Вы знаете какие-то истории, когда особое давление чувствовалось на преподавательский состав? Вы говорили, что они по своей воле боялись говорить что-то, но, может быть, и не только по своей?

Почти все наши преподаватели были старыми, пережившими, или сами, или их близкие, тюрьмы и лагеря. Все же прекрасно знали, сколько расстреливали ещё в 1930-е, 1940-е годы. Поэтому, я ни на одну йоту не осуждаю их. Нужно, конечно, быть осторожным, надо учитывать время. Я не знаю, что спасло меня. Могли бы ректору сказать: «Закрой ему рот». Но этого не случилось. Вот что меня до сих пор удивляет. Кажется, разгул атеизма, а здесь его критика – и ничего.

Среди Ваших друзей в академии, может быть, опять-таки, среди преподавателей, помните истории, когда Вы уже учились или преподавали, а они испытывали какие-то серьёзные гонения?

Да, мне рассказывали сами, как их вызывали, как назначали места свиданий и всё такое. Мне рассказывали. Это было, конечно. Рассказывали мои однокурсники с Украины. Я помню, один рассказывал, как за ним охотились. Доходило до чего? Он подаёт заявление, а ему подсказали, что этой ночью придут за ним, и он убежал в поле, в пшенице прятался. Его искали, искали, не нашли. И он поступил в семинарию. Вот как бывало.

Может быть, в те времена, по сравнению с современностью, были какие-то особенности богослужений? Как-то, может быть, служба по-особенному шла из-за обстоятельств? И, может, просто впечатления по поводу крестных ходов, по поводу освящения куличей, как это всё происходило?

Какие крестные ходы, ну что Вы? Вокруг храма пройти на Пасху и то рисковали. Даже камнями кидались!

А обрядовая часть была тогда такой же, как и сейчас? И люди так же относились?

Да верующие, как всегда. Но вся суть Православия в заповедях. И живущие по ним прежде всего стремились искать руководителей, а не просто украшать оставшиеся храмы. Вот, скончался в 2006 году, действительно, старец, последний, наверное, Иоанн (Крестьянкин).

А как же отец Кирилл (Павлов)?

Ну, тоже, тоже. Он очень хороший. Знаешь, в чём дело? Духовность имеет множество ступеней. Отец Кирилл – мягкий святой человек, очень приятный. Я всегда к нему ходил исповедоваться. Мы таких любим. Хотя иногда, возможно, надо и построже быть.

Когда, на Ваш взгляд, в какие, может быть годы стала спокойной церковная жизнь, когда можно было безопасно ходить в церковь, при каких правителях? Когда было, наоборот, тяжелее и давление ощущалось сильнее?

Уже при Брежневе всё-таки не было такого притеснения, как при Хрущёве, когда продолжали взрывать храмы и уничтожать святыни, которые ещё оставались. Но потом постепенно стали понимать, что религия, конечно, не мешает жить, а, напротив, помогает. И затем, когда появился Горбачёв, тут уже ощутили большую свободу. В 1988-м году юбилей торжественно праздновали!

А в чём разница между советским временем и 1990-ми?

В советское время, как это ни парадоксально, общественная нравственность была гораздо выше. Причина, как мне кажется, заключается в том, что законы были строже, не было ещё западных так называемых «свобод», которые пришли к нам. В начале, когда началась перестройка, действительно дали полную свободу Церкви, и другие «свободы», и новые нравственные принципы жизни. А ведь основой религии является как раз нравственная и духовная жизнь. Можно признавать бытие Бога и быть безнравственным человеком докатиться до сатанизма. Верит в Бога? – Верит. – Но как? – А Он мне не нужен…. Вся суть-то именно в духовно-нравственной стороне состояния человека, а не просто в рассудочном признании бытия Бога.

До перестройки было резкое разделение: верующий-неверующий. После перестройки спокойно будь каким угодно. Но при этом те нравственные и духовные начала жизни, которые поддерживали наш народ, стали катастрофически разрушаться. Что сейчас творится, особенно, когда стал проникать интернет! Сколько молодёжи, начиная с детства, уже подвержены просмотру порно? А это же разрушает человека изнутри. Причём разрушает не только его духовную жизнь, но и физическую. Уже, по отзывам специалистов, чуть ли не одна треть молодёжи становится неспособной к деторождению. Внешняя свобода мало даёт, но много отнимает.

