ФИО, сан: протоиерей Кирилл Каледа

Год рождения: 1958

Место рождения и возрастания: г. Москва

Социальное происхождение: из семьи священнослужителя

Образование: высшее, Московская духовная семинария

Место жительства в настоящее время: г. Москва

Дата записи интервью: 12.06.2024

Папа на Бутовском полигоне был всего два раза, потому что Бутовский полигон был открыт для Церкви весной 1994 года. Это произошло следующим образом. В начале 1990-х годов в архиве КГБ были обнаружены акты о приведении в исполнение приговоров относительно, ну вот как мы теперь понимаем, 20 762 человек, и была сформирована группа по увековечиванию памяти жертв политических репрессий, которая стала заниматься составлением кратких биографических справок. И вот эти люди, которые, с одной стороны, в большинстве-то своём были верующими, но не церковными, обратили внимание, что среди пострадавших много священнослужителей. И они понимали, что эта информация интересна для Церкви, её надо как-то передать в Церковь, но они не понимали, как. И вот, когда увидели имя владыки Серафима[1], кто-то из этой группы знал о том, что жива его внучка, позвонили в праздник Рождества 1994 года тогда ещё Варваре Васильевне и сказали, что найдено место, где был расстрелян её дед, и что весной они готовы её сюда провести. Матушка Серафима[2], Варвара Васильевна тогда, не стала ждать весны, связалась с этой группой и получила первые списки убиенных. Эти списки были переданы Святейшему Алексию. Было решено, что весной Святейший сюда приедет, и к его приезду был поставлен поклонный крест. Так по милости Божией оказалось, что я был на освящении этого креста 8 мая 1994 года. Именно здесь, на полигоне, во время освящения этого креста ко мне подошла Антонина Владимировна Комаровская, дочь Владимира Алексеевича Комаровского, который был расстрелян, проходил по одному делу с дедушкой Володей, и она сказала, что она достоверно знает, что её папа здесь. Естественно, я понял, что и дедушка здесь лежит. Приехал домой, сказал, что известно, где дедушка пострадал, и где он лежит. Естественно, родители тут же сказали: «Вези нас туда». Ну вот, 8 мая – это было воскресенье, а в ближайший вторник как раз была Радоница. Мы с папой, с мамой и с женой старшего брата, ныне покойной, Анной сюда приехали. Причём, надо сказать, что пaпa был после операции, и фактически это был первый его большой выезд куда-то из дома.

Мы сюда приехали, но попасть на территорию захоронения на полигоне, как сейчас обычно эту территорию называют, мы не смогли, потому что она находилась в ведении КГБ, и её открывали только по выходным дням. И мы с папой, мамой и Аней прошли вдоль забора по той дороге, которая сейчас идёт к деревянному храму. Тогда она была заросшая кустарником, асфальта там никакого не было. И на краю леса, повернувшись лицом к полигону, папа отслужил панихиду. Вот так мы в первый раз здесь с семьёй помолились. Потом мы съездили в Екатерининскую пустынь, которая рядом здесь находится тоже. Это место, где была тюрьма страшная, Сухановская тюрьма. Там посмотрели, помолились и приехали домой. Конечно же, родители хотели побывать внутри на территории, и через две недели, в субботу, мы приехали сюда вместе тогда уже с отцом Иоанном, старшим моим братом, который был тогда диаконом, служил в храме в Тушино.

