ФИО, сан собеседника: Ильинский Михаил Петрович, протоиерей.

Дата рождения: 16 ноября 1938 г.

Место рождения и возрастания: Тамбовская область, Моршанский район, село Крюково.

Социальное происхождение: из семьи священнослужителя

Место проживания в настоящее время: г. Тамбов

Образование: Одесская духовная семинария.

Дата записи: 20 мая 2024 г.

— Дорогой наш отец Михаил, мы очень рады с Вами встретиться здесь в библиотеке Тамбовской духовной семинарии.

Вы, как духовник Тамбовской епархии и как клирик Тамбовской епархии, многие годы, многие десятилетия были испытаны советским временем. Для нас, конечно, интересно услышать Ваши впечатления, Ваши воспоминания. И, наверное, первые самые простые вопросы – это о Вашей семье, о Вашем детстве, юности, кто Ваши родители, насколько религиозна семья была, и насколько эта среда семейная, религиозная, повлияла на Ваш выбор. И как Вашей семье и Вам приходилось в детстве, в юности выстаивать, отстаивать веру.

— Мне хочется начать повествование о своей жизни с далёких времён, когда мой дедушка служил протодиаконом в селе Крюково Моршанского района Тамбовской области. И вот что удивительно, мой папа учился в Тамбовской духовной семинарии. Он 1901 года рождения. Когда началась революция 1917 года, конечно, семинарию закрыли, папа приехал домой, в Крюково, и как раз было 6 ноября. Это мне папа рассказывал. Было 6 ноября 1917 года, на следующий день уже революция совершится, и ночью мой дедушка говорит моему папе: «Сынок, — его Петя звали, — Петя, дай мне водички». Ну, вот мой папа встал, дал ему воды, он попил, он не болел, ничего, и отдал воду, поблагодарил, говорит: «Ой, как вам завтра будет тяжело, и потом очень трудно будет». «Я, — говорил мой отец – внимания не придал, но запомнил, конечно, лёг спать». Утром, приходят мужики: «Дьякониха, давай хлеб, муку, сахар». Она говорит: «Идите вот там в спальню, возьмите всё, что просите». Они вошли, а диакон лежит уже умерший. Не болел, ничего, умер. Буквально вот накануне самой революции. И вот папа мне об этом говорил. Дедушка был очень верующий человек, служил в Крюкове, там был храм в честь Казанской иконы Божией Матери. И вот про него рассказывали, когда он умер, его супруга пошла в банк, чтобы получить деньги, а в банке говорят: «А он все деньги забрал». Она заплакала: «На что же я хоронить его буду? Денег нет». А он, оказывается, эти деньги отдавал женщинам, которые собирались делать аборты. О нём так рассказывали. И вот он приходил к ним ночью или вечером, давал деньги: «Только не делай аборт, а рождай ребёнка». Такое о нём осталось интересное воспоминание.

Наш дом, где мой дедушка жил, где мой папа, он был рядом с церковью, буквально метров сто, может, даже меньше. Мне хочется немного вспомнить, когда наступил День Победы, и после него пригнали в Крюково пленных немцев и японцев. Храм взорвали, который был рядом с нами. А мы были рядом, дом был рядом с храмом. Мама окна закрывала, но всё потрескалось. А тут и зима потом должна была наступить. А стёкол нет после войны. И мы не знаем, чем она там их закрывала, но, слава Богу, пережили. И вот этим пленным было поручено разбивать камни от разрушенного храма, чтобы кирпичи эти увозить куда-то на аэродром, хотели что-то из них там сделать. Но настолько был раствор тогда крепкий, что они не могли расслоить эти камни, эти кирпичи, и так ничего не получилось у них, они всё забросили и покинули наше село.

Ну, а я о себе хочу сказать, что родился я не в Крюкове, а в Архангельске. Как это получилось? Папа мой 1901 года рождения. И в 1933 году, когда ему было 32 года, он был арестован. Он служил диаконом именно в этом храме, который был рядом с нашим домом. И вот была ночь, это был 1933 год, здесь начались уже репрессии, аресты духовенства, ссылки. И ночью стучится какой-то мужчина. А стучался милиционер и с ним был председатель сельсовета. А брат этого председателя был женат на сестре моей мамы. Мы были в какой-то степени родственники. И он ей говорит: «Александра, – мою маму так звали – открой, мы пришли к тебе по делам». Ну, она открыла, они заходят с милиционером, а он из Моршанска был: «Где твой муж? Где диакон Пётр?» Она говорит: «Нет его». — «Как нет? Куда делся?» Стали искать и, в общем, нашли его. Он где-то был в комнате или в чулане где-то там закрылся. Ну, они зачитали ему приказ об аресте, связали ему ручки, посадили его на лошадь и повезли в Моршанск, в тюрьму. Потом был суд, была тройка, и, поскольку он был диакон, его осудили на пять лет в ссылку и в ссылку послали в Архангельск.

– А был бы не диакон, то на десять лет его осудили бы?

