ФИО, сан: протоиерей Олег Кобец

Год рождения: 1958

Место рождения и возрастания: Украина, Ровенская область, Белгородская область

Социальное происхождение: из семьи священнослужителя

Образование: кандидат богословия

Место проживания в настоящее время: г. Белгород

Дата записи интервью: 10.06.2024

Родился я в семье священника на Украине, в Ровенской области. И не только в семье священника, у меня и по линии папы, и по линии мамы оба моих дедушки были священниками и прадедушки тоже были священниками. У меня есть сведения, что и дальше по одной линии точно был священник, но документов нет. Поэтому можно сказать, что я с детства полностью был погружён в атмосферу православной семьи.

Тогда жизнь священника в окружении государства, которое объявило главной своей идеологией атеизм и борьбу с Церковью, не воспринималась как что-то особенное. Конечно же, мы, люди, живущие сейчас, в начале XXI века, волей-неволей сравниваем, делаем оценки уже с позиции сегодняшнего дня.

Небольшой штрих к этому. Когда папа закончил Волынскую духовную семинарию в 1962 году, он пошёл в военкомат. У него было уже трое детей, все мальчики, и военком говорит: «Ну что? Ты погубил своих детей, потому что у них нет никакой перспективы на этом поприще». Имеется ввиду, что он священник, и если дети будут воспитываться в религиозном духе, то у них никакого будущего, никакой перспективы нет. Вот это характеристика того общего состояния отношений. Но это, я бы сказал, внешняя сторона. Внутренняя сторона – мы в семье в тех условиях жили, молились. С детства, помню, посещали богослужения, никаких отрицательных эмоций я не вспоминаю.

А вот началось всё, когда надо было идти в школу, потому что школа – уже понятно, это была государственная структура, которая была очень идеологизирована. И практически вся жизнь школьника с первого класса, со вступления в октябрята, в пионеры, потом дальше в КПСС была направлена на главную цель – борьбу с религией. Я могу вспомнить очень много таких эпизодов из своей жизни, которые, если рассказывать в контексте того, как сейчас Церковь живёт, то можно сказать, что это было какое-то крайнее притеснение и гонение. Тогда это так не воспринималось. То есть ты с детства был настроен, что общество по отношению к тебе будет расположено однозначно отрицательно, хотя бы на уровне официального, публичного выстраивания отношений. Я с детства это всё помню.

Я родился в 1958 году, вот помню, в детстве мы жили в селе в таком интересном окружении: школа, клуб, сельсовет, храм, дом священника и дом директора школы. Это на небольшом пятачке всё было вместе.

То есть даже в быту все просто друг друга каждый день встречали, видели, всякие ситуации возникали, но вот эта дистанция всё-таки чувствовалась, что священник – это немножко такой не от мира сего человек, и естественно, в каких-то публичных или тем более массовых мероприятиях он не мог принимать участие. Наоборот, всячески старались на задний план жизнь прихода, жизнь Церкви отодвинуть, нигде никаким образом чтобы это не фигурировало. Это тоже, опять-таки, с позиции сегодняшнего времени, кажется, имело свои конкретные репрессивные меры. Например, это я хорошо помню, в пасхальную ночь специально выставлялись люди из школы, старшеклассники обычно, активные комсомольцы, которые должны были контролировать, чтобы октябрята и пионеры на пасхальную службу не попали в храм. Но у нас мама была твёрдо убеждённая, она на это никогда не обращала внимания, поэтому мы шли независимо от того. И, например, такие меры принимались, это уже был пятый-шестой класс, наверное, когда на первый день Пасхи в школе объявлялся «воскресник». То есть мы должны были идти убирать, полоть, это весна. Вот специально на первый день Пасхи это назначалось, чтобы отвлечь туда детей. Естественно, не только мы, полсела тоже люди, которые были верующими, не приходили. Потом приходишь в школу, заходит учительница: «Так, кто вчера не пришёл на воскресник, встать!» В классе человек 30. Ну, человек 20 встаёт. Ну, понятно, потом начинали по поведению снижать. Я говорю, это сейчас выглядит действительно, как такая репрессия, мы знаем это слово, мы знаем, что может быть по-другому. Тогда это так не воспринималось. То есть если ты не пошёл на этот воскресник, ты уже готов был, что вот такая будет реакция. Нас, естественно, в комсомол никто не приглашал, потому что первое требование было – не должны ходить в храм. Хотя в пионерах я был, но там не так жёстко относились к этому.

