ФИО, сан: протоиерей Павел Чурашов

Год рождения: 1965

Место рождения и возрастания: посёлок Первый Шешминский Альметьевского района Республики ТАССР

Социальное происхождение: из семьи священнослужителя

Образование: Московская духовная академия

Место проживания в настоящее время: г. Казань

Дата записи интервью: 15.08.2025

Отец Павел, расскажите, пожалуйста, о жизни в советское время, о Вашей семье, детстве, юности.

Добрый вечер. Хорошо. Спасибо большое, что пригласили. Постараюсь рассказать о своей жизни с детства. Родился я в 1965 году в посёлке Первый Шешминский. Это Альметьевский район Республики ТАССР. Жили в леспромхозе. Время было советское, официальной идеологией государства был атеизм.

Родители были верующими людьми, из верующих семей, их семьи были репрессированы в своё время за религиозные убеждения, их ещё в хрущёвские гонения сослали в Сибирь.

Расскажите подробнее о ссылке в Сибирь Ваших родных.

По линии отца наш дедушка Тихон Васильевич Чурашов[1]. У него было три сына и две дочери. Тихон Васильевич был очень способный кузнец, занимался кузницей. Работая кузнецом, он часто бывал по делам в Елабуге, любил бывать на богослужениях в Спасском соборе и пел там в церковном хоре. Часто он с собой брал и сына Ивана (в будущем – протоиерея Иоанна Чурашова[2]), который, будучи совсем юным, тоже немного пел в том хоре с отцом.

Когда в 1930-е годы создавались колхозы, Тихон Васильевич сначала вступил в колхоз, а потом вышел. И вместе с ним, как в деле написано, мы это читали, вышло 40 хозяйств. То есть он был авторитетный человек: если Тихон Васильевич сказал, значит так надо делать. Естественно, его за это сразу забрали, судили. И вот он в 1931 году был осуждён на 5 лет на Беломорканал, отбывал там 5 лет. Потом обратно вернулся и был репрессирован уже в 1941 году, перед самой войной, где-то в мае месяце. В деле он обвинялся в том, что был верующим, читал Евангелие, собирал людей, говорил людям о Христе. Но поводом к аресту стал его отказ платить государственный займ. Он отказался, сказал, что не будет этого делать, за это и был осуждён. Потом началась война, а он находился в елабужской тюрьме, и там он сгинул. Неизвестна дальше его судьба, мы не смогли найти пока документы. Но по рассказам матушки Евфалии (супруги отца Иоанна Чурашова), она говорила с теми, кто его видел в тюрьме, кто-то из служащих этой тюрьмы сказал, что их с другом расстреляли. Не знаю по какому обвинению. Говорили, что они там громко пели христианские песнопения. Вот такая судьба.

Когда дедушку арестовали, бабушка осталась одна, с ней три сына и дочь. Она одна воспитывала их, растила. Воспитала их верующими людьми. Один сын, старший Николай, ушёл на войну, ему было 20 лет в 1941 году. Он прошёл школу офицеров и погиб осенью 1941 года.

А где они жили?

Они жили, где родился мой отец, это село Балчиклы, сейчас Нижнекамский район, 5 километров от Нижнекамска. Вообще там наши корни очень глубокие, мы смотрели родословную по метрическим книгам, до 12-го колена дошли. Самый старший Симеон, 1660 года рождения, самый ранний наш предок. Там наши корни были по отцу.

В 1948 году вышел указ о выселении всех неработающих как тунеядцев, «ведущих антиобщественный паразитический образ жизни». Для верующих людей в то время это было обычным ярлыком. Мама моего отца, Анастасия Алексеевна, вместе с детьми (с двумя сыновьями и дочерью) была сослана в Сибирь.

Это уже без дедушки? Он уже погиб?

Да, дедушки Тихона Васильевича, уже не было тогда в живых. Он погиб в 1941 году в тюрьме.

То есть супругу дедушки с детьми отдельно репрессировали?

Да, репрессировали отдельно, сослали их за то, что они не вступали в колхоз, не брали паспорт. Главный аргумент был, что не вступают в колхоз. Верующие люди тогда очень трепетно к этому относились. Колхозы считались изобретением советского государства. Когда ты идёшь в колхоз, естественно, ты принимаешь все их правила, начинаешь по их правилам жить, где пропагандируется культ Ленина, атеизм, коммунизм, социализм, всё-всё-всё. Они говорили: «Нет, мы туда вступать не будем». – «Если не будете вступать, значит, мы вас сошлём, отправим», – таков был ответ. И по решению суда их выслали с семьёй в 1949 году в Иркутскую область, станция Неверь. Потом ещё 400 километров в тайгу, в поселение, где было три дома. Там они работали, грузили землю в машины, работали в гараже, на валке леса. Они оставались в ссылке с 1949 по 1957 годы.