Когда мы сюда подошли, пришли на полигон вот как раз к этому поклонному кресту. У креста была какая-то женщина. Она что-то копала в земле. Я подошёл первый, и она меня спросила: «А где здесь можно взять землю?» Выяснилось, что у неё, рабы Божией Татьяны, в 1937 или 1938 году здесь, на полигоне, был расстрелян муж. Сами понимаете, сколько ей уже в 1994 году было годиков. Автобусы здесь не ходили, ближайшая остановка была, грубо говоря, за полтора километра отсюда. Она приехала сюда для того, чтобы взять горсть земли и отнести эту горсть земли на могилку, кенотаф, которую она сделала своему мужу на кладбище в городе, в котором она жила. Так оказалось, что она жила в Видном, совсем недалеко от нас, то есть это центр нашего сейчас муниципального округа, городского округа. И я сказал, что, наверное, тут у креста можно. Естественно, когда папа стал служить панихиду, стали поминать не только дедушку, но и вот этого раба Божиего Владимира. Через какое-то время подошли ещё двое, мужчина и женщина, супружеская пара. У женщины здесь, на полигоне, был расстрелян отец, тоже Владимир. Потом ещё одна женщина подошла, из Молдавии специально приехала. У неё здесь расстрелян отец Ксенофонт. Естественно, папа молился о всех о них, мы молились о них. И когда закончилась панихида, то эта раба Божия Татьяна достала из сумки платок, такой цветастый, простой женский платок оранжевый и говорит: «Это вам в храм». Я первоначально-то хотел отказаться, потому что куда девать такой платок в храме, что с ним делать? И потом, вобщем-то, ну какая благодарность может быть за такую молитву? Но когда я увидел её лицо, я понял, что отказать нельзя, надо брать. Но решил, что вот мы сейчас отца Иоанна будем отвозить на службу (это суббота была, соответственно, он должен был всенощную служить) по дороге (мы жили на Речном Вокзале, как раз мимо Тушинского храма по МКАДу должны были проезжать), ну и оставим там этот платок. Но как-то не сложилось это, не оставили мы этот платок там, в Преображенском храме в Спас-Тушино. Подумалось, что, может быть, лучше это к папе в храм, в Петровский монастырь, передать. А когда мы приехали домой, то стало очень чётко ясно, что здесь срочно необходимо строить храм.

Вообще, когда Святейшему доложили об этом месте, он сразу сказал, что здесь нужно будет строить храм в память об убиенных здесь иерархах, священнослужителях монашествующих и мирянах Русской Церкви. Но понятно, что в тот момент шло строительство Храма Христа Спасителя, и было ясно, что Святейший, его ближайшее окружение – все целиком заняты строительством Храма Христа Спасителя. Не до Бутово будет. Но, глядя на эту рабу Божию Татьяну, стало понятно, что здесь храм нужен срочно, потому что они не имеют возможности ждать. И в общем-то так и получилось, потому что папа здесь больше не был, он осенью того года скончался. Но, тем не менее, мы с ним обсудили вечером этот вопрос. Он сказал: «Да, конечно, надо, давай звонить». В тот момент уже было известно о том, что у целого ряда церковных москвичей здесь пострадали близкие: семья Комаровских, Бобринских, семья Шиков-Шаховских, отец Михаил Шик, у отца Димитрия Смирнова здесь прадедушка, отец Василий Смирнов, расстрелян, у отца Андрея Лоргуса отец Димитрий Богоявленский, его дед по материнской линии, здесь расстрелян, и так далее. Ну и соответственно, матушка Серафима, с которой у меня с 1970-х годов сложились достаточно близкие и дружеские отношения, как это ни странно, может быть, несмотря на разницу в возрасте. Естественно, мы стали обсуждать, решили, что попытаемся написать письмо Его Святейшеству с просьбой о том, чтобы он благословил труды по строительству храма здесь. И действительно, составили такое письмо, и где-то в июне, я сейчас не помню точную дату, наверное, во второй половине, папа, матушка Серафима (она, наверное, уже тогда как раз была пострижена, она как раз в начале лета 1994 года приняла постриг) и я пришли к владыке Арсению. Ну, естественно, разговор вёл папа. Владыка Арсений принимал участие в освящении креста, он здесь был, поэтому ему не надо было объяснять, что это за место. Мы объяснили, что есть инициатива от родственников, что готовы заниматься этим делом. Владыка Арсений принял это обращение, и Святейший положил резолюцию о том, чтобы создавать приходскую общину.