В моём варианте это абсолютно никаким образом не повлияло на качество моего образования в средней школе, потому что я был почти круглым отличником. Не помню, может, было несколько четвёрок, у меня где-то даже есть табеля дома до сих пор. Двух учительниц я с такой благодарностью вспоминаю сейчас! У нас математику вела жена директора школы, и в связи с тем, что я учился хорошо, очень любил математику, занимался математикой, наоборот, сложились очень хорошие отношения с учительницей. По-украински Оксана Яковлевна её звали. И ещё была Мария Ивановна, это преподаватель русского языка и литературы (это на Украине было!) А чем я у неё заслужил доверие? Надо было оформлять класс литературы, и я нарисовал очень много портретов писателей. Я придумал технологию, как это сделать, не имея особых талантов. Сделал, это ей понравилось. И вот как-то завязалось, и очень мы с ней хорошо общались. Даже потом, уже после школы, она ещё вспоминала, уже когда всё изменилось.

Были и жёсткие реакции, снижали оценки за поведение. Но всё это выразилось для меня в другом. С одной стороны, можно это оценивать, как отрицательное явление. Да, эта обстановка, с точки зрения внешнего рассуждения, отрицательная. Но, с другой стороны, я сейчас понимаю, что она очень способствовала тому, чтобы внутри семьи сохранялась духовная атмосфера. Почему? Да потому что тебя априори не принимали там. Нравится тебе, не нравится, но ты больше никуда идти не можешь. Ну если уж совсем радикально поступить – вот я порываю с семьёй, с родителями, ухожу куда-то на комсомольскую стройку. Может быть, такие случаи и бывали, но в обычных семьях, это, наоборот, консолидировало прихожан, они были как одна семья, они были как родственники в прямом, не только в духовном смысле. Это очень тесные были отношения. Батюшки себя в этой среде тогда чувствовали прекрасно.   

Помню такие сложные с точки зрения материальной, так называемые, «хрущёвские» времена, когда впервые за всю традицию и историю России батюшек перевели на оклады, то есть батюшка не имел права сам ни одну требу совершать, только через кассу церкви, и потом оклад и налоги. Но налоги были очень высокие, потому что деятельность священника приравнивалась к частной кооперативной деятельности, тогда было такое понятие. А там был 33% налог. То есть, получается, что ты третью часть зарплаты должен был отдавать на налог. И все батюшки оказались в очень сложном материальном состоянии. Очень. Я знал таких, которые просто бедствовали. А в церковные советы, которые этим же распоряжением стали руководящими органами религиозных общин, как правило, ставили председателем какого-нибудь лояльного власти человека, который достаточно, так скажем в кавычках, «честно» исполнял свои обязанности и очень жёстко контролировал. Для многих приходов это было очень сложно, особенно если семьи священников были многодетными. Люди поддерживали их продуктами, фруктами, овощами, это было единственным для батюшек источником выживания.

И, конечно же, во всех храмах, которые я помню в округе, не было отопления. Ни одного храма не было с отоплением. То есть зимой – это минусовая температура. Забегая вперёд, скажу, что мой первый храм в Белгородской области, где я два с половиной года служил, тоже был без отопления. Зимой минус восемь в алтаре. Но я тоже не воспринимал это как что-то особенное, потому что так многие служат, это чуть ли не норма, и что тут? Теплее одевайся!

Короче, вот такая была атмосфера, но я хочу, чтобы было понятно, что психологически мы, рассказывая сейчас об этом, мне кажется, вносим больше драматизма, чем тогда реально было в жизни. Тяжело было, но другие и в более тяжелых условиях жили, чем батюшки.