– Если бы был священник, было бы десять, да. Повезли его в Архангельск, мама осталась. У неё был ещё один мальчик 1927 года рождения, мой старший брат. Ему тогда было 6-7 лет. Вот отправили в Архангельск на 5 лет, он там служил на лесоповале где-то недалеко от Архангельска. Потом их возили в Архангельск, там у них барак был. И вот на пятом году он сильно простудился, заболел. Пишет маме письмо. Вот мама приезжает к нему туда, устроилась работать на шпалорезку. Она была вольная. Резала шпалы для железнодорожных рельсов. Она там заработала денежки, лекарства покупала и вылечила его на пятом году ссылки. Она говорит: «Я пришла к нему туда, в барак, открыла тумбочку – а там лежит заплесневелая капуста и больше ничего». Голод был страшный. Ну вот она его вылечила, им дали какой-то в бараке маленький уголок, ну не то, что… от остальных там их перегородили какими-то одеялами, и вот они меня там родили. Там я родился.

Там же в Архангельске была одна церковь. Она была на кладбище. Меня там крестили. Мой брат как раз тогда приехал. В 1938 году я родился, ему было 11 лет. И он ещё рассказывал: «Ты, – говорит, – так плакал». Он был крёстным моим, мой брат. Крёстная была какая-то женщина, я не помню даже её имени. Ну, мы там ещё год, наверное, прожили, мама поработала, потом она рассчиталась и вернулись в Крюково, в своё родное село. Там отец работал охранником где-то в Моршанске, потому что надо было где-то всё-таки работать.

И тут война начинается буквально. В 1938 году я родился. Прошло три годика, наверное, началась война. Отца забрали на войну. Но он служил где-то в трудармии. Даже был в Казахстане. Вот он так рассказывал. Были в тылу они, конечно, но на самую войну его не взяли, поскольку диакон, им не доверяли оружие. Вот он там трудился. Вернулся после Победы домой, и, тогда владыка был, не помню его имени, конечно, он послал его служить в село Карели. Это от Моршанска 7 километров, Крюково 7 километров в одну сторону, а это в другую.

— Архиепископ Иоасаф (Журманов) в Тамбовской епархии с 1946-го года.

— С 1946-го, да, наверное, Иоасаф. Он его потом рукоположил во священники. Он немного диаконом послужил, потом стал священником, и вот там он служил, а храм такой огромный, громадный храм Крестовоздвиженский.

Храм был без стёкол, они там служили. Было Крещение или Рождество, и он там простудился очень сильно, воспаление лёгких получил. И мама его повезла в Моршанск на салазках. Сама, на себе 7 километров. Привезла в моршанскую больницу. Там был такой врач известный в то время, я ещё запомнил его фамилию Адливанкин. Он его посмотрел, прослушал, что-то ему карандашом на спине провёл. Говорит: «Воспаление крупозное». Ну, он его вылечил, конечно. Вернулся опять служить.

А у нас дом был в Крюкове, где дедушка мой был, и прадедушка был. Когда в Карели его направили служить, он был на квартире у одной верующей женщины, бабушки. Дом потом продали в Крюкове и купили домик в этих Карелях с двумя окнами, такой небольшой, крытый соломой. Небольшой дом, огородик пятнадцать соток. И вот там сосед завербовался куда-то в Сибирь или в Иркутск. А тогда дома от пожара страховали. И он решил получить страховку. Всё вытащил из дома, у него там небольшие были пожитки: чемоданы, мешки, и поджёг свой дом. Рядом с нами, буквально 15 метров, может, 20. И ночь. А в это время мой брат старший, который был крёстным у меня, он служил на флоте и приехал в отпуск. И чудо! Дом загорелся. Мы все проснулись, мы все выбежали из дома. Ветер на нашу сторону. Папа мой выходит, берёт икону, вокруг дома ходит. Тут набежали все соседи: «Ой, батюшка, бегает с иконой», – смеются они, а дом горит. Брат мой залез на крышу, кричит: «Давайте мне воды скорее!» Папа прошёл раза три с иконой, Неопалимая Купина, кажется, была иконочка, и ветер поворачивает на огород. Не на наш дом, а уже на огород. И вся эта крыша, а у него тоже была покрыта соломой крыша, и эта солома, горящая, полетела на огород. А какие искры попадали к нам, брат их гасил водой, ему воду подавали. И вот чудо какое! Надо было брату быть в это время в отпуске. Надо было папе обойти с иконой. И ветер повернул в другую сторону. И мы были спасены. 

— А народ смеялся, да?

— А народ смеялся: «О, как хорошо горит солома!»

—  Насколько религиозен народ был в этих случаях?

— Да какой там религиозен! Были, конечно, верующие, но основная масса была такие. И вот мы в этом домике жили. И однажды приходит указ из сельсовета. Председатель говорит: «Вот с Моршанска пришёл мне такой приказ, чтобы у вас взять всё, что выросло, отдать в пользу колхоза». А у нас картошкой было всё засеяно. И вот председатель послал мужиков, а это был уже конец августа, они покосили ботву всю, говорят: «Ну потом приедем, выкопаем картошку». Много покосили. Мама потом просила верующих бабушек, они помогли картошку всю выкопали. А председатель, наверное, стыдно ему было, пожалел, так за картошкой они и не пришли.