Ещё до смерти папы мы с ним обсуждали летом (летом он был вполне в силах), как это может быть выстроено. Хотя надо сказать, что он с определённым скепсисом относился к тому, чтобы я активно занялся этим деланием, потому что у него была мечта о том, чтобы я продолжал заниматься наукой. Я очень благодарен Господу за то, что у меня есть геологический научный опыт, и вообще геология – это образ жизни. Мне пришлось, слава Богу, много где побывать, путешествовать в самых разных местах, начиная от тех мест, где практически не ступала нога человека, где следы медведей, принимать участие в международном конгрессе в Вашингтоне, общаться с самыми разными людьми, начиная от действительно очень глубоко интеллигентных людей науки, и заканчивая простыми работягами и так далее. И я к тому времени уже где-то «перегорел» в смысле занятий геологией. Я, может быть, ещё не осознавал, куда мне надо держать стопы. Папа считал, что, может быть, всё-таки мне полезно ещё заниматься наукой. Но меня в том, чтобы заниматься Бутово, очень поддерживала мама. Папа не был против ни в коем случае, но относился сдержанно, скажем так. А мама меня очень поддержала в этом делании.

И вот была резолюция Святейшего относительно того, чтобы создать общину, и когда встал вопрос, кто будет председателем приходского совета, было предложено, чтобы был я. Ну и вот в результате я оказался во главе этой группы, хотя мы старались вопросы решать соборно. Очень большую помощь оказал Дмитрий Михайлович Шаховской, сын отца Михаила, который, как скульптор, как раз предложил проект храма, и, надо сказать, его руками, был поставлен как раз первый крест. Это его делание. Большую поддержку оказывал Ростислав Николаевич Кандауров, сын священномученика Николая Кандаурова, помогал много в оформлении необходимых документов. Конечно, поддерживала и оказала помощь матушка Серафима.

И большую помощь, действительно большую поддержку, во всяком случае для меня, оказывал мой старший брат Сергей с его супругой. Когда строился храм в Солигаличе, это Костромская область, мы туда вместе ездили, и здесь, на территории полигона, он работал со своими сыновьями, тогда ещё мальчишками. Первые работы, которые здесь проводились благоустроительные, какие-то дорожки прорубались. Сейчас же очень сложно представить, в каком виде тогда это было. Здесь были заросли борщевика, кустарника, хлам и так далее, и тому подобное. Вот Сергей и Аня с их детьми оказывали очень большую поддержку. И для меня было это важно, что близкий мне человек (у нас были с Сергеем действительно, очень хорошие братские отношения) такую поддержку оказывает. Это было очень важно. И началось всё вот с этого толчка от Татьяны. И с благословения папы, с благословения мамы началось здесь дело храмостроительства и приведения в порядок этой территории её благоустройства и исследования.

Мама скончалась в 2010 году. Вот как раз вчера мы вспоминали день её кончины, собирались, ездили на кладбище служили. Она папу пережила на 16 лет. Говорила, что это нечестно, потому что срок матушки-вдовицы 7 лет, а ей уже больше 2 сроков [смеется]. На тот момент храм уже был построен. Более того, мама даже молилась в каменном храме. И она любила сюда приезжать. Она иногда тут жила. У нас тут есть квартиры. Вот она какое-то время у нас оставалась, жила здесь на полигоне. Любила здесь бывать и молиться. И вот это тоже удивительно. Она всегда говорила, что с одной стороны, конечно, это место непростое, но она всегда говорила, что это место светлое.

И на какие-то значимые праздники она всегда приезжала. И вот так Господу было угодно, что у нас первая Божественная литургия на полигоне была совершена в 1995 году в день празднования Собора всех святых в земле Российской просиявших. Храма ещё не было, служба совершалась в походном храме Братства Спаса Нерукотворного, которое возглавлял отец Владимир Воробьёв. И в этот день мы совершили тогда первый большой крестный ход вокруг всей территории полигона, территории захоронения, прорубили, в прямом смысле этого слова прорубили, тропинку-дорожку, чтобы можно было пройти, и поэтому этот день для нас очень важный.

