ФИО сан: протоиерей Андрей Белянко

Год рождения: 1957

Место рождения и возрастания: Республики Беларусь, Гомельская область, город Мозырь

Социальное происхождение: из семьи рабочих

Образование: Московская духовная семинария

Место проживания в настоящее время: г. Москва

Дата записи интервью: 21.05.2024

Я, протоиерей Андрей Михайлович Белянко. Родился 4 апреля 1957 года в городе Мозыре Гомельской области Республики Беларусь. Гомельская область, город Мозырь находится недалеко от Украины, до границы 70 километров. Родился я в семье верующих. Мама была очень глубоко верующим человеком. К сожалению, сказать что-то о папе не могу, только знаю, что он с Украины, потому что мама с папой развелись, ещё когда я был совсем маленьким.

В детстве мне очень запомнился такой случай. Это уже, наверное, были школьные годы, может быть, второй – третий класс. Мама всегда вечером, когда укладывала нас спать, (а нас было трое всего, но тогда ещё было только двое сыновей), она брала в руки книжку и по этой книжке долго молилась. Сколько она молилась, трудно сказать, потому что мы засыпали, и я не знаю, когда оканчивалась её молитва. После молитвы она всегда эту книгу клала на шкаф, а шкаф находился рядом с кроватью. И вот однажды мне очень-очень захотелось взять эту книгу и тоже помолиться. Я становлюсь на спинку кровати, а кровать старая была, железная с высокой спинкой. Я залезаю и беру эту книгу. И каково было моё разочарование, когда я открыл и увидел, что там славянский текст! А в то время я по-славянски читать ещё не умел. У меня было такое разочарование, что я ничего не могу – ни почитать, ни помолиться!

Мама нас с детства водила в церковь. Она пела в церкви на клиросе в Свято-Михайловском храме города Мозырь, где мы родились и росли. И всегда мы стояли рядом с ней и подпевали, что могли и как могли.

Мама однажды рассказывала, что был такой случай. Староста церкви, такой старый дед (для меня он представлялся таким, в памяти остался как старый дед) подошёл к ней и говорит: «Не води детей в церковь, а то из-за твоих детей церковь закроют». Мама хоть и простая была, но очень мудро ответила ему: «Если уже детей не водить, то ради нас, мертвецов духовных, взрослых людей, эту церковь можно уже закрывать».

Она очень сильно защищала детей от нападок и в церкви, и в школе. Директор кричал на всю школу: «Мы лишим тебя материнства! Мы заберём у тебя детей за то, что ты водишь их в церковь!» Он такой был крикливый. Особенно сильно на неё кричал из-за старшего её сына, моего брата Василия (он сейчас архимандрит Лаврентий в Белоруссии). Но она этого не испугалась. Сказала: «Что ж, если у вас есть на то право, забирайте. Но я как водила, так и буду водить».

В школе, в четвёртом классе, я вспоминаю, как накануне дня рождения Владимира Ильича Ленина нас всех заставили писать клятву пионера. Я тоже написал эту клятву пионера, потому что раздали всем листочки и сказали: «Пишите под диктовку». А когда была назначена дата и время принятия в пионеры, я в школу не пошёл. Так и не приняли меня в пионеры, и галстук я так и не носил. Первые четыре класса у нас одна учительница была, она очень негодовала на меня, что я не пришёл в день принятия в пионеры.

Когда в пятый класс я перешёл, там уже было много учителей, и классный руководитель отдельно был. Вот я прихожу на линейку без галстука, и мне мои одноклассники говорят: «Ты почему галстук не надел? Классная наша такая строгая, такая строгая!» А оказалось, она очень мудрая женщина, она ничего мне не сказала. Она знала уже, конечно, что за семья, кто мы такие, и она промолчала. А в будущем потом уже с годами выяснилось, что она очень была спокойная, рассудительная и мудрая женщина.

То, что мама нас водила в церковь, то, что мы не были пионерами, отражалось на взаимоотношениях со сверстниками в классе. У меня была кличка «богомолец». И когда всё было хорошо, вроде, и отношения были нормальные, а как только какая-то небольшая напряжёнка с одноклассниками появлялась – сразу: «Ой, богомолец!» С презрением таким ко мне относились. Я в школьные годы занимался фотографией, сам любил фотографировать, это было тогда ещё, конечно, мало развито, особенно в школе. И вот многие просили: «Андрей, сфотографируй меня». Я фотографировал, фотографировал, вроде бы всё хорошо. Но чуть что не так, опять мне: «Богомолец!» Вот так уколют меня. Но почему-то, для меня это – как пчела укусит, я так сравнивал это. Но этот «укус» быстренько проходил. У меня не было внутреннего злопамятства.

Вот ещё хочется вспомнить про свою маму. Ну, любому ребёнку трудно стоять в храме на службе. Так она всегда нас как бы немножко «подкупала». Вот кончается литургия, мы до Отче наш стояли, она мне и брату давала по 15-20 копеечек, и мы бегом бежали покупать мороженое. Для нас это было такое лакомство! Мы всегда ждали, когда же мама даст нам по 15-20 копеек. Мы жили очень бедно. Мама одна работала на хлебозаводе, зарплата была маленькая, поэтому жили в бедноте, единственное, что она могла – это вот дать нам на мороженое. Когда-то порция мороженого стоила 15-18-20 копеек. 

Я вспоминаю в детстве, когда я в магазине говорил: «Мама, купи мне вон ту игрушку». Она так посмотрит: «Ой, да ты что? Это же три буханки хлеба!» Она всё на хлеб переводила.