Отец мой, Михаил[3], из ссылки ушёл в армию в 1954 году. Его из Сибири призвали в армию. Он там три года отслужил, свой долг выполнил, выучился на автоэлектрика, на сварщика, на токаря. Человек пытливый был, познавал всё, что давалось. Потом с армии пришёл уже домой.

После ссылки они жили без документов в поселении Байгулово (грузовая пристань на реке Каме). В то время среди верующих считалось грехом брать советский паспорт. Отец работал на каких-то наёмных работах грузчиком, разгружал баржи, платили ежедневно по договору за рабочий день, тем и жили. На предприятия на работу не брали, так как он был без документов. Поскольку в колхоз не вступали, они считались тунеядцами. Михаила арестовали во второй раз, посадили в КПЗ в селе Шереметьевка, где он просидел целый месяц, затем Казань, Ульяновск, Лениногорск 10 дней, затем в Шугурово на каменный карьер. Здесь он проработал один год, затем его переправили в леспромхоз Кичуй рубить лес.

Всё это время отец не прерывал общения с верующими округи, они молились в разных сёлах, собирались по домам. Ведь храмов поблизости не было, все были закрыты ещё до войны. В эти годы он познакомился с будущей супругой, моей мамой Зинаидой, тоже участвовавшей вместе с родителями в молениях. Церкви были все закрыты, в том регионе вообще не было ни одного храма. В Чистополе была церковь, в селе Костенеево и Казани, и всё.

И где они познакомились?

Люди верующие собирались на праздники, на поминки в каких-то домах. Они ходили по деревням. И на эти моления собиралось много народу. Но всё это было скрытно, чтобы никто не знал. На источниках, на родниках, на кладбищах собирались. На кладбище уж никто не запрещал. Если спросят: «Почему собираетесь?», они могли ответить: «На кладбище пришли помянуть родных». Летом как-то было проще, а вот зимой сложнее, конечно. Если в доме собирались, значит занавески закрывали. Если кто-то доложит, донесёт, тогда могли и нагрянуть, разогнать, а кого и наказать. Тогда, конечно, расстрелов не было, но ссылки как раз были. И вот там познакомились мои родители. Это, наверное, 1958, может, 1959 год был.

В каком посёлке они встретились?

Это было в Заинском районе, судьба свела их на святом источнике близ деревни Винокуровка.

Семья моей мамы из Заинского района, из деревни Фёдоровка, она существует и поныне. Дедушка мой, Мартемьян Порфирьевич, прошёл войну. Был на Финской войне, был на Ленинградском фронте, на «Дороге жизни» на Ладоге, был много раз ранен. Он через передовую, через госпиталя прошёл, на излечении находился, у него нога одна не сгибалась после войны, видимо, срослась так. Целиком нога не сгибалась левая. Он так и ходил хромой всю жизнь. Был искусный плотник, рубил срубы, дома строил. Я ещё его застал мастеровым человеком. И вот они тоже жили у себя в деревне, трудились, растили детей (их было у них шестеро), он тоже не вступал в колхоз и тоже был единоличником, занимался своим трудом. Летом рубил дома, зимой занимался домашним хозяйством, корзины плёл, лапти плёл, санки делал, лыжи, всё, что необходимо.

И вот в хрущёвские гонения, примерно в 1959 году, этих единоличников объявили тунеядцами. Раз они не работают в колхозе или на производстве, они тунеядцы. Их надо судить. Если отказываются вступать в колхоз, значит отправить в ссылку.

Родители мамы, Мартемьян Порфирьевич и Иулия Александровна были сосланы в местечко Бодайбо (в Якутии), и там моя бабушка простудилась и скончалась. Ей было 50 лет в 1961 году. Дедушке тоже было 50 лет, но он выжил, вернулся.

Мою маму Зинаиду, старшую дочь, осудили чуть позже, в 1960 году, когда ей исполнилось 18 лет, она тоже отказалась вступать в колхоз, её с тётей сослали в Сибирь, в Иркутскую область. Ещё младшие две сестрёнки были, их в детдом отправили. Такая трагическая история. Они в детдоме так и выросли.

Это Вашей мамы сёстры?

Да, это мамины сёстры.

Почему девочки не могли поехать с семьёй?