Но важно и другое, что родители, когда они обсуждали, кому они хотят посвятить наш домашний храм, приняли решение, что они посвятят его (естественно, там освещения-то не было, просто хотелось, чтобы был престольный праздник) всем святым, в земле Российской просиявшим. Почему? Потому что было осознание того, что и дедушка, и многие старшие знакомые, друзья родителей, которые пострадали в то время, совершили подвиг, равный подвигу древних мучеников. В голову не приходило то, что при нашей жизни они могут быть прославлены в лике святых, это вообще не думалось. Но осознание значения их подвига было, и поэтому, посвящая домашний храм всем святым в земле Российской просиявшим (а в службе там же вот эти слова помните: «знаемым и незнаемым, явленным и неявленным») они имели чёткое осознание, что вот это «незнаемое и неявленное» множество входит в Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской (тогда этого словосочетания не было, конечно, в 1970-х годах, но внутренне это осознавалось), и поэтому храм наш домашний был посвящён всем святым в земле Российской просиявшим, и это было очень значимо.

Господу было так угодно, что тот антиминс, на котором служил папа, а это древний антиминс XVIII века, был освящён в какой-то храм Воскресения Словущего (не указано село, в Ярославской губернии). Владыка Иоанн[3] папе дал древний антиминс, чтобы не было привязки какой-то, потому что если бы новый дал, то сами понимаете. Проблема в том, что если бы пришли незваные гости и обнаружили бы, то была бы какая-то связь. Ну а старый антиминс: нашёл кто-то, батюшка какой-то передал покойный и так далее и тому подобное. И этот антиминс сейчас хранится у нас здесь на полигоне, в день Всех Святых в земле Российской просиявших он у нас на престоле. Так что вот такая связь, преемственность.

Явно совершенно, что была воля Божия в том, что папу Господь взял тогда, хотя он был, действительно, на пике активной деятельности. Вообще, это просто удивительно, сколько он успел сделать за эти 4 года. Даже не за 4 года, потому что он вышел на открытое служение в конце 1990 года, а в начале 1994 года он заболел. И, хотя летом он ещё достаточно всё-таки активно служил и занимался всякой церковной деятельностью, но совершенно очевидно, что уже просто не те силы были. То есть фактически чуть меньше 4-х лет. И он сделал так много, что просто диву даёшься, как вообще можно было всё это совершить: и организация Рождественских чтений, и участие в организации Свято-Тихоновского института, и колоссальная работа в тюрьме, которую он вёл, и так далее. Кроме того, он же вёл действительно активную пастырскую деятельность, окормлял духовных чад, и этому он тоже много времени уделял. Как это всё? Мне трудно представить, но это вот так. Это действительно, Господь дал силы.  С работы к этому времени он фактически уже ушёл, хотя какие-то консультации, конечно, оказывал своим бывшим сотрудникам, некоторые коллеги к нему обращались с какими-то вопросами, за консультациями, это было, но к этому времени он уже просто созрел и понял, что это ему, мягко говоря, не очень нужно. Хотя, как для человека, для личности, наука, научная деятельность для него имела очень большое значение в его жизни. Он был, действительно, учёным по складу. Это вот такая характеристика личности.

***

Мы теперь понимаем, что о войне папа очень многое не рассказывал, хотя он говорил, что, конечно, война – это не только какие-то подвиги, геройские поступки, в войне очень много грязи. И, вместе с тем, какие-то случаи, эпизоды военные нам рассказывал, причём нам, детям, рассказывал какие-то моменты иногда курьёзные.

Рассказывал, как он взял в плен немцев. Сидел, чистил свою винтовку, она была разобрана, и вдруг видит, что в 20 или 30 метрах от него двое немцев с автоматами бегут. Он закричал: “Hände hoch!” Они спрятались в кусты. А у него в зубах оказался карандаш. Зачем? Он им чистил что-то, я не знаю.  И он вот так с карандашом в зубах пошёл к этим кустам и думает: «Это всё как-то не очень хорошо: я на открытом пространстве – эти сидят в кустах, я их не вижу, у меня нет ничего – у них два автомата». Но, как ни странно, немцы эти через пару минут вылезли из кустов, автоматы оставили в кустах, подняли руки и сдались ему в плен.