Я любил музыку в детстве очень, а рядом у нас находился кружок, где учили играть на баяне. Я стоял под окном и смотрел, учитель меня заметил и говорит: «Хочешь заниматься?» – «Хочу». – «А баян у тебя есть?» Я говорю: «Нет баяна». – «Ну, я не смогу тогда тебя учить, надо, чтобы был дома инструмент». Я подошёл к маме: «Мама, купи мне баян». Она говорит: «А сколько он стоит?» – «100 рублей, самый дешёвый 97». – «Ой, сынок! Нету у меня денег таких!» Ну а потом мама как-то говорит: «Ну хорошо, сынок, я вот собрала, сэкономила. Пойдём, купим баян». А пришли – и какова была моя обида, разочарование, когда продавщица говорит: «Вы знаете, он не исправен, что-то там не работает. Но Вы не расстраивайтесь, вот через недели две придёт новая партия». Через две недели я говорю: «Мама! Баяны новые прибыли!» А она говорит: «Сынок, денег уже нет. Я расходовала туда и туда». Так я на баяне играть и не научился. Но я не расстраивался, я был всегда такой энтузиаст, всегда был весёлый. Не обижался на маму никогда.

Когда были случаи, что мы не могли пойти по какой-то причине на всенощное бдение, то мама всегда нас заставляла в это время дома вычитать Шестопсалмие, первый час. То есть она нас воцерковила, она нас привела к Церкви.

Я был крещён в Свято-Михайловском храме в Мозыре. По словам моей мамы, крестил меня отец Алексий, он был настоятелем. Крёстными у меня были сестра моей мамы, моя тётушка, Софья Евдокимовна Станкевич, а крёстным отцом был родной брат мамы, Иван Евдокимович Станкевич.

Вообще наш род по бабушке нашей – это фамилия Станкевич.

Хочется также сказать, что очень большое влияние в духовном плане на меня было оказано моим двоюродным братом, протоиреем Николаем Иосифовичем Пикузой, и моим дядей, архимандритом Апеллием (Станкевичем). Они были моими наставниками в духовном деле.

У меня был ещё один дядя, самый старший брат моей мамы, игумен Венедикт (Станкевич). Мне запомнился такой интересный случай. Он служил в это время на приходе в Тернопольской области. Хотя он и начинал свой путь из Почаевской Свято Успенской лавры, но в хрущёвские времена, когда гонение было, его выгнали из лавры, и он служил на приходе в Тернопольской области, в селе. Мы приехали туда к нему с моей крёстной. Это было ещё до школы. Он всегда меня и вообще детей любил называть «детка». И он сказал мне: «Детка, вот когда будешь священником, то запомни, что священник должен ходить важно, спокойно, чинно, не должен бегать, как мальчишка». Вот эти слова у меня врезались в память, остались на всю жизнь. Он как бы мне предсказал мой путь.

И ещё один мой дядя, тоже монах, Аристарх (Станкевич), в миру Андрей Евдокимович Станкевич, впоследствии стал епископом Гомельским и Жлобинским.

На мою маму и на её братьев и сестёр главное влияние было со стороны их мамы, моей бабушки, Евы Андреевны. Она была очень набожная женщина. Жили они в деревне, и ближайший храм был в 25 километрах от их деревни, в городе Петриков. Всего было их в семье восемь человек детей. И вот их мама, моя бабушка Ева, старалась на большие праздники водить детей в храм. Вспоминал её сын, мой дядя, епископ Аристарх, что вот берёт его на руки мама, а он тогда был маленький, другие дети друг за друга за ручки берут – и идут в храм. А 25 километров! Особенно для маленького было тяжело. И вот он говорит: «Иду я и начинаю ныть, плакать: “Мама, мама! Ну скоро?” Oна всегда говорила: “Вот, сыночек, вот за тем поворотом немножко там, и мы придём”. Приходим – за поворотом нету. “Мама, ну где?” – “А вот там, за этой горочкой, там уже мы и придём”. И опять горочку пройдём – опять нет. И она всё время меня вот так подманивала, обманывала обманкой, чтобы я уже совсем не раскис». Вот представьте, какую надо иметь веру, чтобы детей маленьких 25 километров водить туда и обратно, и зимой, и по бездорожью. Да какие уж там были дороги? Простая дорога такая вот.

Бабушка рассказывала своим дочерям, что, когда она выходила замуж и стояла под венцом, она очень усердно молилась и просила: «Господи, если будут у меня дети, я прошу Тебя, чтобы они были тоже очень верующими». И так оно и случилось, они были очень верующие.

Прежде, чем перейти к моей дальнейшей истории, очень хочется рассказать про моих дядей. Прежде всего, про самого старшего моего дядю упокой, Господи, душеньку его, игумена Венедикта (Станкевича). Он воевал во время войны в партизанском отряде Ковпака. В армию его не взяли, потому что он был слеповат, у него было плохое зрение, а вот в партизанском отряде он воевал. Происходили события в основном на Украине. И, по всей видимости, где-то там, на Украине, он узнал про Свято-Успенскую Почаевскую Лавру. Потому что вскоре после войны он ушёл в эту лавру и попросился чтобы его оставили там. Его приняли в лавре. Он рассказывал, что долгое время он был послушником и очень тяжёлое послушание нёс, зимой ему приходилось убирать и чистить общественные туалеты. Но он всё выдержал, и приняли его насельником в лавру. И через 10 лет к нему уже пришёл его младший брат, впоследствии архимандрит Апеллий. И всё было хорошо. Они там молились, радовались, но наступили тяжёлые хрущёвские времена, гонения, и стали закрывать монастыри. Была закрыта Киево-Печерская лавра и потом взялись за Почаевскую Свято-Успенскую лавру. Закрывали её, как бы это прискорбно ни звучало, руками самих церковников. В частности, в Почаевской лавре действовали через наместника монастыря. Наместник по указанию властей выписывал понемногу: по пять, по десять монахов. Им деваться некуда было, и они уходили кто куда. Вначале выписали, выгнали старшего брата, игумена Венедикта, и он пошёл на приход служить в Тернопольской области. Я рассказывал, как я был с моей крёстной у него на приходе.