Многие вспоминают это время как рассвет Церкви, столько людей в храмы пришло. Что Вы скажете? На Ваш взгляд, получается, нельзя говорить о расцвете церковной жизни в 1990-х?

Сначала это был взрыв, как всегда. Вдруг с тебя сняли оковы. Свобода! Взрыв был. А что дальше? Суть именно в этом. Если мы не обратимся к началам духовной жизни, о которых говорит Евангелие и святые отцы, то будет беда. Христос кого осудил? Тех, которые исполняли всю внешнюю религиозную сторону жизни, поддерживали блеск внешней церковной жизни – законников и фарисеев. Ибо внешнее может выглядеть и благочестиво, а изнутри сгнить! Об этом говорил Господь. Вот почему я говорю, что перестройка нанесла страшный удар по духовному состоянию нашего народа.

Касаемо жизни Православной Церкви в советское время более-менее понятно, а как жили другие религии или деноминации? Как католики жили, чувствовали ли они притеснения? Вы знаете об этом? Какие-то, может быть, встречи были у Вас?

Это другая сторона. У нас католиков всегда было мало. Протестанты увеличиваются и очень растут. Кстати, и потому что у нас практически нет общин, а только приходы, а у них общины.

Как чувствовали себя другие религии в советское время?

Трудно мне сказать, я не соприкасался с ними. Но в советское время они также подвергались притеснениям, как и Православие. Православие в гораздо большей степени, поскольку это главная религия в России, в ней больше всего Христа, а главный враг сатанистов – Христос.

А поощрялись ли государством такие движения, как экуменизм, какие-то межконфессиональные встречи?

Да, даже очень. И, может быть, чуть ли не главной причиной вступления нашей Церкви в экуменическое движение была политическая, а не религиозная. В 1948 году на Московском совещании представителей всех православных церквей экуменическое движение было осуждено, а в ряде докладов было даже подчеркнуто, что его основало и продвигает масонство, которое своей целью имеет уничтожение христианства. Но в 1961 году Русская Церковь все-таки вступает во Всемирный Совет Церквей.

Это по внушению власти было?

Причина какая? Экуменическое движение приобрело широкий размах. В него вошло множество протестантских церквей. А после Второго Ватиканского собора фактически, хотя и не юридически, и католическая церковь. Но какая цель была нашего вступления в него? Нейтрализовать в экуменическом движении его антисоветскую направленность. И это в большой степени удалось. Доходило даже до того, что на Западе иногда с трибун кричали, что ВСЦ стал просоветским. Вот так. Но некоторые считают, что мы можем обратить в Православие и каких-то протестантов или католиков. По-моему, это ошибка, которая прямо себя показала. Так, несмотря на наши протесты, протестанты ввели женское священство, даже епископат, приняли ЛГБТ со всеми последствиями!

Ещё в советское время, правильно?

В советское время ещё не было такого движения, размаха, как сейчас. Я просто говорю об экуменическом движении. Хочу сказать, что идея того, что мы можем обратить западных христиан в Православие, ошибочна. И они нам это показали. Вопреки всем нашим протестам они делают, что хотят. Женское священство – да, ЛГБТ – да, смена пола – уже да. Скоро и непременно и антихриста примут за Христа.

Ну, а какие положительные стороны? Вы же участвовали в этих собраниях. Какие положительные стороны Вы видите и в советское время, в частности? Не зря же эти встречи проходили?

Одно есть очень положительное, и я это поддерживаю. Благодаря экуменическому движению уменьшается межрелигиозная рознь и, в частности, неприязненное отношение к неправославным. Мы должны относиться и к протестантам, и к католикам как к верующим, хотя бы и ошибающимся, но не как к врагам Христа и нас. И важно понять, что в наших диалогах речь идет о католицизме и протестантизме, а не о людях, исповедующих это! В этом отношении экуменическое движение, я считаю, играет положительную роль.

Насколько я понял, в 1974 году Вы первый раз поехали на такое собрание?