И, конечно, у папы были моменты очень серьёзные, которые серьёзно повлияли на формирование его личности. Во-первых, надо сказать, что папа был радистом. Он не был в пехоте, где потери были наиболее большими. Он был радистом в Гвардейском батальоне, в дивизионе «Катюш». Но, поскольку он был радистом, он часто был на наблюдательных пунктах. Огневая позиция дивизиона находилась на некотором углублении от передовой, а на передовую выезжал офицер с радистом, который корректировал огонь, давал указания, по каким квадратам, куда бить. И папа как раз очень часто там был, и поэтому он в течение длительного времени находился в Сталинграде на правом берегу Волги. Дивизион находился на левом берегу Волги, а папа находился именно в нескольких сотнях метров, которые наши войска удерживали, в течение длительного времени, и он видел, как каждую ночь через Волгу поступает пополнение, и к концу следующего дня большая часть из них лежит, идёт новое пополнение. И он рассказывал, наверное, это самое страшное, что весь город был пронизан трупным запахом, и от него никуда невозможно было скрыться: это лето, жара, и там просто всё было устлано телами убиенных. Естественно, они все разлагались там. И папе приходилось там в разведке бывать, как радисту. То есть он не находился где-то в ближайшем от передовой тылу. Всё-таки в тылу он находился, но очень часто находился на самой-самой передней линии. И вот Господь его хранил. Это, конечно, всё было очень непросто. И он после Курской битвы, вернее, даже во время Курской битвы, но уже после первых самых тяжёлых дней сражения написал маме письмо замечательное (оно опубликовано). Там такие замечательные слова о том, что наша безопасность не определяется количеством ровиков, которые мы выкопали для того, чтобы защищаться и не определяется количеством металла, который на квадратный метр будет выпущен врагом. Мы находимся под Покровом Всевышнего, и Он нас защищает. Да, я копаю окопы, потому что приказывает начальство. Если я это не буду делать, то это вызовет нарекание со стороны начальства и недоумение со стороны моих товарищей. Я этим не пренебрегаю. Но понимаю, что спасение только от Господа. И более того, он говорил, что он никогда не испытывал такой внутренней духовной свободы, как это было на фронте, потому что никаких забот не было. Да, ты должен сделать какое-то дело, которое сейчас тебе поручено: протянуть телефонную линию, обеспечить связь, выкопать ровик, блиндаж оборудовать или куда-то переместиться. Но поскольку ты не знаешь вообще, где ты сегодня вечером окажешься, и где ты будешь ночевать, и будешь ли ты ночевать, будешь ли ты жив сегодня вечером, была полная духовная внутренняя свобода.

И вместе с тем был один эпизод, который он мне рассказал, и когда я поделился с мамой этим эпизодом, уже, пожалуй, даже после смерти папы, она сказала, что он один раз ей это уже рассказывал. Мы понимали, что что-то такое было, потому что какие-то намёки были, но подробностей не знали. Под Сталинградом осенью, когда был издан приказ о том, что отступать дальше нельзя, что там заградотряды поставили, папа заступился за своего товарища перед офицером. Тот им был недоволен, что-то на него стал накатывать, и папа своего товарища стал защищать. А офицер был такой достаточно крутой, он сказал: «Ты считаешь, что офицер Красной армии может ошибаться, может врать?» В результате папа был поставлен на край ровика, с него была снята гимнастёрка и нижняя рубашка, и на него был направлен пистолет.

Когда мы были маленькими, папа не запрещал нам играть в войну, но помню, что как-то мы играли (отец Иоанн рукастый был, он из каких-то деревяшек, палок делал автоматы, пистолеты ещё что-то такое [смеётся]). Я помню, что мы играли, и я навёл свой деревянный пистолет на кого-то, не помню, на кого. И папа мне сказал тогда: «Нельзя этого делать. Ты не знаешь, что такое, когда на тебя наставлено дуло пистолета». Я не понял этой ситуации тогда, но запомнил папины глаза. И поэтому, видимо, этот эпизод среди других эпизодов моей детской жизни, я запомнил. И потом, когда папа рассказал эту ситуацию, я понял, что у него был этот опыт, когда на него наставлено дуло пистолета. И причём это не просто понимание того, что ты можешь погибнуть от артобстрела или наступить на мину, естественно, оно было. Но когда вот так вот, это совсем другая история.