Потом пришёл черёд и младшего брата, он тогда был то ли иеродиакон, то ли иеромонах Апеллий, и, когда его выписали, он категорически отказался уходить из монастыря. Тогда за него взялись власти. За то, что он не имел прописки в лавре, его стали привлекать к административному наказанию. Несколько раз его штрафовали за нарушение, так сказать, паспортного режима. И когда он говорил светским властям: «За что Вы меня наказываете?» Ему отвечали: «А мы Вас не наказываем, мы Вас не выгоняем, это Ваше руководство. Ваш наместник Вас выписал. Поэтому Вы уж извините, мы тут не при чём». А когда он отказывался уходить из лавры, то его вылавливали и несколько раз отправляли в тюремное заключение.

Так вот, отец Апеллий мне рассказывал, что перед началом гонений он испытывал такой духовный подъём, что готов был хоть в огонь идти, страха никакого не было. Сам не понимал, что это такое за состояние духа. Он говорил, что когда выходил на проповедь, то был сам весь в слезах, и весь народ в храме, полный храм народа, плакал. Вот такое было состояние духа. А потом только он понял, когда уже начались гонения, что это Господь как бы готовил его к этому периоду гонений.

Но перед этим ему пришлось испытать очень сильный удар. Как он сказал, это был самый сильный для него удар, самое сильное испытание. Когда его выгоняли из лавры, и он не нашёл поддержки у наместника, он поехал в Киев к блаженнейшему митрополиту Киевскому и всея Украины Филарету (Денисенко)[1]. Приехал он к владыке и рассказывает: «Владыка, выгнали меня из лавры! Что мне делать?» А он ему отвечает: «Ты, монах, ты должен нести послушание. Выписал тебя наместник – всё, собирайся и уходи». Он отвечал: «Владыка! Но я же при постриге давал клятву Божией Матери, давал клятву Богу, что я никогда никуда из лавры не уйду, а буду до конца дней жизни своей служить и молиться в лавре». Тогда он начал гневно говорить: «Ты, непослушный монах! У тебя нет смирения!» А дядя возьми, да и скажи ему: «Владыка, где же Ваши Киево-Печерские монахи, которые со смирением ушли? Они ушли – и всё, лавру закрыли!» И тогда он с такой бранью на него набросился: «Вон! Уходи вон отсюда! Я слушать тебя не хочу! Ты никого не слушаешься!» И выгнал его с треском из кабинета. Вышел он, где-то нашёл местечко, сел – и давай плакать. – «Я, – говорит, – не ожидал такого, что от блаженнейшего владыки я такое услышу». Так он поплакал, помолился Божией Матери и сел в какой-то трамвай или троллейбус, чтобы добраться до вокзала. И в этом троллейбусе или в трамвае на него навалились люди: «Что за мракобес такой здесь?!» – а он был полностью в монашеской одежде, за исключением, наверное, клобука. Как начали его ругать, как начали клевать, выгнали его из этого троллейбуса: «Вон отсюда! Пошёл вон! Позор какой!» Ещё больше получил удар. И пошёл он пешком. Вернулся в лавру. – «И понял я, – он мне рассказывал, – что только Матерь Божия меня может защитить».

Когда он был в тюрьме, преступники иногда задавали тюремному начальству вопрос: «Ну вот мы сидим заслуженно, мы преступления совершили, но за что сидит вот этот монах с нами? Он же никакого преступления не сотворил». Им отвечали: «Мы не при чём, это их начальство его с монастыря выдворило. Мы только привлекаем за нарушение паспортного режима». И вот, то ли во второй, то ли в третьей ходке в тюрьму он один очень интересный получил урок, духовный опыт. Жил он с одним сокамерником, который безбожно курил. У него изо рта никогда сигарета не выходила, никогда его не покидала. Такой дым стоял в этой камере! Вот представьте, каково монаху там было находиться. Он рассказывал так: «Вот однажды он ночью спит, а я молюсь. И вдруг вижу, что он стал храпеть, задыхаться, такой храп у него, будто бы его кто-то душит и скоро задушит, он задыхается. Я перепугался сам: в чем дело? Что с ним происходит, не пойму. Я давай его будить, будить, трясти: “Вставай! Вставай! Вставай!” Он пробуждается весь в испуге, тяжело дышит, берёт себя за горло. Я говорю: “Что с тобой? Что с тобой?” А он говорит: “Ты знаешь, вот сейчас мне приснился такой чёрный, страшный, рогатый, душит меня и говорит: “Вставай! Кури! Вставай! Кури!” Вот если бы ты меня не разбудил, я бы, наверное, и задохнулся, он меня задушил бы!” Вот я и понял, что действительно, не зря в народе, говорят: “курить – бесу кадить”».   

Мне ещё рассказывал отец Апеллий, было такое время в лавре, что оставалось кроме него три или четыре таких же монаха, служащих было буквально пара человек, так они выходили к народу и говорили: «Люди, есть среди вас, кто умеет читать часы?» Некому было даже часы почитать перед литургией, уже до такой степени ужасно было. Лавра была на волоске от закрытия. И через этих вот пятерых монахов, которые остались в лавре, которые отказались уходить, которые пошли по тюрьмам, приняли это гонение, удалось спасти лавру от закрытия. Они объездили всё, что только могли: и в Москву ездили к властям, и в Киев. И потом они стали искать помощи за границей. Находили какие-то лазейки и посылали туда свои жалобы и просьбы. И, конечно же, этим они очень сильно раздразнили советскую власть. Отец Апеллий так и не был прописан до распада Советского Союза. Только когда уже Украина обрела независимость, тогда его зарегистрировали и прописали в лавре. Но их обращение на Запад, письма, которые они писали, тоже возымели своё действие, потому что, когда Хрущёв в Америку ездил, ему там задали вопрос: «А почему у вас, где такая свобода совести, притесняют по тюрьмам священников и монахов?» Он там был, говорят, очень поражён, и когда показали письма, ему нечего было ответить. Ну, конечно, потом убрали его также хитро, как он хитро хотел закрывать монастыри и церкви.