Да. Это было.

И эти поездки спонсировало государство?

Нет, Церковь.

Но с подачи государства?

Государство разрешало.

А каких-то околоцерковных обрядов или, может быть, гаданий, примет много ли было в советское время?

Мне трудно судить об этом. Власть относилась очень отрицательно ко всем сектантским явлениям, в которых, как правило, присутствовало скрытое её отрицание. Это понимали прекрасно. С перестройкой всё пошло иначе.

А как обстояли дела с погребением, с Радоницей? Это нормально было? Это было включено в общественную жизнь?

Смотря, в какое время. Одно дело – хрущёвское, другое – брежневское и особенно 1980-е годы, когда оттепель, как говорят, наступила. Это же по-разному было. На Пасху всё равно все ходили на кладбища.

В независимости от времени? Между хрущёвской и брежневской властью разница была?

От времени независимо, но количество людей разное.

Какие-то, может быть, Вы вспомните культурные выставки, которые производили впечатление на Вас в советское время, связанные с церковным искусством, музыкой церковной, тогда, до 1980-х? Писали ли иконы тогда? Были ли какие-то выставки?

Нет. Был музей имени прп. Андрея Рублева. Была Третьяковка. Музеи-то с иконами были. Но никаких иконописных мастерских не было.

А какие-то хоры, которые выступали, допустим, с церковным пением, когда это стало возможным? В качестве концерта, допустим.

Нет. Это уже позднее стало возможным.

Вы много говорили про отца Никона, вспоминали и отца Иоанна (Крестьянкина), может быть, ещё помните людей, о которых Вы могли бы сказать: вот это святой человек и, независимо от того, был ли это старец, известный человек, или, может быть, это был Ваш сверстник?

Я знал схимонахиню Валентину (+1957). Она, после закрытия женского монастыря в Шамордино, расположенного в 18-ти километрах от Козельска, жила в этом городе. Там же жил и схииеромонах Мелетий (Бармин +1959), который был последним постриженником прп. Амвросия Оптинского и последним духовником Шамординского монастыря. Сохранилось несколько писем к ним игумена Никона.

А отец Никон, по-Вашему, был таким человеком?

Да. Достаточно почитать его письма, чтобы увидеть, кто он. Все они наполнены духовным, святоотеческим содержанием. Это был редкий человек. Я знаю множество священнослужителей, но такой, у которого действительно мог получить совет по существу по всем вопросам и, прежде всего, духовной жизни, на моем пути был единственным.

Он имел дар непрестанной молитвы, который, кстати, обнаружился случайно. Угорел в бане. Я был с ним. Оба потеряли сознание. Но я-то молодой быстро пришёл в себя. А он – нет. Скорая помощь. И представь, его несут, он без сознания и вдруг: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Господи Иисусе Христе!» Помню, как были поражены медработники.

А вот, другое. В конце мая 1954 года он неожиданно ставит меня к двери, берёт линейку, карандаш и фиксирует мой рост. И затем дважды в неделю продолжал это делать, приговаривая, смотри-ка, прибавилось! Так, июнь, июль, август. И вдруг в конце августа также вдруг прекращает. Я прошу: батюшка, ещё измерьте. Ответ: «Ты что, выше Бога хочешь стать»? Вот я и остался с ростом, как видишь. И подобных случаев у него было немало. Потому я так и говорю о нём.

А может быть, Вы помните из тех времён каких-нибудь святых архиереев?

Да, архиепископа Калужского Доната (Щёголева. 1899-1979). Был удивительно смиренным.

Вы посещали какие-то монастыри, это было возможным, популярным? Какие монастыри были открыты в разные времена? 1960-е, 1970-е, 1980-е?

В то время кроме нашей и Киево-Печерской лавры и монастыря в Одессе открытых мужских не было.

А Псково-Печерский монастырь?

Я ни разу там не был.

Не жалеете об этом?

Очень сожалею, и вот почему. Однажды отец Иоанн (Крестьянкин), с которым мы знакомы не были, вдруг присылает мне свою книгу «Письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина)» с собственноручным надписанием.

У Вас до сих пор есть эта книга?

Да, конечно.

А что написано было?