Потом этот Макаров (так офицера этого фамилия была) развернулся и ушёл. Товарищи помогали папе одеваться: у папы руки тряслись так, что он не мог попасть в рукава рубашки. Ребята его руки держали, чтобы он мог одеться. И ребята ему сказали: «Тебя спасло только то, что ты был совершенно спокоен». А папа молился.

Я думаю, что именно вот этот опыт, что он тогда пережил, помог ему найти даже, наверное, не язык, а какое-то понимание с теми заключёнными, к которым он пошёл, и которые были осуждены к высшей мере наказания. Потому что понятно, когда приходишь к больному и начинаешь ему говорить из теории – это одно. А когда вот я сейчас поболел, чуть Богу душу не отдал, я понимаю, что я совсем по-другому разговариваю теперь с больными теперь сам, потому что я понимаю их состояние. А до этого у меня этого опыта не было. И тоже самое у папы было: ему не надо было какую-то теорию из учебников богословия основного, нравственного говорить. Он говорил то, что он пережил, и что было в его опыте.

Воспоминание со Сталинградской битвой и с пережитым там опытом было очень тяжёлым переживанием, поэтому папа им не делился. Надо сказать, что Анна, супруга Достоевского, тоже самое говорила, что Фёдор Михайлович только один раз ей рассказал о том, что он пережил, когда был на эшафоте. А потом и, соответственно, в «Записках из мёртвого дома» это изложил. И как раз это было очень близко к тому, чем он поделился с ней, и потом сумел записать эти переживания. Видимо, это очень сложно.

***

Папа был верующим человеком с детства, и, в первую очередь, это благодаря его маме. Хотя дедушка Саша тоже был глубоко верующим человеком, у него непростой был путь церковный. Вот у бабушки Саши как-то было проще. И хотя бабушка Саша умерла, когда папе было 11-12 лет, но, тем не менее, бабушка сумела заложить эту веру. И потом как раз контакты, тесная связь с бабушкиными друзьями из христианского студенческого движения, где дедушка Володя был и другие. Некто такая была Александра Васильевна Филинова, которая очень большое влияние на нашего папу оказала. И поэтому папа был с детства глубоко верующим.

Такой тоже был детский, можно сказать, почти смешной эпизод, когда они приехали в Москву (на Новослободской улице они жили), они, как и мы, играли в войну, только если мы играли в наших и немцев, то мальчишки 1920-х годов играли в красных и белых, в гражданскую войну. И вот во дворе играли в войну мальчишки, и папа пришёл к своей маме и спросил: «Мама, а белые верили в Бога?» Мама сказала: «Да». – «А красные?» – «Нет». И поэтому, когда его мальчишки во дворе спросили: «Ты кем будешь, красным или белым?», папa совершенно чётко сказал: «Я белый», имея в виду, что, если он скажет, что красный, значит, он не верующий. Ну, естественно, как в истории белых побили, так и в том самом дворе на Новослободской улице белых побили [смеётся]. Вот история, пускай в таком мини-формате, но, тем не менее, повторилась. Но это был осознанный ответ мальчика, ребёнка, потому что он понимал, что, если он «красный» скажет, значит, он скажет, что он неверующий.

Тяга к знаниям у папы была с детства. Он много читал. Опять же в значительной степени его мама, бабушка Саша, с ним много занималась. Она гуманитарием была и писала кому-то в письмах (это сохранилось): «Мне трудно с Глебом, потому что я гуманитарий, а он естественник», у него достаточно рано проявились интересы к природе.