Ну, времена хрущёвские закончились, наступили брежневские времена. Конечно, уже того гонения в полном смысле слова не было, но и свободы же настоящей не было. Вернулся он в лавру, а в лавре его не прописывает власть. Не прописывает – и всё. Выгонять не выгоняют, но и не прописывают. И вот он живёт неделю, две. Вдруг ему кто-то по секрету говорит, что будет облава, он куда-то прячется. Где он прятался, я не знаю, а иногда даже приходилось и уезжать. Он уедет на какое-то время, облава эта пройдёт, этот «хапун» – и опять он в лавре молится. Но у него нелегальное положение, ему надо было хотя бы на время где-то найти угол, чтобы прятаться от преследования. Он как-то упросил свою старшую сестру, чтобы она приехала и приобрела «хатынку» глиняную, соломенную за 20 – 25 километров от Почаева. И когда надо было спрятаться где-то, они приезжали и жили в этом посёлке или городке, по-украински он назывался Радзивилов, а по-советски Червоноармейск.

Когда я уже был классе в пятом – шестом, то на летние каникулы я приезжал туда, к моей крёстной. Её звали Зоя (София Евдокимовна). Баба Зоя, тётя Зоя мы её звали. Она жила со своим старшим сыном, будущим протоиреем Николаем, моим двоюродным братом. А он на тот момент уже учился в Одесской семинарии.

Вот я когда приезжал туда и жил на каникулах, то бывало, на день, на два, а то и на неделю я приезжал к отцу Апеллию в лавру и жил с ним вместе в его келии. И запомнилась очень его духовная сила. Он как-то мало говорил, мало объяснял, коротко что-то расскажет, что-то спросит, но он очень любил молиться. Я запомнил, что вот вечером после службы, после трапезы, приходим в келию вечерние молитвы почитаем, и он говорил: «Ты ложись спать», а сам он уходил. Он где-то находил укромные места в лавре, там сад небольшой был. И он в этом саду молился. Сколько он молился там по ночам, я не знаю, потому что я, бывало, пробужусь среди ночи, а его ещё нет. Уже под утро я смотрю, он уже спит, тоже отдыхает. Мне очень нравилось быть у него. Ну, правда, тоже, как парнишка, я ещё уставал, всё-таки ещё не был натренирован, чтобы все службы монастырские выдерживать, пройдёт дней пять, уже устаёшь, уже хочется домой.

Во времена брежневские, когда уже, как я сказал, в тюрьму не сажали, но и не прописывали в лавре, это нелегальное положение тоже было очень тяжёлым для моего дяди. Я вспоминаю, как три монаха, которые были на нелегальном положении, вынуждены были на какое-то время приехать в Радзивилов, они там собирались на молитву, акафисты читали, совершали правила монашеские и служили водосвятные молебны.

Так вот, когда я находился у моей крёстной в этом Червоноармейске, в Радзивилове, мой двоюродный брат, он был старше меня на 10 лет, студент Одесской семинарии, меня тоже учил и наставлял. Учил меня читать по-славянски и заставлял меня, чтобы я каждый день вычитывал одну кафизму Псалтири. А сам сидит и слушает, и мне ошибки постоянно исправляет и исправляет. Это меня, конечно, немножко всегда расстраивало. А рядом с этим домиком было прекрасное озеро, просто удивительное! Туда приезжали ленинградцы отдыхать. И мне так хотелось на это озеро покупаться или на велосипеде покататься вокруг этого озера, а он заставлял меня читать. Но потом, уже спустя годы, я вспоминал это и так был ему благодарен, что он через такое вот требование научил меня читать хорошо по-славянски, что очень пригодилось мне во время поступления моего в семинарию.

Вот такой случай вспоминаю в этом же Червоноармейске. Сосед, дедушка, умер хороший был человек, верующий. На Украине почти все верующие, наверное. И вот меня отправили читать Псалтирь. Ой, как это я вспоминаю! Мне было тяжело не столько читать, сколько находиться рядом с умершим, рядом с покойником. Я же был тогда парнишкой ещё, для меня смерть человека напряжённую атмосферу создавала.

Хочется также рассказать, что ездили мы с Червоноармейска в Почаев на автобусе, а в большие праздники, люди собирались со всего Советского Союза и ехали в Почаев из Белоруссии и из России, ну очень много народа съезжалось. И власти много отменяли автобусов, а некоторые автобусы специально изменяли маршрут. Вот автобус останавливается, не доезжая шесть километров до Почаева – и всё, дальше не едет, возвращается обратно. И люди пешком шли эти шесть километров. Это делалось, чтобы как можно больше испортить людям настроение, отбить желание, чтобы люди больше не приезжали. Бывало, люди хотят вернуться уже обратно, а автобусы идут только от этого населённого пункта, не доезжая шесть километров, и они, опять-таки, из Почаева пешком шли эти шесть километров. Автобусы мало ходили, и ещё придерживались такого строжайшего правила: сидячие места и только пять человек стоя могли ехать. И всё. А народа много! Этим, конечно, пользовались некоторые, зарабатывали те, у кого был транспорт, но цены тогда уже они заламывали очень большие. Такое было издевательство над народом. Мне запомнились эти моменты, которые очень на меня повлияли в духовном плане.

Я не имел внутреннего, большого, откровенного желания и цели стать священнослужителем, даже как-то и не задумывался. И вот я заканчиваю 8-й класс и ухожу из школы, чтобы пойти работать, потому что мама одна, а нас уже было трое. У мамы была ещё попытка выйти замуж, и родился у нас ещё один брат. И вот нас трое, а она одна. Очень трудно ей было, и дальше уже на шее мамы сидеть я не мог. У нас была соседка, она взяла меня к себе учеником часового мастера, я получал какие-то студенческие деньги, всё-таки уже немножко легче было. А мама в это время устроилась работать на швейной фабрике уборщицей и там договорилась, чтобы меня взяли учеником наладчика швейного оборудования. Потому что сидеть постоянно целый день согбенным и смотреть с лупой часы мне было тяжело. Я не мог сидеть на одном месте так долго. Я пошёл учиться на наладчика швейного оборудования и одновременно учиться в вечерней школе.