Они маленькие дети, и их не ссылали, а отправляли в детдом. Им было пять и девять лет. Настя и Таня. А ещё средняя сестра была Мария, ей было, наверное, шестнадцать или семнадцать, она вышла замуж. И она не поехала. Своя жизнь сложилась здесь уже.

Зинаиде её мама Иулия ещё перед ссылкой в Сибирь сказала: «Если выйдешь замуж, выходи только за Михаила». Ведь перед самой ссылкой Михаил приезжал к ним в деревню Фёдоровка на велосипеде, чтобы поближе познакомиться с Зинаидой и её родителями. А в годы ссылки мамы они постоянно переписывались как верующие люди одного духа, исповедующие православную веру. У меня даже переписка сохранилась, мама мне передала эти письма, ещё их надо разбирать, там же на кряшенском языке написано всё. Она берегла эти письма. Отец пишет, что с Божией помощью всё будет хорошо, поздравляет с праздниками, желает сил, благополучия и надежды на то, что «ты вернёшься, и мы поженимся».

А отцу сколько лет тогда было?

Отец постарше мамы был на 8 лет. Получается, ему 25, наверное, было. Он уже после ссылки в Сибирь был, после армии. В 1964 году, после её возвращения из ссылки они поженились. Тогда не было, естественно, венчаний, было благословение родителей. Сначала не было даже регистрации брака, как они говорили. У них же документов не было.

Они, избегая общения с тем миром, который проповедует атеизм, старались собираться сами, молиться, и получилась у них как бы катакомбная церковь. Потом даже такое мнение сложилось у многих, что Церковь была советская, безблагодатная, что она уже советской власти подчиняется, и что в церковь ходить грех. Там такое движение было, много было таких, настроенных радикально, что в церковь ходить грех, это советская церковь. И многие не ходили, собирались сами. Вот в селе Большие Аты, например, тоже очень много было таких – это Нижнекамский район, Афанасово, Нижнее Афанасово, Балчиклы, Сухарево.

Жить было негде, родные дома были разорены, и они уехали в леспромхоз в Альметьевском районе, где можно было как-то устроиться на работу, получить жильё и жили в посёлке Первый Шешминский. Отец трудился на валке леса, сварщиком, автоэлектриком. Мама занималась домашним хозяйством. Вот там я родился 16 ноября 1965 года и первые пять лет своей жизни прожил в этом маленьком посёлке. Там же родилась моя младшая сестра Феодосия. Так в деревне жили и жили. Отец работал в леспромхозе. Ну и потом постепенно они пришли к выводу, что надо документы делать: на работу как-то надо устраиваться, детей надо растить. Постепенно пришли к выводу, что надо ехать в город. Как мама говорила, они хотели, чтобы дети получили образование и знали русский язык.

Большая ли семья у вас была?

У родителей нас четверо детей. Сестра Феодосия, младший брат Андроник, самая младшая сестра Анфиса. Сёстры сейчас замужем за священниками, брат тоже священник, служит под Казанью.

В 1970 году мы переехали в Елабугу. Там уже жила семья Чурашовых, родной брат моего отца Иван Тихонович с супругой Евфалией и детьми. Многие тогда переезжали в Елабугу. Это был город самый крупный в республике. Иван Тихонович тогда работал на производстве, на комбинате, был водителем. Его супруга тоже работала. Можно сказать, они вели светский образ жизни, при этом были верующими людьми, но нигде не показывали свою религиозность. Как раз Иван Тихонович помог нам организовать переезд в Елабугу. И вот я помню, когда мы к ним приходили в гости, у них за дверью в спальне висел портрет. Я спрашиваю: «А кто это? Что за портрет?» Он похож на Ленина – лысый такой, немножко похож на меня. Вернее, я похож на него. А мне отвечают: «А это дедушка Тихон, только ты никому не говори об этом. Чтобы не знал никто, что здесь такой портрет висит». То есть это было тайной семейной. Это уже потом мы узнали о его жизни, каким он был исповедником веры. Он почитался в семье.