Поэтому были и свои, так скажем, плюсы: Церковь, приход, община была более сконцентрирована на духовной стороне. Потому что вот даже у батюшки, скажем, материальной заинтересованности идти совершать требы не было. Всё через кассу. И наоборот, были люди подставные. Были чиновники, которые занимали определённые государственные посты, и батюшка не имел права отказать, когда он приходит какими-то тайными тропами и просит, чтобы его ребёнка покрестили. А если покрестит батюшка, то наступала административно-уголовная ответственность. То есть считалось, что ты получаешь доход незаконный. И было распоряжение, что никакие требы не могли совершаться вне храма, на дому. Никакие. И некоторые рьяные деятели даже шли на такие поступки: подговаривали молодых комсомольцев активных, чтобы они шли тайно, договаривались. Батюшка понимал, что он рискует, но он не имеет права отказать покрестить ребёнка, даже рискуя. Он приходил, а там всё это подставное. Начинал дома крестить, приходит участковый милиционер, приходит представитель власти… Я даже знаю батюшку, которого таким образом арестовали на 15 суток, побрили бороду, постригли (когда сажали), дали метёлку, а он служил в райцентре, и он в этом райцентре подметал улицы 15 дней. Вот за этот поступок. Ну это были хрущёвские времена. Это не тогда уже, когда был Брежнев.

Вот тогда реально была такая серьёзная борьба с Церковью. Многие батюшки лишились справок. Справка – это архиерей даёт указ на приход, а внизу строчка: «регистрация уполномоченного обязательна». То есть, если нет регистрации уполномоченного представителя специального дела по религиям при Совете Министров, а в каждом области был свой представитель, если нет этой справки, ты не имеешь права при наличии архиерейского указа совершать богослужение. Не имеешь права.

И это давало, конечно, мощнейшие возможности влиять и корректировать приходскую жизнь изнутри, подбирать людей. И ещё скажу, чтобы понятно было. Это уже было в Белгороде. Я забегаю вперёд, но это тоже характеристика этой эпохи. Ещё до моего настоятельства здесь, у меня папа был здесь недолго настоятелем. Такой был эпизод, когда молодые люди, а это уже были 1980-е годы, уже немножко помягче всё это было, пришли в храм, а там небогослужебное время. Сидел староста, бухгалтерия работала, в храме было больше светских работников. И в бухгалтерии эту молодую пару стали стыдить, что они в то время, как тогда говорили, когда космическое пространство бороздят корабли, пришли венчаться. Это в храме! При храме был домик, и там их стали стыдить сотрудники храма! Вот такая была атмосфера.

И такие случаи, например, были, когда уже чуть-чуть помягче стало, и увеличилось заметно количество крещений. Приходил человек с финотдела во время крещения, останавливал крещение, заходил в бухгалтерию, брал квитанции, приходил в «крестилку» и считал. Соответствует квитанция количеству тех, кто крестится, или не соответствует. Причём такие их полномочия нигде никем не были прописаны. Ни один закон, ни какая инструкция этого не предусматривали. Это всё было построено лично на позиции этих уполномоченных, чтобы батюшку на чём-то поймать и уже иметь на него рычаг влияния, давления. Всё это было. Я думаю, что это всё уже и описано частично теми батюшками, которые служили.

Но самые всё-таки жёсткие отношения были в 1960-х, в начале 1970-х, когда такая была поставлена задача для того, чтобы максимально нивелировать роль Церкви в обществе и, тем более, чтобы она не увеличивалась, не росла, а так потихоньку, что называется, умирала. Всё это на внутрисемейной жизни священника, как правило, не сказывалось. Я говорю, наоборот, это больше объединяло.