Подходит время, я заканчиваю 11 класс, и приезжает в Мозырь мой брат двоюродный, уже священником он был, служил в Туле. И говорит мне: «Андрей, если ты пожелаешь быть зубным техником, приезжай в Тулу, у меня есть возможность, я тебя устрою». Я запомнил это. Закончил учёбу, получил аттестат и поехал к нему. Приезжаю и говорю: «Помнишь, ты обещал мне?» – «Да, помню». – «Ну вот, я приехал, помоги мне устроиться». – «Хорошо, – он говорит, – только помоги мне немножко здесь пару недель». А он только-только купил половину старенького дома в Туле и взялся за капитальный ремонт. Я помогаю ему неделю, вторую, третью, смотрю, он что-то молчит. Меня уже тревога начала брать. Я говорю: «Cлушай, а как же поступление? Уже, наверное, экзамены скоро будут? Надо же документы подавать». Он мне вдруг говорит: «Андрей, а давай-ка ты в семинарию поступай». Для меня это было такой неожиданностью! Я был к этому не готов. Но почему-то я это спокойно воспринял: в семинарию, так в семинарию. Он говорит: «Для тебя же проблем никаких нет, по-славянски ты читаешь хорошо, ты вырос в Церкви, церковные песнопения знаешь, молитвы утренние и вечерние знаешь. Ну, по программе пройдёмся». Тогда была программа очень простая: нужно было тропарики выучить, молитвы некоторые и написать изложение. И он говорит: «Так что давай! Я тебя сейчас подготовлю, мы с тобой программу эту подготовим». Ну и мы начали готовить программу. И он говорит: «Поезжай в Мозырь, поскольку ты там прописан, тебе надо оттуда взять рекомендацию». Я приехал, подошёл к настоятелю Михайловского храма, отцу Василию по фамилии Тур. Он такой молодец, спаси его, Господи, всегда вспоминаю его, говорит: «Хорошо!» – и написал мне рекомендацию. Я поехал и поступил в семинарию, стал семинаристом.

А перед этим, когда я уже уходил со швейной фабрики, мне секретарь комсомольской организации сказала: «Ты не в Тулу едешь поступать, ты в семинарию поступать будешь!» Как чувствовала она. Я говорю: «Да нет, мне там мой брат поможет!» – «Не, не, не, ты меня обманываешь. Я знаю, что ты в семинарию хочешь поступать!» Как будто она чувствовала это. Ну вот так получилось, как будто Господь со мной через неё говорил!

Когда я ещё не поступил, а только сдавал экзамены и проходил проверку (тогда проверка такая была, приглядывались к каждому студенту), однажды меня вызывает отец Елевферий, упокой, Господи, его душу, он был тогда помощником инспектора, и говорит: «Вы швейные машинки ремонтировать умеете?», а по документам было написано. Я говорю: «Да, умею. Я работал наладчиком швейного оборудования четвёртого разряда». – «Вот, у нас есть пошивочная мастерская, там машинка сломалась. Надо подремонтировать». Ну хорошо, пошёл я туда, и там познакомился со старшей этой пошивочной мастерской, Валентиной по фамилии Алякина. И вот на протяжении всей моей учёбы в семинарии я туда ходить стал часто, потому что швейная мастерская расширилась. Была вначале одна Валентина, а потом ещё стали брать, у неё было потом четыре швеи. И они уже там шили вовсю для студентов, для преподавателей одежду, рясы подрясники. А машинки были не производственные, а домашние, они, естественно, ломались, я уже стал ходить туда чаще. Так вот мы близко познакомились, понравились друг другу.

В это время в Троице-Сергиевой лавре, находился мой третий дядя, он тогда был иеродиакон Аристарх. Потом он уже стал иеромонахом. Мы с ним очень часто встречались. Вначале он был старшим иеродиаконом у Патриарха Пимена, а потом он был ризничим. Это тяжёлое очень послушание. Целыми днями он бегал, старался. А вечерами я приходил к нему, сидел у него в келии, он много рассказывал и духовные беседы проводил с нами. Вот такая была сильная духовная поддержка. Бывало, я вижу, он уставший такой сидит, уже зевает, но он терпеливо проводил эти духовные беседы, рассказывал о духовной жизни.

Конечно же, семинарские годы – это были годы самые счастливые, я называю их, золотые годы моей жизни. Мне очень нравилось, я духовно укреплялся, и мне очень нравилось заниматься. Я любил очень вечерние занятия. Подготовку очень любил. Я очень старательно всегда ответственно относился, готовился. Отец Аристарх мне говорил: «Обязательно заведи блокнот и по Катехизису все, все, все выдержки из Священного Писания записывай. А вечером, когда выходишь на прогулку или где-то имеешь минуту свободного времени, даже вот после обеда, когда ещё не закончилась трапеза, открывай и заучивай все эти выдержки из Священного Писания». Вот я так всё, действительно, и делал, и все цитаты наизусть хорошо знал, я старался хорошо учиться.

Помню, меня почему-то распределили, по моим музыкальным данным в четвёртый хор. Четвёртый хор, как правило, пел «Господи, помилуй», больше фактически ничего. Редко когда-нибудь он споёт какой-то тропарик. А так в основном пел верхний хор. Первый или второй были у нас самые главные два. Потом третий, правый, а мы уже четвёртый, с левой стороны. И мне это так не нравилось, что я пошёл сам к регенту хора, отцу Зотику[2], и говорю: «Я очень хотел бы петь в хоре». Он говорит: «А Вы поёте каким голосом?» – «Баритоном». – «Приходите». Я пришёл, и он меня взял. А я же не знаю никаких напевов. Я говорю: «Можно мне какие-то ноты?» А я чуть-чуть умел на инструменте играть, знал нотную грамоту. Ну вот, он мне давал ноты, я учил и постепенно потихонечку, потихонечку набрал, и уже пел. Потом я говорю: «Можно я басом буду?» – и басом стал петь, потому что баритоновая партия она простая, ровная такая.