А ещё вот папе, мама мне рассказывала, принесли налог: 50 килограмм мяса сдать надо, 200 яиц, ещё там что-то. Мама в слезах. У нас ни кур, никого, никакой скотины нет. А столько надо было! Потом писали туда, что у нас ничего нет. А кто-то сказал, что у нас куры, наверное. Донесли туда. А оттуда приходит такая бумага. Конечно, тяжело было, разумеется, в те годы, но слава Богу.

Потом, ещё такое было. Папа мой служил с отцом Павлом Торопцевым. Это папа был отца Николая Торопцева. Служил в Карелях. И они ходили на Рождество, на Пасху, по домам, молебны служили. На Рождество целую неделю ходили. И на Пасху ходили. Ну, кто их пускал, конечно. Некоторые дома были закрыты, замки висели. И что же? Приходит им налог потом. Моему папе и отцу Павлу. Большой налог. Председатель говорит: «Вот тысяча дворов в Карелях, с каждого двора тебе дали по пять рублей. Пять тысяч ты должен налог заплатить». Папа говорит маме: «Кто там даст рубль, кто яйцо. Никто же пять рублей не даст». Тогда деньги пять рублей были очень большие. Всё равно налог. Мама в слёзы. Ну, кое-как собрали, уплатили, и уже больше не ходили они по приходу. Отбили желание у священников ходить по приходу. И вообще, может быть, даже это было не только в Карелях, может быть, и в других сёлах, это было повсеместное такое.

— Батюшка, а вот, когда Вы ребёнком были, была же такая традиция славить на Рождество. Славили Вы на Рождество, ходили?

— Да, славили. Славили, ходили. Ну, ходили по знакомым, конечно. У нас же много родных там в Крюково. Тропарь пели.

— Ну, это с утра начинали славить-то?

— Ночью ходили.

— Прямо вот после службы?

— Да, после службы. И ещё с вечера начинали, ещё служба не началась.

— Какие-нибудь песни, может быть, стихи, канты?

— Да что-то было. «Открывай сундучок, доставай пятачок, а может, и гривенничек».

— Батюшка, а вот приходские традиции. Понятно, что престольный праздник – крестный ход, колокольный звон. Вообще колокольный звон не приветствовался в советское время? Или всё-таки на Пасху можно?

— Звонили. Там была рельса такая у нас в Карелях. Рельса метра три, наверное, и кувалда привязанная. И вот по этой рельсе бил звонарь, и всё село оглашалось. Звонили, там не запрещали, слава Богу.

Ещё одно чудо помню. Это было… Я был, может, в девятом классе где-то, это был, может, 1955 год, а может, 1954. Была страшная жара. И мы все молились, чтобы Господь дождь послал. Все бабушки, все прихожане, председатель даже: «Что же вы не просите у Бога дождя? Всё погибает!» Я помню, я ещё мальчишка был. Мы пошли служить в молебен на кладбище. Хоругви взяли. Папа мой был священником, отец Павел Торопцев, я пошёл. У меня сестра ещё была, она моложе меня на три года. Мы пошли на кладбище недалеко от Карельского храма. Пришли мы на это кладбище, жарища невозможная! Послужили там молебен. Стали возвращаться – пошёл такой дождь, такой ливень, что я потом бегал, разувшись по своему посёлку! Вода была тёплая, потому что земля была настолько нагретая, горячая, что эта дождевая вода была тёплая. И вот все удивились. Ну, какое чудо! Совершилось такое.

— А урожай был спасён, да?

— Да, было всё спасено. Вот это мне запомнилось на всю жизнь. Оттуда идём – и ливень! И откуда всё взялось? Откуда эти тучи появились?

— То есть, не было ни облачка, и вдруг, собралось и грянуло, да?

— Да. Ещё помню, на Крещение ходили на реку, это уже в Крюкове, вырубали там на Цне крест изо льда, окружали его какими-то… из камыша такие делали заграждения от ветра или от снегов. И вот мы из храма тогда шли освящать эту воду. Батюшка шёл с народом туда. И из этой проруби воду набирали. Именно в проруби освящали. И это мне запомнилось. Ну, это были послевоенные годы, наверное. Тут ещё это не запрещали как-то сразу, пока ещё Сталин был жив. Потом уже, когда Хрущёв пришёл, он всё это запретил, и мы перестали на реку ходить.

— А в школе Вы же ведь учились, какое отношение было к Вам?

— Да, я учился в школе, в школе хорошо ко мне относились. Всё-таки село было большое, там была десятилетка. Я закончил 10 классов, а это был 1956 год, Хрущёв как раз пришёл к власти, он выступил против Сталина. А мне восемнадцати лет не было. В Моршанске батюшку попросил программу [для] семинарии, как поступать. Я учил тропари, не все же я знал, в школе учился. Такой был батюшка, отец Андрей Ковалёв в Моршанске, он такой был образованный, я у него попросил, он мне дал. Даже заповеди Моисея, я не мог их найти нигде. У папы-то, он в ссылке пробыл, только была Библия на славянском языке, и то мама прятала её где-то там в сарае, чтобы не нашли её, иначе у кого Библию находили, сажали и ссылали. И у ней был портрет Иоанна Кронштадтского. Она: «Миша, смотри, куда мы спрячем, если найдут, то посадят опять папу». Вот. Портрет Иоанна Кронштадтского был такой большой, и Библия была, а больше никаких книг у нас не было.