Ну вот, у меня в результате что вышло? Надо ещё один эпизод рассказать. Я закончил школу, отличник. Меня директор школы вызывает и говорит: «Я могу предположить, что ты можешь в семинарию пойти. Это вообще был бы позор не только для школы, для всего района. Поэтому я тебе могу предложить любой вуз». А тогда для гарантированного поступления в вуз, даже при наличии хороших оценок, очень важную роль играла характеристика. Это практически даже была не характеристика, а некая рекомендация, что вот такого выпускника, желательно взять именно в этот вуз. Я говорю: «Хорошо, давайте, я хочу поступить в университет на философский факультет». Он пошёл, через пару дней вызывает меня, говорит: «Олег, невозможно. Во-первых, ты не комсомолец, а во-вторых, туда нужна рекомендация райкома партии. Это районная власть. Без этой рекомендации у тебя даже документы не возьмут. Давай, я тебе дам на физико-математический?» Я говорю: «Да нет, я не готов». Это был уже май месяц, уже мы приближались к выпускным экзаменам. И в конце, под завершение дают нам такую тему сочинения: куда я хочу поступать. Заодно, наверное, какая-то была информация по ориентировке выпускников. Я написал, что я хочу быть шофёром, мне нравится, что-то написал… Он меня вызвал: «Мы тебе по поведению двойку поставили!» Что, мол, я специально издеваюсь над ними, пишу, что я буду шофёром. Хотя в жизни так и случилось. Вот именно так и случилось! И так на этом как бы вопрос был закрыт.

Папа и вся моя семья уже переехали в Белгородскую область в 1974 году, а я сам оставался ещё, у родственников жил и заканчивал школу. В 1975 году закончил школу и приехал в Алексеевку. Поступил в автошколу, закончил. Стал работать. Я считаю, что мне было очень хорошо в этом смысле. Поставили меня развозить хлеб по Алексеевскому району. Вот это, конечно, мне очень нравилось. Почему я так поступил? Потому что я решил, что всё равно в армию идти, и после армии уже надо окончательно делать выбор. Но честно скажу, что никаких у меня намерений идти в семинарию не было. Никаких. Ни папа, ни мама не давили, ни к чему нас не принуждали. Хотя это, по-моему, была хитрая форма. Все мои три брата священниками оказались, и сестра, матушка Елена, здесь в соборе за отцом Виктором. Вот это всё получилось так. Тем не менее, я поступил в автошколу, закончил, отработал полтора года, потому что у меня старший брат служил в это время в армии, а тогда почему-то, было такое распоряжение, что из одной семьи не могли двух детей брать в армию одновременно. И получилось, что он служит, мне пришлось на год отступить от планов идти в армию.

Получилось так, что я в армии служил в Подмосковье, в Красногорске, а брат поступил в семинарию в Загорске, в Сергиевом Посаде. И он несколько раз ко мне приезжал, это недалеко, Красногорск и Сергиев Посад. Приезжал и рассказывал. Я думаю: «Ну ладно, всё равно что-то мне не очень нравится». Но, когда в армии я попал, так скажем, в достаточно жёсткую среду, там и дедовщина была очень жёсткой, вот там мне стала впервые приходить мысль о том, что в этой жизни мне вдруг стала неинтересна никакая форма деятельности, которая не связана с какой-то целью, с размышлением о смысле жизни. Для чего ты живёшь? Какой смысл вообще твоей работы? Он как бы не соотносится с тем, чем ты занимаешься. Я не говорю, что это сразу было именно с точки зрения религиозной направленности. Нет. Но у меня возникла острая потребность заниматься тем, что имеет более глубокий смысл, чем просто решать вопросы пропитания, проживания каждый день. Я не мог себе представить, что я буду заниматься чем-то таким…

Я отслужил, уволился и впервые, уже мне был тогда 21 год, поехал в лавру.  Мы как раз попали на Успение. В Успенском соборе шла служба. Народу много. Во-первых, пение, всё это красиво. Никогда такого не видел. Всё было попроще на приходе. Но мне врезалось в память, как отец Владимир Назаркин читал Евангелие, потому что я вообще никогда не видел службу с диаконом. Он стоял на кафедре, возвышался… Был полный храм, а мы как-то сбоку стояли впереди. И он так красиво это Евангелие прочитал! Так оно прозвучало, что вот тут в этот момент я решил: всё, только семинария. Вот только семинария!

И практически уже был решён вопрос, надо было быстро собирать документы, сдавать, но эпопея продолжилась. Сдали документы, меня через месяц вызывают в военкомат. Это было в 1979 году. Вызывают в военкомат, и спецслужбы предлагают сотрудничать. И сказали: «Если Вы не будете, Вы не поступите». Я отказался, сказал нет. Если не поступлю, я могу стать священником и без семинарии, тогда это было в порядке вещей, у нас таких случаев даже больше, чем половина епархии было. Ну, когда я говорил им, что я могу и без образования служить, я понимал, что если уж они там возьмутся за это дело, то не преодолеешь все их преграды. У меня было полно уже знакомых батюшек здесь, которые без духовного образования служили, и никакой здесь трагедии не было. Но, слава Богу, так случилось, что я поступил.