В Елабуге был монастырь закрытый, сейчас он возрождён, Елабужский женский монастырь[4]. Недалеко от этого монастыря, буквально рядом, есть улица Маяковского, и на этой улице проживали монахини. Они были насельницами и постриженицами закрытого монастыря. В одном доме жили сразу четыре монахини, они, может быть, инокини были, я сейчас не скажу точно, но они все в монашеской одежде ходили. Вернее, не в такой монашеской, как в монастыре, но в чёрной одежде всё время: чёрный платок, длинная юбка, кофта чёрная. Это были 1970-е годы. Одна из них была искусным иконописцем. Даже сохранилось несколько икон, которые она поновляла по просьбе отца. Другая была просфорницей, пекла просфоры для церкви в селе Костенеево в Елабужском районе. Через несколько домов на этой же улице отдельно жила инокиня Мария (Карташова). Матушка Мария как раз согласилась принять нас, прописать у себя, то есть было даже сложно прописать кого-то. Она согласилась нас прописать с тем, чтобы мы за ней ухаживали и проводили её в последний путь. Так, в общем-то, и получилось. Приехали. Дом, конечно, развалюха был, там клопы, тараканы, это вообще было что-то. Но мы были счастливы, что приехали в этот город. И постепенно с Божией помощью, с помощью родственников, близких построили новый дом в три окошка, как обычно дома строили тогда, пятистенки. В 1973 году мы в этот дом уже зашли, буквально за три года построили. А тот старый дом уже сгнил, можно сказать. Не помню, в каком году, наверное, в 1975, инокиня Мария скончалась. Мы её похоронили, проводили в последний путь. Вот так мы оказались в Елабуге.

Я пошёл в Елабуге в первый класс в 1973 году, 6-ая школа в Елабуге была в здании бывшей Елабужской тюрьмы. Это было старинное здание. Там очень высокие окна были. Говорили, что это тюрьма. Получается, что мой дедушка, Тихон Васильевич, был репрессирован и заключён именно здесь, в эту тюрьму. Страшное место. Здесь каждую ночь расстреливали заключённых. Об этом есть свидетельства очевидцев, которые служили и работали там. Но об этом мы тогда ничего не знали.

Однажды я попал в это здание, это было ещё до школы. В то время мы могли свободно гулять, по улицам ходить. Родители даже не знали, где мы ходим, на улице, или в полях, или где-то в оврагах, или на рыбалке с соседскими мальчишками. И вот я как-то забрёл в эту школу. Мне было 7 лет, ещё в школу не пошёл. Зашёл в это здание, написано «библиотека». Я уже читать тогда умел, но русский язык знал плохо. Родители хотели, чтобы мы пошли в школу в городе, чтобы научились русскому языку. До пяти лет я по-русски вообще не знал ничего. Мы разговаривали на родном языке – на кряшенском языке, в семье, в посёлке, где жили. И вот я зашёл в библиотеку, хотел книжку попросить почитать. Библиотекарь мне говорит: «Ну, вот в школу поступишь, мы тебя запишем, будешь у нас числиться, тогда сможешь у нас книжки брать». Вот такой момент был. Именно в этом здании, в бывшей тюрьме, я пошёл в первый класс, отучился второй класс, а в третий уже в новую школу пошёл, 5-ая школа располагалась рядом с Елабужским педагогическим институтом, сейчас это уже университет. В этой школе я учился до 1977 года, до пятого класса, после переехали в Чистополь.

В Елабуге отец сначала водителем работал, и сварщиком, и токарем на производстве недалеко от закрытого монастыря. Постоянно ему на собраниях коллектива ставили на вид: вот, мол, ты Богу молишься. А они ещё пропускали, например, субботник, в большие праздники отец не ходил на работу, пропускал день. В профсоюз не вступали тоже. На собраниях говорили: «Мы тебя лишаем очереди на квартиру, 13-й зарплаты». Постоянно было такое давление психологическое. И вот он приходил, рассказывал, что опять сказали: «С очереди снимаем, ты на квартиру не идёшь». И так далее. Он понимал, на что шёл, он отказывался работать в воскресенье и в великие праздники. Он говорил: «Не дают премию, ну и ладно. Я работаю и получаю свою зарплату. Ну и ладно, лишили – лишили. А зато я могу сказать, что я христианин, верующий человек». Вот такая позиция была.