 «Дорогому Алексею Ильичу Осипову с пожеланием помощи Божией и с благодарностью за Ваши труды во славу Божию. АИ».    

И уже наша завершающая тема по поводу как раз-таки лавры, академии. Уже, может быть, без конкретных вопросов, просто были бы очень ценны Ваши воспоминания о том, как академия менялась с момента Вашего поступления на четвёртый курс семинарии и до того, как Вы преподавали, вплоть до начала двухтысячных. Да, понятно, что большой отрезок времени 40 лет, может даже немного больше, но по возможности какие-то основные моменты, как она менялась, какие преподаватели особо Вам нравились или руководители? В общем, о жизни.

Когда мы учились, то ещё многие наши преподаватели были старой школы. И по ним отчасти можно было понять, что и почему произошло с дореволюционным духовным образованием. Как писали многие наши отцы, преподавание тогда носило «умовой» характер, не касающийся внутреннего мира души, не затрагивающий сердца. Об этом с горечью вспоминали святитель Феофан (Говоров), протоиерей Сергий Булгаков, игумен Никон (Воробьев), протоиерей Георгий Флоровский и многие другие. Об этом прямо сказал прп. Варсонофий Оптинский: «Революция вышла из семинарии». Так и мы изучали догматическое, нравственное, сравнительное и прочие богословия.

Мы, конечно, слышали, что есть ветхий и новый человек, что нужно знать Священное Писание, молиться. Но кроме общих фраз никто не подсказал, как практически этого достичь, даже как молиться, и, тем более, не возникал даже вопрос о том, что нужно учи́ться молиться – мы же умеем и знаем, потому что постоянно молимся: и утром, и вечером, и на богослужениях. Так в сознание вошло, что молиться – означает выслушивать, вычитывать молитвы. В результате такие и остались, не понимая, что без внимательной молитвы не может быть никакой духовной жизни. Даже имя святителя Игнатия (Брянчанинова) фактически не было известно. А, ведь, он, по убеждению целого ряда святых и авторитетных подвижников нашей Церкви (прпп. Лев, Макарий, Варсонофий, Никон (Беляев), Нектарий Оптинский, прп. Арсений (Себряков), прп. Иоанн Валаамский, игум. Никон (Воробьёв), архим. Иоанн (Крестьянкин)) был «ангельским умом», «лучшим путеводителем в таинственную Землю Обетованную», а его творения являются «азбукой духовной жизни».

То есть о духовной жизни, именно о духовной, а не о так называемой церковной жизни практически речь никогда не шла.

Насколько строга была жизнь студенческая? Ощущалась ли для Вас строгость режима, например, жизни академии? От ректора к ректору менялось что-то? В хорошую, в плохую сторону? Преподавательский состав тоже не всегда был один, и воспитательский состав.

Ну, всё зависело от человека. Дисциплина всегда требуется, конечно, но её каждый трактует по-своему. Вот был такой воспитатель Иван Васильевич Воробьёв, родной племянник игумена Никона, так знавшие его до сих пор вспоминают. К нему совершенно спокойно мог подойти любой студент. Но были и прямо-таки с армейской жилкой (Nomina sunt odiosa).

А какова роль ректора была? Он был какой-то важной фигурой, так что не подойти было, или наоборот был близок всегда к студентам?

И ректоры были разные. Вот, например, епископ Филарет (Вахромеев +2021), который потом был митрополитом Берлинским, затем Минским. Он был человек, к которому можно было подойти всегда и поговорить. И к студентам относился с вниманием.

Был одно время ректором даже тот Денисенко (род. 1929), который потом стал митрополитом Киевским, но его страшно попутал бес, так что его отлучили от Церкви. Он серьёзно вникал в учебно-богословскую жизнь академии, внимательно относился к студенчеству, без каких-либо особенных строгостей.

Был епископ Владимир (Сабодан +2014), впоследствии митрополит Киевский. Он часто отлучался, поэтому к нему студентам было сложнее попасть.

Его сменил епископ Александр (Тимофеев), впоследствии архиепископ Саратовский (+2003). Он был строгим.