— Батюшка, а что повлияло на Ваш выбор? Жизнь вашего дедушки, жизнь отца или что-то ещё?

— Я не знаю, может быть, это папино влияние, его молитвы, наверное. Это 1956 год. Какое гонение! Тут Сталин уже умер. Хрущёв управлял, тут уже начались такие преследования!

— Как он там обещал последнего попа показать.

— Да, последнего по телевизору показать. И вот меня такая мысль осенила. У меня брат старше на 10 лет, говорил: «Миша, куда ты лезешь? Тебя же уничтожат, ты же знаешь, какая борьба идёт». Я говорю: «Ну, Бог с ним, пусть. Папу, говорю, уничтожали, но Господь его сохранил, и я надеюсь». Отец меня не заставлял туда идти, даже об этом умалчивал. Он опасался за меня.

– Священник своих детей никак не понуждал?

– Не понуждал. Он боялся, потому что сам пережил столько. Но я знал, что семинарии есть, существуют, из журнала.

– А на службах Вы ему помогали?

– Я ему помогал. Мы с отцом Николаем Торопцевым, наши отцы вместе служили, и наше детство прошло в этом храме. Мы с ним в алтаре кадило подавали, нам и стихарики пошили, они и сейчас там лежат. Мы с ним там были. Всё наше детство прошло. А потом я в семинарию пошёл, а он в фармацевтический институт в Ленинград. Матушка его тоже там училась. Она тоже из моршанской церкви. Она кандидат наук химических, она химик такой заслуженный. А меня ещё агитировали: «Давай в медицинский». А я поинтересовался и узнал, что там конкурс был 20 человек на одно место, в Рязанском медицинском институте. Ну, куда же, ты скажи, пойдёшь в институт? Какая у тебя биография? Скрывать же не будешь, отец священник. Ну кто же тебя возьмёт? «Нет, — я говорю, — я в семинарию пойду». 

И вот я посылаю в три семинарии прошения – Московскую, Ленинградскую и Одесскую. Московская и Ленинградская мне отказали в приёме: восемнадцати лет нет. Одесская меня пригласила. Я приезжаю в Одессу, сдаю вступительные экзамены, и до 16 ноября, у меня 16 ноября день рождения, я вольным слушателем сижу там, учу, всё запоминаю, но меня не спрашивают, и в журнал меня не вписывают, потому что нет восемнадцати лет. Как вот 18 лет исполнилось, меня вписали, всё спрашивали, там я уже учился.

Я приезжал на каникулы, говорил отцу: «Папа, я уже гласы знаю! Тропари знаю! Знаю, как каноны читать, как Апостол читать!» Он радовался. Я ему помогал в службе: и Апостол читал, и часы, и на хоре пел в Карелях.

 Вот я проучился три года, приехал на четвёртый курс, и с четвёртого курса меня забирают в армию. Ну, где-то в октябре повестка пришла, что на такое-то число, как раз чуть ли не на 21-е, на Михайлов день, явиться в военкомат в Одессе.

Перед тем, как меня забрали в армию, я пошёл к отцу Кукше (Величко), это одесский святой, его потом к лику святых причислили. Постучался к нему, я его раньше-то и не видел, ну, слышал так. Но к нему попасть было очень сложно, потому что не допускали до него. Некоторые там были такие послушники: «Нет, нет, он болен, к нему нельзя, к нему нельзя». Но меня пропустили, я стучу. — «Иди, Миша, я тебя жду». Я никогда не видел его. Он откуда меня узнал, что я Миша? Я к нему попал… Говорю: «Мне вот в армию». Он: «Ну, ничего, иди, отслужишь. Тяжело тебе будет, но отслужишь». Говорю: «А жениться мне?» Он: «Да, потом женись». Вот он мне так благословил, и я в армию поехал. По его благословению. Живым его застал. 

— Как он выглядел, старый уже был?

— Да, старенький был такой. Ну, ещё был такой бодренький немножечко, помню его живым.

Я поехал домой, в свои Карели, пробыл там месяц, потом опять в Одессу поехал, и забрали в армию. Повезли в армию в товарных вагонах нас, а был ноябрь, уже холодно было, там печка была. Довезли нас до Москвы, через всю Украину везли. Холодновато было ночью. Потом в Москве нас пересадили уже в пассажирский вагон и повезли в Архангельскую область, где я родился. Туда меня и в армию повезли. Когда меня отправляли в армию, говорят: «Тебя в бронетанковые войска направим». Но направили меня на лесоповал, где и папа был. Нас привезли, наверное, около ста человек. В Одессе собрали всех воришек мелких, и нас, семинаристов, вместе с ними. На станцию привезли, Нименьга она называлась, такая станция Онежского района Архангельской области, недалеко от Белого моря. Привезли нас туда, где-то в клубе нас пока поселили. Потом повезли нас в лес от этой станции километров 7, наверное, можно быть. И там было 4 казармы. И вот нас в одной из них поселили, нашу роту, сто человек. Ну, поскольку у меня было сильное плоскостопие, то меня на лесоповал не послали, а сделали дневальным. Я там сидел целыми днями, ночами иногда. Света там не было, керосиновая лампа. Наши военнослужащие, военно-рабочие нас называли, но всё равно были военные, все в фуфайках, телогрейках, бушлатах, кто в чём. Валенки – вот наша обязанность была, приедут они оттуда с этой поляны-то, где лес валят, и валенки я должен был носить в сушилку. Там была такая печка. Вот там вешали эти валенки, чтобы они высохли все. И утром должен был приносить опять в казарму. Они уже утром вставали, одевались, и их увозили валить сосны и другие деревья. И вдруг я заболел. Что-то у меня с ногой случилось. Какая-то стрептодермия. И меня отправили в Архангельск в госпиталь. Я там месяц пролежал, меня вылечили. Правая нога была, не знаю, от чего она, или простудил или что… Вот я побыл в Архангельске, где родился. Больше мне не пришлось там никогда быть, в городе. Из армии, когда я три года прослужил, вернулся домой, побыл дома недельку, это был декабрь, и поехал в Одесскую семинарию заканчивать четвёртый курс. Все потом на рождественские каникулы ехали, а я там сидел, конспекты читал, всё это вспоминал.