А потом вдруг меня вызывает инспектор и говорит: «Вам благословляется петь у отца Матфея (Мормыля)[3]». Я был так шокирован! А потом я узнал, что отец Иона[4] меня туда рекомендовал. Он литургику у нас преподавал. И для меня это был, конечно, большой престиж. Я пел у отца Матфея, большой очень опыт. Потом я в регентский класс стал ходить при семинарии, учился регентскому делу, немножко опыт приобрёл.

И меня с первого класса во второй класс, а потом со второго сразу в четвёртый перебросили, потому что у меня успеваемость была хорошая. И я повторяю, что это были золотые годы моей жизни – семинарские годы.

И вот, я заканчиваю семинарию по первому разряду. Это значит, пятёрки и несколько четвёрок. И вместе со мной заканчивал мой одноклассник, его звали Николай, необычайно одарённый парень был. Он ростом с меня был, но чуть ли не в два раза мощнее. А по годам мы были одинаковые, нам было по 23 года. Такой красивый бас! Такой у него дар Божий был – музыкальный слух. Он никогда не учил уроки, часто отсутствовал. Я говорю: «Николай, ты чего не ходишь на вечерние занятия?» – «А зачем мне? Я всё запомнил, что преподаватель мне рассказал». И да, действительно, на следующий день его вызывают – и он на пятёрку отвечает. И вот, мы заканчиваем семинарию, я подхожу к нему: «Ну что, пойдём в академию учиться дальше?» И вдруг он мне говорит: «Я в академию не пойду». Неженатый он был ещё. – «Почему, Николай?» – «Если я пойду дальше, я вообще стану неверующим». Мне было нечего сказать! Я говорю: «Николай, я тебя не понимаю». Он говорит: «Мне надо уходить, чтобы совсем не стать неверующим. Пойду на приход». Он, наверное, и пошёл на приход, думаю, где-то он протодиаконом служит, потому что у него стопроцентные были предпосылки стать протодиаконом.

Я долго задавался вопросом, почему так могло быть? И потом я как-то начал понимать. Вот я говорил, что он часто на вечерних занятиях отсутствовал. Бывало, обед заканчивался, и он после обеда убегал в город. Вот каждый раз он всё бегает в город – что он там делает в этом городе?.. И я так подумал про себя, наверное, он вёл какую-то двойную жизнь. В семинарии он учился, потому что его отец был священником, а сам где-то вёл вторую жизнь в городе. И такая двоякость, оказывается, убивает. Господь отнимает от человека веру. И он, видимо, это понял. Или, может быть, он с кем-то там, где-то связался, и надо было уходить из семинарии.

По семинарии мне очень запомнился владыка Владимир (Сабодан)[5]. Я всегда молюсь за него. Ну как за него не молиться? Представляете, вот такой всегда в семинарии обычай был, на Пасху и на Рождество идти и славить Христа у ректора, у инспектора и у наместника лавры. И мне запомнилось, когда приходили мы к владыке Владимиру, он так нам щедро каждому по 25 рублей давал. Как мы радовались этому! Вот это вспоминаешь, и невольно хочется его помянуть, помолиться за него за щедрость такую. И вообще, повторяю: годы семинарские – это золотые годы!

Поступил я в академию. И в академии я уже стал очень близок вот с этой старшей пошивочной мастерской, Валентиной. Ну и собрался я жениться. Как говорят в народе, «устал учиться, захотел жениться».

Отец Аристарх говорил, что на приходе академия не нужна. Это если кто хочет научной работой заниматься или преподавательской деятельностью. И он, действительно, оказался прав. Потом я тоже понял. Так вот, я после первого курса женился, и меня к себе пригласил на приход мой двоюродный брат, отец Николай Пикуза, он пожелал на приход меня помощником взять, вторым священником. А он служил в это время в Тульской епархии, в городе Плавске. Я приехал к нему, и меня рукополагал в тульском Всехсвятском храме, владыка Герман[6]. Потом он был митрополитом Волгоградским. Сейчас он уже на покое.

В 1981 году была моя хиротония. Хиротония диаконская, 16 августа, как-то мне не запомнилась ничем, а уже когда была хиротония иерейская через три дня, 19 августа, вот она мне запомнилась, очень запомнилась. Когда мне дали держать Агнец на дискосе: «Приими залог сей и сохрани…», у меня так потекли слёзы ручьём, и меня так трясло, что кто-то стал мне помогать держать дискос, чтобы я не уронил. Что со мной происходило, я не знаю, была такая тряска! Меня трясло всего, я не мог удержать себя, не мог с собой ничего поделать. А перед этим, когда уже сразу после рукоположения на меня надели фелонь, она мне показалась такой тяжёлой, я удивился, что такая тяжёлая фелонь. Вот такая для меня была хиротония.

Я служил в Тульской епархии, но почему-то меня тянуло в Белоруссию очень сильно. И мама была уже больная, она говорила: «Сынок, вот если бы ты к нам приехал в Белоруссию…».

И я перевёлся в Белоруссию. Назначили меня в Гроднинскую область настоятелем в городском посёлке. И вот там я, действительно, вспомнил слова отца Аристарха о том, что на приходе нужна другая наука. И были такие моменты, что я даже жалел о том, что я закончил семинарию. Потому что в семинарии, в лавре, я увидел всё возвышенное, а тут я пришёл на приход… Ну знаете, как колхозный амбар такой деревянный. Совсем не церковное строение. Деревянный подсвечник посередине стоит. Я ревностно взялся за исправления и столкнулся с такой силой, о которой я не предполагал. Оказалось, что всем этим старостам, казначеям ничего не надо. Им нужно денежку получить, и всю эту денежку распихать по карманам. Они пользовались стопроцентной поддержкой, это фактически были ставленники райисполкомов. И они мне начали говорить: «Зачем Вам это надо, батюшка? Да вот нате Вам денежку. Да не надо этого делать!» А я: «Как? Нет, нет, это надо купить, то надо купить». Я поехал в лавру к отцу Аристарху, говорю: «Отец Аристарх, как бы подсвечник какой-то купить? Как бы купель купить?» Я стал приводить в порядок иконы, смотрел, как правильно их развесить, чтобы было симметрично, красиво. Народ поднялся против меня тоже: «Зачем Вы это сделали? Вы испортили нашу церковь!» Я думаю: «Господи, вот был бы я простой, поставили бы меня, они бы мной командовали».  