Если говорить в целом, то академия в советский период жила как обычная закрытая школа со своим внутренним распорядком. И всё-таки, она большей дисциплиной, обязательным посещением лекций и богослужений, большим контактом с насельниками лавры и общим пониманием своего иногда очень шаткого положения в государстве, вольно и невольно обращавшего мысль к Богу, отличалась от дореволюционной. Но по своей педагогической направленности она оставалась той же «умовой», как в своё время характеризовал духовные школы святитель Феофан Затворник и другие церковные авторитетные лица. Святитель Игнатий (Брянчанинов) даже так писал о современных ему духовных школах и их выпускниках: «Сбывается слово Христово: в последние дни обрящет ли Сын Божий веру на земле! Науки есть, академии есть, есть кандидаты, магистры, доктора богословия… Случись с этим богословом какая напасть и оказывается, что у него даже веры нет, не только богословия».

Сейчас, мне кажется, ощущается духовная усталость у студентов.

Чувствовалась ли тогда, так называемая, академическая семья? В чем это выражалось? И вообще, как Вы оцениваете это выражение?

Ну, это зависело от курса. Вот наш академический курс был очень дружным. В других, казалось, такого не было. От людей зависит. А академическая семья – это в какой-то степени было и есть, конечно.

А с другими курсами Вы общались?

Да, естественно. Но дух любви как-то постепенно угасал. Всё больше развивался эгоизм. Больше осуждения, тщеславия. Всё меньше дружелюбия.

А Константин Ефимович Скурат не на Вашем курсе был?

Нет, он старше меня на 9 лет. Когда я поступил, он уже преподавал.

Вы с ним дружили?

Да, как и все коллеги.

Когда он почил, многие, кто приезжал и просто из академии люди говорили, вот святой почил тоже, праведный.

De mortuis aut bene, aut nihil. Знаешь, что это такое? О мёртвых или хорошо, или ничего.

Есть ещё продолжение этой поговорки – «Ничего, кроме правды».

А, вот это хорошее продолжение!

Он искренне верующий человек. В этом смысле это настоящий христианин. Очень дисциплинированный в своей жизни. И с этой стороны, я могу сказать о нём только положительное. Но, естественно, у каждого свои немощи.

С момента поступления и до двухтысячных годов, как изменилась академия, как она менялась? Какие самые главные изменения Вы могли видеть на протяжении времени, будучи студентом, будучи потом преподавателем?

Ну, в отношении преподавания очень трудно говорить, потому что мы никто не знаем друг о друге, как кто преподаёт. Это невозможно просто. Нужно же, слушать, присутствовать, видеть. А иначе невозможно судить.

Но мне кажется всё-таки, что преподаватели стали ближе к студентам. Студенту легче подойти к преподавателю с вопросом и поговорить. Так, со стороны. Я даже редко остаюсь на обед с преподавателями. За обедом редко поднимаются интересные вопросы. И жалко терять время, которого у меня осталось очень мало. Какие изменения – мне трудно судить. Ну, по крайней мере, худых изменений я не знаю. По-моему, пока всё идёт в том же русле.

В том же русле, как до революции?

Да. Но тогда была уже настоящая беда. Отец Георгий Флоровский в своём «Пути русского богословия» приводит слова митрополита Киевского Арсения, сказанные им ещё в 1862 году: «Мы живём в век жестокого гонения на веру и Церковь под видом коварного о них попечения». Такое положение усугубилось после 1905 года.

Святитель Иларион (Троицкий) горячо пишет об этом: «Высочайшая резолюция 31 марта 1905 года на докладе Святейшего Синода о созыве Собора: «Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне время столь великое дело… Предоставляю себе, когда наступит благоприятное для сего время… созвать Собор Всероссийской Церкви». Годы шли за годами… положение Православной Церкви становилось невыносимым. Церковная жизнь приходила всё в большее и большее расстройство». Подобное же писали митрополиты Серафим (Чичагов), Вениамин (Федченков), архиепископ Антоний (Храповицкий) и многие другие.

Однако сейчас пока, слава Богу, ещё нет той «свободы», которая была перед революцией. Мы можем учиться и учить, если не оставим фундамента здания нашей веры – святоотеческого учения о вере, жизни и спасении.