А семинария наша сначала, когда я поступал, была в центре Одессы, буквально от вокзала метров 200. Там улица была центральная. И был храм в честь великомученика Пантелеимона. Крестов на нём не было. Там была семинария. Дом был трёхэтажный. На первом этаже всё хозяйственное, там столовая была, кухня, мы там обедали. На втором этаже были наши классы, занятия, аудитории. На третьем этаже был храм в честь великомученика Пантелеимона. Вот мы там службы посещали, участвовали в них. А потом, когда в армию меня забрали, эту семинарию закрыли. И на месте семинарии создали институт электроники и радиотехники. В этом здании, где была семинария, в этом соборе. Семинарию перевели на 16-ю станцию. Это 16 трамвайных остановок, на берегу моря. Там был Успенский мужской монастырь, где прп. Кукша находился. Там отдали общежитие разрушенное, в котором моряки когда-то жили. Оно было без окон, без дверей. Вот его восстановили и семинарию туда перевели. Из центра убрали её в этот монастырь. Я уже вернулся, когда из армии туда, вот как раз там я и заканчивал уже.

– С глаз долой.

– Да, да, да, далеко. А этот монастырь на берегу моря. И там к морю была лестница. Там были патриаршая купальня и архиерейская. Прямо на берегу моря. И был фуникулёр — это такой на рельсах вагончик. И была лестница, более трёхсот ступенек там было. Такой был берег страшно крутой, что если с берега упадёшь, то там вообще расшибёшься. И вот мы по этой лестнице и спускались вниз.

– Купались, да?

– Купались.

– Семинаристы?

– Семинаристы купались там. Патриарх Алексий I ещё когда был жив, туда иногда приезжал. В эту патриаршую купальню. Не знаю, купался там он или нет. Она была в море метров на 30 туда входила, был такой волнорез. А рядом метров в 50 была архиерейская купальня, вроде. Ну, не знаю, были там, когда архиереи, может, и не были, но такая была. Там были патриархи восточные иногда. Их привозили в Одессу, и вот в этом монастыре они останавливались, они там отдыхали. Их к этому морю вот тоже опускали. Было очень так интересно.

Это были 1950-е годы. 1956-й, когда я поступил туда, 1959-й, потом я вернулся в 1962-м году. Ну и закончил четвёртый курс по первому разряду. Дали мне там диплом об окончании. Все предметы были одни пятёрки, как так, я не знаю. Господь вот вразумлял [радостно]. Только по сочинению было 4,85.

— Балльная система, да?

— Да, там были цифры, прямо пятёрки, но было 4,85 по русскому, по литературе, по сочинению.

Ну, потом оттуда, когда я закончил семинарию, поступил в Московскую духовную академию, закончил три курса, заболел. По состоянию здоровья я не закончил академию. Приехал я снова домой. В Карелях я побыл немножечко псаломщиком. Потом познакомился с девушкой. Она пела в Моршанске в Никольском храме. Была очень верующая такая. Вот мы с ней поженились. Седьмого февраля расписались и поехали в Карели венчаться в этот же день. Это был 1968 год.