Вот эти православные, которые приходили в храм, как потом выяснилось, это были униаты. Я приехал туда – а они после литургии не поминают Патриарха. «Великого господина и отца нашего Пимена…» не поют ему. Я говорю: «Почему вы не поёте?» – «А у нас не принято». Я начал требовать. В них недовольство растёт.

Я хожу в подряснике по городу. Меня вызывает зампредседателя райисполкома, говорит: «Снимите эту сутану с себя! Что Вы в этом ходите, людей пугаете?» Я говорю: «Так я же священник! Вот военный ходит…» – «У нас не принято!» Представляете, как? И начались недовольства.

И ещё такой интересный случай запомнил. Однажды я вышел вечером и хожу возле храма по улице. Проходит группа молодых людей, может, старшеклассники. И мне говорят: «Батюшка, а Вы никогда не думали, что лет через пять, ну, от силы десять, Вы останетесь без работы?» Я говорю: «Почему?» – «А потому что люди перестанут верить в Бога». Меня-то Господь вразумил, я говорю: «Мои хорошие. Вот вы, как только поженитесь, вы первые ко мне и прибежите: “Батюшка, надо покрестить. Батюшка, вот ребёночек болеет”. Поверьте мне, вот увидите! Если вы сами не принесёте покрестить, так вы кого-то попросите». Они так замолчали, а потом: «Не, не, не батюшка». – «Ну, подождите, подождите, вы ещё пока жизни не попробовали».

Ещё был такой случай, мне тоже запомнился, однажды приезжают три чёрные «Волги», выходит группа людей, такие представительные, и говорят: «Батюшка, нам надо покрестить троих младенцев». Я говорю: «Ну хорошо, идите, там сейчас вас запишут, зарегистрируют». – «Батюшка, никакой регистрации». Я так посмотрел, и они на меня так посмотрели – глаза в глаза и поняли. Я говорю: «Ну хорошо». – «Мы покрестили, и Вы нас забыли». То есть, вот такая двойная жизнь была. Я так понял, что это были какие-то высокопоставленные люди. На «Волгах» в то время, кто мог ездить, тем более на чёрных? С какого-то другого района приехали, чтобы покрестить своих внуков, я так думаю.

Когда я с Тульской области перевёлся Гродненскую, вот тут я уже почувствовал, ощутил, что такое аппарат уполномоченных. В Тульской области я этого не ощутил, потому что это была показательная епархия. И там к уполномоченному идти за регистрационной справкой не надо было. А тут я приехал, мне благочинный говорит: «Вы должны съездить в областной центр и взять справку о регистрации». Я говорю: «Так у меня есть указ архиерея». – «Нет, – говорит, – дорогой, без справки Вы здесь не имеете права служить». – «Ну ладно». – «Только не в подряснике, в костюме». Ну что ж, я уже понял, что тут совсем другое. Я поехал, получил эту справку. И он мне тут говорит: «Смотрите, не нарушайте законодательство о религиозных культах». – «А законодательство какое?» – «Отпевать только на кладбище и в храме. На дому отпевать нельзя». А я приехал, мне в этом посёлке старосты говорят: «Батюшка, а у нас отпевают на дому. Все на дому отпевают. Никто ничего Вам не скажет, отпевайте». Ну, я их отпеваю на дому, всё как надо. И вот, когда у меня начались со старостой и с казначеем трения, вот тогда-то меня вызывают в горисполком и говорят: «Вы нарушаете законодательство о религиозных культах». Я спрашиваю: «Какое законодательство? Вы что имеете в виду?» – «Почему Вы отпеваете на дому?» Я говорю: «Ну так я всегда так делал, здесь так принято». – «Ничего мы не знаем». Я им задаю вопрос: «А где это было?» – «А вот там-то и там. И Вы там ещё себе и денежку взяли! Мы Вас можем лишить регистрационной справки». Ну, я тогда не смирился с этим и пошёл дальше в противостояние. Храм не отапливался, холодно было очень, народу зимой приходило очень мало, я стал требовать, чтобы сделали отопление. И уполномоченный пожаловался, по всей видимости, митрополиту, и он меня перевёл на другой приход. Я говорю: «Владыка! Ну за что Вы меня переводите?» – «А надо было сидеть тихо!» Вот и всё. Я опять думаю: «Ну вот, научился я, всего хорошего набрался в лавре, в семинарии, в академии».

И уже когда меня перевели из Гродненской области, я ещё заметил такой вот интересный, неприятный факт. В то время уполномоченные по делам религий проводили собрания духовенства. Не архиереи проводили тогда собрания духовенства, а уполномоченные. И вот я приезжаю тоже на это собрание, там читают нам лекции из общества Знания. Награждают тех, кто много денег в Фонд мира отправил. До 30% дохода отчисляли в Фонд мира. Награждают, а потом ругает уполномоченный, наставляет таким тоном: «Товарищи священники! Смотрите! Чтобы своих детей вы не заставляли молиться Богу! Это насилие над ребёнком!» Я тогда встаю и говорю: «Можно Вам вопрос? Если мой ребёнок бегал и где-то играл, в грязи вымазался весь, пришёл и быстрее за стол лезет кушать. А я говорю: “Куда ты пошёл? Ну-ка, давай помоемся, грязнуля”, а он кричит: “Не хочу, не буду”, а я: “Нет, будешь”. Это же насилие! Так что, его не заставляется мыться, что ли?» Он на меня: «Садитесь!» Представляете? Вот так вот мы в то время жили. Это же уже были брежневские времена. Это уже было послабление.