Потом где-то, наверное, году в 1972 к этим инокиням, нашим соседям, приезжал батюшка, отец Иоанн Бибульдин[5] с матушкой Пелагеей. Он был священником села Костенеево, это 40 километров от Елабуги в сторону Казани. В той округе все верующие люди ездили в Костенеево. Елабуга, Менделеевск, Нижнекамск весь туда ездил, Челны, Заинск, Альметьевск – вся эта сторона ездила в Костенеево на воскресные и праздничные службы. И вот этот батюшка приезжал, навещал этих инокинь. И видимо, зашёл разговор, что приехал верующий человек с семьёй, они в доме живут у инокини Марии. И этот батюшка пожелал познакомиться и стал отца моего уговаривать, чтобы он пошёл в церковь трудиться. Отец хорошо знал Священное Писание, хорошо знал Устав церковный. До этого мама строго их воспитывала. И старшего брата, Ивана, и моего отца. Она говорила: «Жениться вам не надо. Времена последние. Всё, тут совсем не до семьи сейчас. Надо готовиться к худшему». Не то, что к худшему, а к последним временам. И вот отец в тот период много занимался самообразованием, читал разные духовные книги, Псалтирь, Евангелие на родном языке. А потом уже она, видимо, поняла, что дети у неё всё-таки стали взрослыми, надо как-то дальше жить. И отец женился, когда ему уже 31 год был. К тому времени он хорошо знал церковные тексты, он дома постоянно читал Евангелие, читал Псалтирь, почти всю Псалтирь наизусть знал на кряшенском языке, была церковная литература, которая сохранилась, от дедушки осталась. Перед тем, как деда репрессировали, он эти книги все в сундуке закрыл рогожами и закопал где-то в огороде. И благодаря этому вся эта литература сохранилась. Потом уже и отец Иоанн, и мой отец пользовались этими книгами. Он очень хорошо знал даже Ветхий Завет. Рассказывал нам Священную историю.

Потом он рисованием увлёкся. У него были большие картины, карандашом рисовал храмы. Где-то брал картинки и эти картинки переносил на большой лист, рисовал и вешал дома. К сожалению, они не сохранились. Я не знаю, где они. Пропали где-то.

Какие это годы были?

Это были 1970-е годы. И вот отец Иоанн его уговорил трудиться псаломщиком в селе Костенеево, отец стал туда ездить. Сначала он тоже не хотел, вроде как Церковь при советской власти не благодатная. Но отец Иоанн сумел убедить отца, сказал, что всё-таки благодать есть, и нужно в Церкви быть, и церковная жизнь должна быть. И по Священному Писанию много они беседовали.

И вот он стал в церковь ездить в Костенеево. Сначала, я помню, ездил на рейсовом автобусе. Там ещё дороги не было, М7, которая сейчас есть. Тогда была просто грунтовая дорога. Строительство этой дороги было, наверное, к открытию Камаза что ли, в 1976 году Камаз начал выпускать машины. Как раз в первой половине 1970-х годов – 1971, 1972, 1973 годы дорога эта строилась. Он ездил на автовокзал, покупал билеты, я помню, мы тоже ездили, и оттуда ехали в Костенеево на рейсовом автобусе. А потом отец Иоанн помог ему приобрести мотоцикл старенький голубенький, М-105 назывался. И на этом мотоцикле он ездил уже из дома. Было намного удобнее. Там уже и дорога появилась, асфальт постелили. Я помню, он меня брал с собой. Я был, наверное, классе в третьем, четвёртом. Он меня брал с собой, говорил: «Садись, держись хорошо, смотри, не упади». Я помню, один раз, мы обратно ехали, он поворачивается, а я сплю. – «Ты что спишь?! Сейчас упадёшь!» Такое было. Я, видимо, заснул, мог даже упасть на самом деле. Конечно, для нас по-детски было радостью большой, что мы могли поехать в церковь с отцом. Всегда это было необыкновенно и радостно. Мы приезжали в Костенеево, там было праздничное такое состояние – и бабушки, и дедушки, верующие люди собирались, всегда приветствовали друг друга, и для нас было большой радостью участвовать в службе. Конечно, впечатлений много детских. Я помню, что в то время родители повенчались именно в церкви. И, по-моему, было миропомазание. То есть, они были крещёные, но не было миропомазания.

Отец там псаломщиком шесть лет служил. И каждое воскресенье, каждый праздник ездил в Костенеево. Там очень много было детей, которые приезжали с родителями.  Помню исповедь у батюшки Иоанна, он мне говорил: «Вот видишь, у тебя рубашка белая, чистая. А если грязь попадет на неё, её уже так не отмоешь, она уже не будет такой белой. Так и душа. Запачкаешь её греховным поступком, потом сложно будет её отмыть. Береги душу». Этот пример мне запомнился на всю жизнь. До сих пор в памяти. Помню, как-то стою, ожидаю своей очереди на исповедь. Стыдно грехи говорить. Думаю, как же сказать. Вижу, одна бабушка, тётя Катя, бежит к батюшке и всё твердит: «Грешна, батюшка, грешна, грешна». И вдруг батюшка, ничего не спрашивая, кладёт епитрахиль ей на голову и читает молитву. Вот, думаю, как надо исповедоваться! И тоже иду также: «Грешен, грешен». – А батюшка: «А в чём ты грешен?» Пришлось, как и прежде, всё рассказывать. Не прокатило. Вот такое было. Батюшка чувствовал душу человека.