Потом вдруг мне присылает письмо из Томска священник, отец Александр Пивоваров, с которым я учился в Одесской духовной семинарии. Каким-то образом он узнал обо мне, адрес-то мой был. Он приглашает меня приехать туда, в Сибирь, в Новосибирскую епархию, чтобы там послужить. А здесь я обратился, владыка был, кажется, Иннокентий, он говорит: «Мест нет, я не могу тебя пока взять». Я поехал туда. Поехал в Томск. Он меня встретил, отец Александр Пивоваров, он такой очень известный был, он был благочинным. Повёз меня к архиерею, а там владыка был Павел (Голышев). Он меня рукоположил во диакона в Кемерово. Тогда в Сибирскую епархию входила Кемеровская область, Томская область, Красноярский край, Тувинская автономная область, Алтайский край. Ну, громадные территории, а всего было 28 храмов там. Меня владыка рукополагает в Кемерово во диакона. В Кемерово был престольный праздник – Никола. Это было 19 декабря 1968 года. Туда мы ехали на поезде из Новосибирска до Кемерово целую ночь. Там владыка замерзал наш, мы его укрывали чем могли. Было градусов сорок мороза. Приехали в Кемерово. Там литургию владыка служил, меня рукоположил. Обратно мы уже самолётом из Кемерово летели в Новосибирск. И на третий день после рукоположения во диакона меня владыка рукополагает во священники уже в Новосибирске. Потом я там недельку послужил, наверное, и меня уже отправили в Томск. От Томска километров сорок есть приход, посёлок, называется он Моряковский Затон. Вот меня туда владыка послал, там храм был хороший такой. А это был Затон, туда на зиму привозили корабли, баржи, которые плавали по реке Обь, а на зиму их туда, в этот Затон привозили. Потом меня владыка переводит в Тогур, в Колпашево, туда, к тундре. По Оби там, где-то далеко только. Туда железных дорог не было, и автомобильных не было. Только по Оби туда плавали летом на пароходике, а зимой на самолётах. Ну, сейчас, может, туда и железную дорогу провели. Я там года полтора, наверное, прослужил. Оттуда меня уже в Томск перевёл владыка.

В Томске послужил с отцом Александром Пивоваровым. Мы там строили крестильный дом в ограде. А где мы жили, в ограде был двухэтажный деревянный дом. На нижнем этаже были два батюшки, и на верхнем этаже ещё двое. Четверо нас священников было. Все жили в церковной ограде в этом доме. Храм был каменный, большой, назывался Петропавловский. Вот я там с ним служил. Ну, конечно, власти нас притесняли. Строили мы это крестильное здание, помню, милиция приезжала. Приедут: «Ну всё, не будем больше, не будем». Потом они уедут, мы опять там строили. Было очень трудно, конечно, тяжело, всего этого не опишешь, не расскажешь.

Потом владыка меня переводит вместе с отцом Александром из Томска в Новокузнецк, тоже Кемеровской области. И там я тоже послужил с отцом Александром вместе. Ну, там храм был такой небольшой, а город громадный, население там более 300 тысяч, даже больше, чем в Кемерово, хотя Кемерово был областной центр, а Новокузнецк – такой промышленный город. Вот там я послужил, и оттуда уже потом возвратился на родину, в Тамбов. Мама была старенькая, попросился у владыки, чтобы за ней ухаживать. И вот он отпустил, и я переехал в Тамбов в 1985 году.

— А папа когда скончался?

— Папа мой умер в 1973 году. А родился он в 1901, 72 года прожил. Я был от Томска километров 90, это был Успенский пост, меня там нашли, приехал я в Томск была телеграмма, что папа умер, засвидетельствована врачом. Билет мы купили с супругой и поехали на похороны. Умер он на третий день после Преображения, 21 августа. Он как раз на Преображение служил, причастился в Никольском храме, буквально в километре от нашего дома. Отпевали в Моршанском храме, где моя супруга в детстве пела в хоре. И там похоронен он на Моршанском кладбище.

— Батюшка, а вот если сравнить население Сибири и население центральной России, религиозность тут и там как-то отличалась?

— Там в основном были все ссыльные, там было очень много, ну которые кулаки, как их считали, кто имел какую-то собственность. Там в основном они были очень верующие.

— То есть народ там крепкий?

— Народ крепкий, верующий, помогали. Бывало, там помогут и огород вскопают, бабушки-женщины посадят всё, помогали очень. Очень хорошее осталось о них впечатление. Верны были Господу и нашей Русской Православной Церкви.

Ну, и вот уже здесь с 1985 года я пять лет служил в Покровском храме города Тамбова. Это был единственный храм во всём городе. Потом в 1990 году владыка Евгений меня перевёл в Вознесенский монастырь, в храм иконы «Всех Скорбящих Радость». И вот с 1990-го года по сей день, сегодня уже у нас 2024, 34 года я уже служу…

– В 1990-х передали храм? Он ведь был разрушен.

– Нет, раньше. Он был разрушен, его восстанавливали. Его передали в 1988-м, когда был Тысячелетие Крещения Руси.

— Там только стены передали тогда?

— Да, он был разрушен.

— Там даже полов не было?

— Полы были, но они были все гнилые. Мусорка там была. Все эти жильцы, которые в пятиэтажках жили рядом, туда все мусор сносили.

— Получается, несколько лет надо было восстановить?

— Надо было восстанавливать, да.

— Ну, а вообще какие-то гонения Вы всё-таки испытывали? Неудобства, гонения. То есть вызывали, приходили?.. Вот Вы говорили про налог на отца, на Вас-то тоже какие-то притеснения были?

— Да, налог. Ведь тогда же была 19 статья, по которой половину зарплаты надо было отдавать в налог. Вот была зарплата 200 рублей – 100 рублей забирали в налог. И в фонд Мира потом тоже мы все платили.

— Батюшка, а вот Ваши впечатления от Тысячелетия Крещения Руси? Многие говорят, что Тысячелетие Крещения Руси – это как Второе Крещение воспринималось в те годы. То есть какой-то подъём. Были какие-то особенности? И вообще отношения людей. Может быть, какой-то интерес к Церкви возник тогда? Было такое ощущение?