А ещё запомнил один такой случай про это собрание. Такой тоже неприятный был случай. Половина духовенства, если не больше, безбородая. Ну, Западная Белоруссия. Но это ещё, так сказать, полбеды, но потом нам предлагают экскурсию в какой-то колхоз миллионер, там будет обед, и вот на этой экскурсии «посмотрите, как у них всё развито». Приехали туда на автобусе, выходим. Вокруг уполномоченного становятся эти священники, и достают все сигареты. Уполномоченный прикуривать даёт им, они – ему. Для меня это было так дико, так неприятно. Как так мы можем, священнослужители?.. Но, к сожалению, вот так вот. Такой факт имел место быть.

Но народ там очень набожный, очень верующие, необычайно. Я бы сравнил его, наверное, с Украиной. И, может быть, с Молдавией. Хотя нет, в Молдавии ещё более набожный народ, а вот с Украиной – да. Мы только приехали на приход ранней весной. Ничего же нет у нас, только чемоданы, и за нами контейнер идёт с некоторыми вещами. Узнали, что приехал священник: «Батюшка, Вам что надо? Может, Вам картошечки надо? Морковочки?» – «Ну, привезите». И люди на повозках из близлежащих сёл, а мы в посёлке городского типа служили, стали привозить нам мешки. Навезли столько картошки! А потом сало стали привозить. А Пасха придёт, так и колбас навезут! Такой народ, так он уважительно относился к священнослужителям.

Потом меня владыка переводит с западной части. Посёлок Дятлово назывался, это между Лидой и Слонимом. Там дорога такая: 50 километров до Слонима, 50 километров Лиды. Это Брест –Вильнюс. Я там находился три года, и мы ездили часто в Вильнюс в Свято-Вильнюсский монастырь. У нас хорошее дружество было, семья была верующая одна, мы ездили, духовно подкреплялись.

Потом переехал уже на Витебщину. Тогда был один архиерей Минский и Белорусский Филарет[7]. Совсем уже другое было отношение к духовенству. Вот здесь мы тоже почувствовали, когда уже мой сын в школе учился, вызвали мою матушку, и там тоже повторилось то, что было у моей мамы. Сказали: «Вы не водите своего сына в церковь, а то мы Вас лишим материнства». Представляете? Это уже в брежневские времена. Здесь советская власть была с 1917 года, а на Гродненщине – с 1939. И здесь уже мы с таким безбожеством встретились! В храм уже мало народа ходило, и к священству было такое отношение безразличное. Ну и опять: отопления нет. Я опять берусь за работу, за строительство. Опять проблемы начинаются со старостами и казначеями. Вот такая вот церковная жизнь.

Только уже, конечно, когда началась перестройка, нам дали свободу. Когда уже новый устав в управлении Русской Православной Церкви появился, он был роздан всему духовенству, чтобы познакомились и свои суждения высказали. Я написал, что необходимо, чтобы Церковь имела кассу взаимопомощи, потому что я знаю, как духовенство на бедных приходах бедствует. К сожалению, у нас такое есть нехорошее явление: есть богатые, богатейшие приходы, а есть беднейшие приходы, где даже семью содержать священник не может. Это меня всегда очень угнетало, мне это очень больно было всегда, когда священнику не помогают, одного его оставляют с этой нищетой. Я считаю, что этот вопрос обязательно нужно решить. В каждой епархии должна быть касса взаимопомощи. Богатые приходы должны отчислять и поддерживать бедные приходы. Вот мой сын священник сейчас. Он тоже говорит, хорошо, если найдётся какой-то спонсор. А тогда же о спонсорах и мечтать нельзя было! Теперь уже спонсоры могут появиться у кого-то даже и на бедных приходах, могут оказать помощь, но всё равно очень часто беднейшие приходы имеют место быть.

Ну вот, это что касается жизни именно до 1990-х годов.

А потом, когда уже перестройка началась, стали открываться храмы, и я стал служить в городе Гомеле у моего дяди, владыки Аристарха, потому что его рукоположили и назначили правящим архиереем Гомельским. Мне пришлось у своего же дяди спасать деревянный храм XIX века, который остался как мёртвое, непохороненное тело в выселенной Чернобыльской зоне. Там всех выселили, а храм остался. И вот, я взялся за этот храм, и перевезли его в сам город Гомель. Это Свято-Михайловский храм города Гомеля. Красивый, большой храм. Это памятник архитектуры деревянного зодчества XIX века. Это всё приятно, с одной стороны, но из-за этого приходится жертвовать и молитвой, и духовным деланием. Но храм спасли по милости Божией. А так бы он пропал, там уже никто не служил, двери настежь, всё было разграблено, уже ничего там не осталось, осталось только ему сгореть или сгнить. Но Бог миловал.

Отец Андрей, спаси Господи за назидательный рассказ. Дай Бог, чтобы все эти слова, как зёрнышки, запали и слушателям, и тем, кто будет просматривать эти записи, чтобы люди эти зёрнышки в своём сердце сохранили, и пускай сквозь боль и тяжесть проросло понимание, что с Богом, с милостью Божией все невзгоды, трудности и скорби – всё проходит. Господь утешает, помогает. Вы как раз вот и являетесь свидетелями того, как было тяжело, и несмотря на всю тяжесть, Господь и помогал, и утешал.

[1] Филарет (Денисенко), бывший архиерей Русской Православной Церкви, с 1966 по 1990 год — митрополит Киевский и Галицкий, патриарший экзарх всея Украины. Лишён сана в 1992 году, отлучён от Церкви (анафематствован) Русской Православной Церковью в 1997 году.

[2] протоиерей Зотик Якимчук (1943 – 2024).

[3] архимандрит Матфей (Мормыль), (1938 – 2009).

[4] митрополит Иона (Карпухин), (1941 – 2020).

[5] митрополит Владимир (Сабодан), (1935 – 2014).

[6] митрополит Герман (Тимофеев).

[7] митрополит Филарет (Вахромеев), (1935 – 2021).