Конечно, веру мы не могли показывать в школе. Однажды у меня был такой случай, я в Костенеево приехал как-то и увидел там свою одноклассницу. Она с родителями приехала. Я боюсь подойти к ней, и она боится меня, видимо, тоже. Она была, может быть, напугана, что я её увидел. И я тоже думаю, что вот сейчас она придёт в школу и расскажет всё. Вот такое было. Но она ничего не рассказала. Она, видимо, тоже боялась. Мы приехали на службу, и они приехали с родителями. Мы все вместе стояли в одном храме. Я наблюдал за ними. Она тоже исповедовалась и причастилась с родителями вместе. То есть специально приехали на причастие. Хотя мы потом на эту тему с ней вообще никогда не говорили.

А в школе было очень сурово по отношению к вере. Атеизм, естественно, там пропагандировался, проповедовался. Я помню, в третьем классе я был, учительница у нас была, Анна Алексеевна, хорошая учительница. Она уже была солидного, предпенсионного возраста. И вот она однажды говорит: «Сейчас, дети, идём в медпункт. У нас сегодня медицинский осмотр. Мы все встаём, идём на медицинский осмотр. – «Снимайте верхние рубашки». Мы снимаем рубашки. А у меня крестик. А крестик у меня на верёвочке, она такая крепкая, её не разорвёшь никак и не снимешь сверху. Она как увидела, говорит: «Чурашов! Сними крестик скорей!» Я говорю: «Он не снимается у меня, не могу его снять». Она дёргала, дёргала, никак не может. В общем, не смогла снять. У меня очередь подошла, врачи тоже увидели. Всё, обследование прошли, в класс вернулись, садимся, и она меня выводит к доске, достаёт у меня крестик и показывает всему классу: «Вот смотрите, что это такое»? И начинает меня трясти вот так вот, трясёт меня: «Бога нет, а Чурашов крест носит!» Пристыдила меня всяко-всяко и говорит: «Надо с мамой поговорить твоей!» В общем, она всегда старалась как-то меня зацепить. Вот такие были моменты. Начинается урок: «Дети, открываем учебник новый – Природоведение. Вот Земля, Земля круглая. Учёные определили, что Земля круглая, а верующие в Бога утверждали, что Земля плоская. А Бога нет». Потом на меня смотрит, говорит: «Чурашов, Бога нет». Я молчу, конечно. Ничего ей не говорю. Я так-то учился хорошо, мне нравилось учиться всегда, но вот она всё время меня старалась зацепить. Выводила тройки. А позже, всё-таки, сделала меня ударником.

А Вы приходили домой и маме это говорили? Как мама реагировала?

Мама вообще меня всё время наставляла. Беседовала с нами постоянно, о вере рассказывала. Она говорила: «Ты на их собрания не ходи, ты с ними не связывайся, ничего им не говори. Они учат, что Бога нет, там Ленин». Я вообще не понимал это всё. Потом я пришёл как-то домой, это было в первом классе, нам значки надели пионеры, в октябрята нас посвятили. Пионеры выстроились, и мы встали. И пионеры подошли и нам эти значки надели. Я пришёл домой, показываю. Мама мне говорит: «Ты что, октябрёнком стал, что ли?! Да ты что?! Ты, знаешь, что это такое?! Это, – говорит, – ты уже сатане служишь!» Расстроилась. Потом, когда в пионеры надо было вступать, там уже готовились, правила пионерские надо было все выучить. Мама говорит: «Ты не ходи в этот день, когда будут принимать, иначе примут в пионеры». И я в этот день не пошёл. И остался не пионером. Хотя постоянно шёл к школе, а там дежурные, в школу заходишь: «Где галстук?» Обязательно следили строго за этим. Если галстука нет, значит, могут сделать выговор. Я говорю: «Я не пионер». – «Как не пионер?» Давай выяснять. Потом уже привыкли в школе, что я не пионер и моя сестра. Вот так было. Потом в комсомол вступали, так же было. Тоже говорили: «Ты что, давай в комсомол! Вступать надо! И по учёбе хорошо, и поведение». А мне мама говорит: «Ты скажи, что ты недостойный». Я своим умом не додумался. Так потом и говорил: «Нет, я недостойный, не буду комсомольцем». Вот такой протест был против безбожной власти, какое-то было неприятие её. А у младшей сестры учительница была убеждённая коммунистка. Наша Анна Алексеевна не была коммунисткой, а та была идейная, так она каждый день сестру и в хвост, и в гриву… Она много страдала.