— Было такое ощущение. Представляете, что мне запомнилось? Это венчания. В этом соборе Покровском, где я тогда служил, приходилось венчать 15 пар в небольшом храме! И вот, представляешь, надо было все кольца собрать, не перепутать, каждое записать в квитанции, имена всех, потом это каждому вручить. А венцов всего было то ли три пары, то ли четыре. А надо же было! И вот одним надевали, потом другим, чтобы каждый хоть минуточку побыл в этом венце. Потом было и 10 пар, и больше. Такой был у людей подъём, такое было желание. И крестин было много. Была у нас тоже крестильная комната, специальная такая, построили тогда ещё. Вот было такое.

— Батюшка, а вот в советское время по поводу крестин был ведь контроль, да? То есть, например, люди военные, люди партийные, им тайком надо было крестить детей, а ведь контролировали, да? Регистрационные книги, какие-то люди приходили от уполномоченного. Как этот надзор действовал?

— Да, некоторых мы тайно крестили, я и тайно крестил, когда в Новосибирской епархии служил. И ночью крестил даже. Он коммунист был, она верующая. Ну, и вот он просил: «Батюшка, чтобы никто не видел». Я говорю: «Нет, нет, никто не увидит. Ну, давай, приходи вечером».

—  Но люди, контролирующие, приходили?

—  Ну, ночью-то они не приходили.

—  Нет, а вообще приходили?

— А так вообще приходили. Были такие оттуда указания от секретаря райисполкома, что ни в коем случае не надо крестить, особенно тех, которые какие-то посты занимают. Ну, были такие. Но всё равно, кто желал, мы крестили. Да и венчаться приходили.

—  Венчали тоже ночью?

— Ночью венчал, да. Уже рисковали. Уполномоченный, если узнает, регистрацию отбирал.

— Регистрация – это был документ, да?

— Документ, что я имею право служить в этом храме.

— Батюшка, а у Вас сохранился какой-нибудь такой документ?

— Нет, нет.

—  Это же справка, да?

— Да, это справка. Её дает уполномоченный, который был в райисполкоме. И надо было прийти к нему, зарегистрироваться, беседовать. Он тебя тоже спрашивал, откуда, почему ты сюда приехал, всё надо было объяснять. Все от него зависели. Они имели большую власть. Мог отобрать регистрацию, ты уже служить не мог нигде, тебя нигде уже не принимали.

— А вот если опять к Тысячелетию Крещения Руси вернуться, ведь в Покровском соборе необычное было действие, по-моему, служба под открытым небом, была да?

— Была. Владыка Евгений возглавлял литургию. Вот я тоже как раз служил в это время.

— Там специальную сень создали?

— Сень, да. Престол был. Всё зеленью украшено. Очень было торжественно. Людей было много.

— И хор какой-то создали, да?

— Хор, да, соборный. Отец Николай Степанов служил там, мы с ним вместе.

— А вот из своих сослужителей, кого-то Вы можете вспомнить, таких ярких? Понятно, что Вы про папу знаете, что он сидел, а вот из тех сидельцев, кто сидел в 1930-е годы и после войны пришёл, Вы же с ними служили?

— В Моршанске, я помню, ходил в храм, когда я студентом был в Одесской семинарии и приезжал на каникулы, там служил отец Павел Гулынин. Он – дедушка нашего отца Александра Сарычева.

– И Вы с ним общались?

– Да, я с ним общался. Там даже был батюшка, протоиерей, отец Иоанн Кринов. Я его помню в алтаре, он был уже старенький, пережил ссылку в 10 лет. Очень был такой верный Церкви. Любили его в Моршанске все, прихожане помнили. Его хорошо так запомнил. Ну, отец Павел Торопцев, папа отца Николая Торопцева.

—  Он тоже сидел, да?

— Нет, он не сидел. Он был учителем, что ли, в те годы, до принятия сана. Он мне написал рекомендацию в Одесскую семинарию, когда я туда поехал, он мне её подписывал. Писал, что Михаил закончил 10 классов, сын священника, благочестив, не курит и не пьёт [смеётся]. Рекомендация его там в архивах где-то лежит. Отец Валентин Ястребцев. Я к нему с матушкой моей ездил, он нас благословил.

— В Новотомниково?

— В Новотомниково, да. А мой папа служил в Тимяшеве. Там отец Борис Жабин тоже служил после папы моего. А Тимяшево недалеко от Новотомниково. Вот мы были у отца Валентина, я помню его живым, тоже беседовали с ним, он благословлял, причащались мы у него. Когда мы ещё с матушкой дружили, ещё до женитьбы нашей ездили к нему.

— Получается, вы вместе как бы паломничали?

— Паломничали, да. Куда? Она говорит: «Вот в Новотомниково очень батюшка добрый, благочестивый, прозорливый». Его очень почитают, конечно, по сей день. К его могилке сейчас многие ездят.

— Многих от беснования он исцелял, да? Говорят, от Святейшего у него было разрешение такое.

— Многих исцелял.

— Батюшка, а вот в семинарии Вы учились, кого-то ещё помните? Может, кто-то владыкой потом стал?