Я поехал, сдал экзамены, всё нормально сдал, а у меня уже брат был иподиаконом у владыки ректора Владимира (Сабодана). Я смотрю – меня нет в списках. Брат пошёл к владыке ректору. Он говорит: «Я не пойму, почему, но московский уполномоченный сказал, нет, ни при каких обстоятельствах. Вычёркивает, и всё. Он их просматривает». И говорит: «Скажи брату, что мы как-то этот вопрос решим». И вот, благодаря владыке Владимиру меня в конце первого семестра, где-то в ноябре или в декабре вызвали. Там кого-то отчисляли, кто-то не приехал после поступления, появлялись свободные места, и меня вызвали. И я уже там самостоятельно сдал за первый семестр. Сразу. Мне даже он предложил: «Давай сразу на второй переведём?» Я говорю: «Нет-нет-нет, я хочу поучиться, я никуда не спешу». И так, слава Богу, я полностью, все четыре года проучился. Это тоже такой штрих к тому времени.

Начинал я служить в 1983-м году. Мне предлагали остаться, потому что я закончил по первому разряду. По первому разряду в академию брали без всяких экзаменов. Но я говорю: «Нет, я на заочное уйду. Я хочу уже на приход, служить». Тем более, что они сами говорили, что в академию нужно идти, если планируешь преподавать или заниматься какими-то богословскими науками, а для приходского служения достаточно семинарии и заочной академии. Так я и поступил. Приехал сюда, в Белгород, ещё был владыка Хризостом[1]. Даёт он мне село в Красногвардейском районе, село Стрелецкое. Нет, ни дома, ничего. Он говорит: «Будешь у папы в Алексеевке жить». А там 22 километра, у меня машины не было…

Но сейчас, конечно же, сегодня я считаю, что если бы что-то было по-другому, это было бы плохо очень. Я считаю, что очень правильно, что было это село Стрелецкое и советское время. Я бы не хотел, чтобы это разделялось. Я бы хотел именно так: чтобы было село Стрелецкое, да ещё в советское время для начала. Это было очень правильно для меня лично, сейчас я так оцениваю.

До меня там служил батюшка 33 года. Ветеран войны, отец Александр Перекрёстов. Местный сам, родом с этих мест, там рядом село было. Со своими традициями. А тут я приехал с Москвы, с Посада. Приехали мы с матушкой, а знали все, что мы приедем, – ни одного человека нет. Храм закрыт. Приезжаем, сели на лавочку возле храма. Это было 15 июля. Сидим, смотрю, едет лошадь запряжённая, там повозочка, кто-то управляет. И батюшка в белой шляпе, этот отец Александр, полулёжа, на сене там лежит. Подъезжает, говорит: «О! Мой юный друг! Пойдём, я тебе всё передам, покажу». Мы сели, он стал рассказывать что-то, приходит уборщица, открыла храм: мама моя родная! Я как посмотрел…

То, что отопления нет, это Бог с ним, но, так как не было денег, храм расписал сам батюшка. После загорских фресок, да даже у папы в Алексеевке, в Александро-Невском храме, это было что-то с чем-то! Это мультфильмы какие-то были. Я потом уже сказал одной прихожанке: «Слушай, тут у вас Георгий Победоносец похож на разбойника, не благоразумного, а того, второго».

Здесь как раз я уже напрямую вступил в отношения с властью. Это тоже отдельная глава. Это уже не хрущёвские времена, но всё-таки всё сохранялось, что ты не имеешь права ничего за оградой храма совершать. Всё это действовало, 33% мы платили налоги. И ещё такой штрих интересный – договора. Это для меня было дико, когда надо было мне подписывать, что я священник, заключаю договор с церковным советом, и там перечисляется, что я должен совершать богослужения, совершать требы. Там прописывается, что я должен делать как священник. И подписывал договор я и церковный совет, там три человека подписывали. Чисто такой трудовой договор. Конечно, многие архиереи, когда это было принято ещё при Хрущёве, выступали против, потому что сам по себе документ с точки зрения пастырского служения был очень двусмысленный, то есть ты получался наёмник. Тебя церковный совет нанимает. И уж совсем как-то с Евангельским сюжетом перекликалось это наёмничество. Это противно было священническому служению. Ну куда денешься? Такая форма была.