Я потом помню, время прошло уже, у Анны Алексеевны кто-то умер из родных, мама, что ли. Сказали, что она на похоронах, её нет в школе. Приходит на следующий день, приносит пакет конфет, печенье выставила и говорит: «Вот, дети, берите по одной. У меня мама скончалась». Я думаю: «Говорит, что Бога нет, а сама поминки делает». Всё равно вера была у людей. Тоже находились в такой системе. Мне кажется, она всё равно была верующим человеком.

С Елабугой, с селом Костенеево связана, конечно, жизнь многих верующих людей, в том числе и отца Иоанна Чурашова, он потом стал туда тоже приезжать, очень много там помогал, учился петь и читать. И моя тёща, она из Заинска, ездила со своей мамой, со своими родственниками через Набережные Челны. Тогда ещё не было ГЭС, не было моста. Как могли, переправлялись – на катере, зимой по льду пешком, на перекладных, на попутках добирались до Костенеево. Каждое воскресенье старались туда ездить. Моя тёща, она ещё молодая была, брала с собой своих детей, мою будущую матушку тоже. Костенеево стало судьбой для них тоже. Там уже в то время был другой батюшка. Отец Иоанн Бибульдин трагически погиб в 1980 году. Они разбились на машине. За рулём был Дмитрий, его сын, и батюшка с матушкой были. Батюшка сидел впереди, матушка сзади. И они все трое погибли на машине. Царствие им Небесное! Всегда молюсь за них.

Вообще отец Иоанн, как помню, часто приезжал с матушкой в Елабугу на мотоцикле «Урал» – очень мощный по моим детским воспоминаниям. Они одевались соответственно, чтобы ехать на мотоцикле, батюшка надевал большие такие перчатки, как мне казалось тогда. Матушка садилась в коляску, и ехали. Батюшка остался в памяти улыбчивым, он был очень обаятельным, с большой бородой, как Дедушка Мороз. И матушка такая же была, улыбчивая, весёлая. Они с одной стороны были и строгие, как-то могли спросить и наставить, когда нужно, а с другой стороны всегда были очень ласковые и по отношению к людям, и к нам, детям. Они часто приезжали в Елабугу, к верующим людям, к монахиням, ездили по сёлам, где верующие люди могли собраться на молитву. Тёща моя, Елизавета Ивановна, рассказывала, как приезжали они в Заинск: приедут поздно вечером, и где-то в доме люди собирались, батюшка молебен служил. Собирались тайком, чтобы не привлекать внимания соседей, это было не то, чтобы запрещено в то время, но вне церкви священник не мог свободно отправлять требы, всё фиксировалось соответствующими органами, и, во всяком случае, это были беседы. Заранее знали, что батюшка с матушкой приедут. Они собирались там с верующими, рассказывали им о духовной жизни. Беседы были такие душеполезные. Всю ночь, бывало, проходили эти беседы. И рано утром уезжали. То есть, под покровом ночи, они такие поездки осуществляли. Это была миссия своего рода, проповедь веры. И вот этот мотоцикл был постоянно на ходу, постоянно в движении. Они потом уже, где-то в году, наверное, 1979 или 1978, купили эту машину. Это была, конечно, машина недешёвая в то время, можно сказать, роскошь. Жигули, «копейка». Первая модель ВАЗ 2101. Вот эта машина стала для них такой трагедией. Вечная им память…

Воспоминаний-то много. Помню, с отцом Павлом Павловым[6] тоже познакомились в Костенеево. Сначала мы познакомились с Олегом Батаевым, будущим священником. Олег и Васька – два брата. Старший брат Семён, их трое. Мама у них Марфа. Они даже специально купили дом в Костенеево, переехали из Заинска, чтобы жить рядом с храмом. Там были такие семьи, которые специально уезжали из городов (у моей тёщи сестра, например, также переехала из Заинска, устроилась в селе на ферму работать дояркой, получила квартиру, так там и жили). Вот и тётя Марфа туда специально переехала. Она родная сестра бабушки Татьяны, мамы отца Павла Павлова. Мы приезжали, у них всё время гостили, останавливались, ночевали. Нам очень нравилось там. Много верующих у них останавливалось, ночевали у них в праздники, много разговоров было на духовные темы. И нам, детям, тоже были большой радостью эти встречи. Ощущение чего-то большого, важного. И как ровесники мы общались, играли вместе, ходили на рыбалку, купаться ходили, куда-нибудь за горохом в поле, за ягодами ходили. Васька на год младше меня, почти ровесники, Олег постарше меня на три года, он всегда для нас был примером, знал много, постоянно в церкви был, читал на клиросе. Помню, он нас как-то на колокольню провёл, мы боялись куда-то зайти не туда. Он говорит: «Пойдёмте на колокольню, я вам покажу, колокол там висит». Звонить тогда нельзя было, но колокол висел. Впоследствии он стал отцом Олегом, а его супругой стала моя сестра Феодосия. Они сейчас в Васильево, уже 35 лет живут. В 1990 году они туда приехали.