Во время войны папа окончил два курса института Иняза. Он с собой в вещмешке таскал учебники. Офицеры, начальство, сначала ругались, что не положено, не по уставу, а потом, понимая, что он очень надёжный боец, надёжный солдат, с этим смирились. Даже иногда кто-то из офицеров, когда уходил в относительно спокойные моменты, естественно, не во время активной фазы боёв, говорил: «Глеб, я в штабе дежурю, пойдём со мной (там положено было, чтобы кто-то был), ты там спокойно посидишь, позанимаешься не в расположении части». Даже такое было.

И после войны, естественно, папа хотел учиться, он поступил в геологический институт. Но по окончании института, когда он стал писать кандидатскую диссертацию, у него был очень серьёзный вопрос относительно того, надо ли заниматься наукой или надо уйти на служение Церкви. И он написал своему духовному отцу – отцу Иоанну (Вендланду), будущему митрополиту Ярославскому, письмо с этим вопросом: как устроить жизнь. Он даже задавал вопрос относительно того, принимать ли монашество. Но владыка ответил, что в настоящее время монашества как такового нет, потому что фактически нет монастырей, поэтому этот путь фактически закрыт, и что надо жениться. Написал чётко, что надо жениться на Лиде. Они с мамой были знакомы к тому времени уже, наверное, почти лет 20 (они детьми познакомились), и у них была очень тесная, тёплая переписка во время войны. Они вообще относились друг к другу как брат и сестра. Но очень близкие были отношения. Отец Иоанн написал, что надо жениться на Лиде, и что надо заниматься наукой. Что касается служения Церкви, написал: «Бог даст, и ты послужишь Церкви». Ну, собственно говоря, что в его жизни и сложилось, и осуществилось.   

***

По средам, причём это сложилось ещё до принятия папой сана, он стал заниматься со старшими братьями и сестрой изучением разных курсов: было Евангелие, Ветхий Завет, история Церкви и какие-то основы литургики, богослужения. Курс брался на год. Встречались через две недели, не каждую неделю. К нам присоединялись и наши товарищи из верующих семей: семейства Гоманьковых, Ефимовых и так далее. Это был именно такой цикл. Начиналось с того, что всё-таки основную роль вёл сначала папа, а потом, когда мы постепенно подрастали, был период, когда давалось задание. Это по плану действовало. И в общем-то, этот опыт работы папa взял из работы христианских студенческих кружков. Там примерно похожая практика была. Это не то, что какое-то новое изобретение было. И вот каждый год было что-то новое, например, Символ веры разбирали, ещё что-то. Я оказался в середине семейства, «золотая серединка», как мы с Александрой, нынешней матушкой Серафимой, себя называли. Старшие братья назывались у нас в семье «мальчики», младшие, теперешние матушка Иулиния и Василий Глебович, – «малышами», а мы не были объединены во что-то. И вот получилось так, что я, соответственно, в этих семинарах сначала принял участие со старшими, а потом, когда папа переориентировался на младших, то я тоже принял участие. Так что я два курса прошёл [смеётся]. Но это были регулярные занятия, действительно, регулярные занятия, которые для нас много дали.

Ну и, кроме того, ещё помогало то, что мы всё-таки общались со своими единомысленными сверстниками. Вот это тоже момент важный. И надо отдать должное нашим родителям, что они обращали большое внимание на то, чтобы у нас были друзья единомысленные. И на то, чтобы мы с ними общались, уделялось время. Иногда даже можно было уроки не сделать, если мы ехали куда-то. Этим не злоупотребляли, понятно, но, тем не менее, это было.  Город-то Москва большой: мы жили на Речном Вокзале, Гоманьковы жили в Новых Черёмушках, Ефимовы жили на Лосиноостровской, Павлиновы, правда, в районе Сокола жили, но всё равно это большие расстояния, всё-таки. Тем более, что в то время надо было до метро добираться, ну и так далее. Это всё-таки нужно было какое-то время уделять.

[1] священномученик Серафим (Чичагов).

[2] игумения Серафима (Чёрная).

[3] митрополит Иоанн (Вендланд), (1909 – 1989).