Но такой любви, такой настоящей общины, такого искреннего отношения, как сложилось у меня там, я даже не мог себе представить, хотя я вырос в священнической семье. Это было самое, может быть, прекрасное время с точки зрения вот этой единой, объединенной богослужением, объединенной традициями православными общины. Это точно. Это с такой любовью всё было!

Потом мы и отопление провели, и начали храм уже расписывать. Я помню, заказали в Острогорске у настоящего художника иконы Спасителя, Божией Матери и царские врата, больше денег не хватало. И когда написали, поставили, я ездил, наверное, полгода, с такой радостью! Чтобы мне быстрее эти иконы увидеть. Меня это уже вдохновляло, я ехал туда, у меня было хорошее настроение, что там есть эти иконы.

Вот, это одна сторона. Другая сторона – храм считался памятником архитектуры, и была табличка. Это ещё в советское время было. И в храме протекала крыша. Но у нас особо денег не было, а каждый храм в обязательном порядке платил в Фонд мира. Потом мы узнали, что это за «Фонд мира». Фонд мира якобы, а на самом деле частично государство с этого оплачивало, вот этот аппарат уполномоченных, который боролся с Церковью, а Церковь ему ещё платила за это зарплату. Вот такая была казуистика. И приезжает инспекция, говорит: «Вот у вас за месяц не заплачено в Фонд мира». А я говорю: «Тут у меня стоит вопрос: или я заплачу в Фонд мира, или мы будем с протекающей крышей жить». Они говорят: «Нас это не интересует, платите в Фонд мира». А я был тогда молодой, активный, я говорю: «Как вас не интересует? А вот табличка там, что написано? Охраняется государством. Я должен предпринять всё, чтобы не разрушался памятник архитектуры». И, короче, они там что-то на владыку Хризостома написали. Владыка меня вызвал, тоже меня прочистил, что я не должен создавать конфликт по этому поводу. Это вот такой небольшой эпизодик, но он даёт представление. В районах был тоже специальный человек, это был, как правило, заместитель председателя райисполкома. Он отвечал за религиозную деятельность и, соответственно, проводил политику областного уполномоченного. Поэтому под контролем постоянно мы были. Даже приходили где-то дня через три после Пасхи, мы должны были давать отчёт такой, анкету. Сколько освятили куличей, сколько было взрослых, сколько было детей в храме, сколько было молодёжи примерно. То же самое, это не было регламентировано, но они для себя такую статистику собирали для изучения религиозности населения.

Ну а дальше уже там 1985 год, особенно 1988 – это уже пошёл коренной перелом, это уже было совсем другое. Хотя даже в 1988 году у нас первый объект, который мы построили в Белгороде, была колокольня возле Иоасафовского собора. И специальная комиссия приходила, чтобы мы её снесли. Мы тоже там выкрутились. Но это уже была другая атмосфера. Это уже оттепель. В 1980-е годы уже было очень многое по инерции, но это было более противно.

Вот я сейчас обладаю документами архивными, так как занимался историей. В областном исполкоме в 1960-е годы за молодыми батюшками, пришедшими из Московской семинарии, из академии особым распоряжением первого секретаря обкома партии персонально закреплялись ответственные сотрудники по отрыву их от религии. Персонально за каждым! Есть такой документ, у меня копия такого документа есть. То есть проходило такое собрание, протокол есть, и указано, кто за кем закреплён. Ну вот тогда же и сосуды отсюда забрали. Сорочкин был уполномоченный. Вот эти, которые мы вернули, изготовленные ко дню памяти святителя Иоасафа, к канонизации в 1911 году. Он просто их изъял в 1962 году, когда собор закрывали, и сдал в музей как личную вещь. Ну и много чего тогда было.  

[1] митрополит Хризостом (Мартишкин) (1934 г.р.)