— Да. Владыка Вениамин Владивостокский и Приморский учился с нами, Пушкарь его фамилия. Он сам с тех краёв, тоже учились вместе. Потом Волгоградский владыка Иона, митрополитом потом он стал. Тоже с нами учился. Волгоградский и Астраханский, что ли, это было в те годы. Ну, сейчас он, не знаю, уже на покое, наверное, находится.

— Ну а проповеди или какое-то духовное просвещение небольшое было? В алтарь детей пускали? Бабушки, наверное, своих внучат всё равно приводили к храму. Кого-то воспитывали батюшки в своих приходах? Пытались передать, как вот Вам? Ну понятно, Вы – сын священника, а ещё кто-то из местного населения по церковной линии шёл?

— Ну, в то время очень сложно было, нет. Я вот с кем учился, я только один, конечно, в семинарию пошёл, а остальные пошли в военное училище тогда.

— Вы говорили про Ваше служение на Тамбовской земле, и про матушку. Вот матушка Вам много помогала, да? Она из верующей семьи?

— Да, мама у неё была очень верующая. Папа, конечно, тоже не против был, он согласился и повенчаться с моей тёщей.

— А, то есть, её папа не сразу, да?

— Ну, не сразу. Но он и не отрицал это. Любил нас, конечно, всех. И меня. И матушкин брат тоже был священником, отец Пётр Зеленков. Он в Темяшеве служил.

— То есть, её мама воспитала вот таких вот детей.

— Да. Дочка стала женой священника. А сын её, Пётр, был священником.

— А вот такой ещё был протодиакон Василий Малин в Покровском соборе.

— Да, я его хорошо помню, с ним служил в 1985 году. Но потом он стал болеть часто. Потом он скончался. У него дочь была тоже верующая. Помню я её хорошо.

— Он с владыкой Лукой переписывался. Такой книжный был, начитанный.

— Я же немножечко послужил с отцом Анатолием Солоповым, который сейчас в Мичуринске. С отцом Василием Волошиным, его супруга в епархии работала, то ли кладовщиком, то ли кем-то таким.

— Ну а при Владыке Евгении какие-то были запоминающиеся события? Вот возрождение Вознесенского женского монастыря, приходилось, получается, там всю территорию расчищать? Там же и на территории монастырского кладбища построены дома уже были, да?

— Да, да, конечно, там были такие сараюшки небольшие, и в них жильцы пятиэтажек, которые рядом, хранили картошку, что-то там на зиму. Ну вот было такое впечатление. И постепенно, постепенно их убирали. Они, конечно, скандалили, писали жалобы, но, слава Богу. Там было два здания двухэтажных, деревянных, там тоже жили жильцы, их потом выселили, дали им где-то квартиры.

Потом ещё интересно, мне ведь пришлось с мэром города встретиться, Коваль был такой, Валерий Николаевич, и меня владыка послал освящать атомную подводную лодку «Тамбов». Меня послали туда, и вот туда мы ездили.

— Это на севере?

— На севере, да. Где-то от Мурманска, недалеко. Там такая бухта или губа, как она называется по морскому лексикону. И вот в этой лодке пришлось мне быть, освящать, молебен служили на палубе. А был мороз градусов двадцать, ветер, такой холод. Это был ноябрь, как раз Михайлов день был, мы туда отправились, в день моего ангела. Хор с нами, небольшой такой был. Романсы они там пели для матросов, подводников. Некоторые песнопения такие интересные, да. Слава Богу, всё пережито. Многое, конечно, и забыто. Но слава Богу, Господь пока терпит меня. И владыка говорит: «Пока силы есть, глазки видят, ножки пока ходят, служите».

— Вы сказали ещё про дедушку, а прадед тоже из духовных лиц? Дедушка диакон, а прадед кто?

— Дедушка был диакон, а прадедушка был священник. Он был Дмитрий Семёнович, мой дед Семён был священник. Тоже Ильинский, тоже в Карелях. И вот две женщины, архитекторы, Нина Ильинская и Людмила Ильинская, которые были прихожанками Покровского собора, они же в Волгограде были. И они проектировали Мамаев-Курган, где «Родина-Мать». Вот этот памятник «Родины-Матери» с мечом. Они, рассказывали мне: «Мы чертежи делали, проектировали и этим занимались».

—  Они – Ваша родня?

— Они родня, но по какой линии? У моего деда, может, братья были… Так мы путём и не установили. Они тоже были из этого рода. Папа их был священник, отец Иоанн, где-то он там похоронен.

—  Но они, вроде как, говорили, что он репрессирован был.

— Да, наверное, да. А брат моего отца, Семён, сын деда моего, диакона Дмитрия, который тогда умер перед самой революцией, он был в комитете бедноты кем-то. И вот с Моршанска позвонили, говорят, что такого-то, его друга, арестовать надо. И он его предупредил, этого друга, тот сбежал. Потом узнали, что он предупредил, его расстреляли. Брат моего папы. Он пострадал, бедный. Хороший был такой, Семён.

—  А назвали его в честь деда?

—  В честь деда, да.

— Спасибо, батюшка, большое за Ваши воспоминания.

— Я, конечно, волнуюсь, мне тяжело это всё вспоминать. Отец как-то не любил об этом [говорить]. Да и было нельзя.