И вот мы с ними все вместе, помню, делали такие маленькие машинки из пластилина. Соревновались, кто лучше сделает. Колёсики из пластилина, из спичек оси. Из бумаги делали тоже. Всё интересно было. Как раз нас научил машинки делать Павел. Он был старше нас, на восемь лет меня старше.

Они тоже жили в Костенеево?

Жили они в Нижнекамске. Родители его, Павел Васильевич и Татьяна Григорьевна, решили, что Павла надо направить к Костенеево, чтобы он немножко подтянулся, подкрепился духовно. Он, по-моему, в восьмой класс приехал или в девятый. Приехал, чтобы учиться именно в Костенеево. И вот тётя Марфа приютила его. Дом у неё был небольшой, на три окошка. И в передней даже сделали отдельно небольшую комнату Павлу, там стояли кровать, стол, шкаф, там он и занимался.

Вы просто дружили?

Мы не то, чтобы дружили, он был старше нас. Мы дружили с Олегом, с Васей. А Павел-то был старше, он нам наставления мог дать, что-то сказать. И вот он как раз тоже с нами делал эти машинки, у него эта машина получалась самой лучшей из всех. Были там ноу-хау всякие. Я даже помню, как эту машину делать. Колёсики крутились у неё, поворачивались, даже у самосвала кузов поднимался. Из бумаги делается трубочка, в трубочку вставляется спичка, а на концах из пластилина делаются колеса. Получается, в трубочке всё это вращается, а на пластилин зажимается. Эта трубочка и уже колесо свободно вращается на основании.

А как Ваш отец принял сан? 

Вот как раз через отца Иоанна Бибульдина. Он был миссионером, привлекал к себе людей своей харизмой, своим словом. И отец под его влиянием, его добрым словом решил служить в Церкви и принять сан.

Несколько лет отец там служил псаломщиком, читал, пел на службах. Потом он стал диаконом, в 1977 году, 7 месяцев прослужил диаконом, потом был рукоположен в священники в октябре. Месяц он служил в Мамадыше. Там была церковь, но почему-то туда не ездили наши елабужские. А потом его направили в Чистополь, это в 1977 году было осенью. И вот уже зимой в 1977 году, в декабре месяце, уже начались каникулы, мы с мамой приехали в Чистополь, и я в Чистополе так и остался. 

А кого раньше рукоположили Вашего отца или его брата, отца Иоанна?

Мой отец раньше, он с производства ушёл работать в церковь, хоть он и моложе отца Иоанна. А отец Иоанн работал до пенсии на производстве. Потом, выйдя на пенсию, стал уже основательно приобщаться к Церкви и тоже стал священником в 1988 году, наверное, а мой отец – в 1977.

И как поменялась Ваша жизнь после рукоположения отца?

Мы переехали в Чистополь, а в Чистополе приход очень мощный был. Там тоже был женский монастырь, его закрыли ещё в 1930-е годы, поэтому много насельниц этого монастыря жили в городе. И вот этот дух монастырский, дух монашеской жизни, дух благочестия присутствовал и на приходе. Много было верующих людей, которые любили церковные службы, всегда собирались, храм был всегда полон. Две литургии служились – ранняя и поздняя, два хора было больших и сильных, пели сложнейшие произведения. Некоторые из них сейчас уже не слышны в репертуарах церковных хоров. Там была инокиня Ираида (Раисова)[7]. Она была регентом, собирала по крупицам ноты произведений. Ездила по всей России, по монастырям, по храмам и всё, что собрала, всё это и воплощала. Поэтому Чистопольский период жизни у меня был более, чем насыщенный. Мы же в Костенеево ездили только по воскресеньям, по праздникам, а жили в Елабуге.

Помню, поехали мы с мамой отца навестить, поскольку он уже уехал в Чистополь, там и служил. А у меня каникулы начались 31 декабря 1977 года, как сейчас помню. Мы долго не могли уехать, как раз 31 декабря не было билетов. Потом какой-то попутчик нам говорит, давайте я вас довезу, я еду как раз в Чистополь. Он попросил 5 рублей за проезд, мы долго не соглашались, но всё равно поехали с ним. Вот я помню, в 6 часов вечера по заснеженной дороге мы въезжаем в Чистополь. Для меня образ этого города так и остался – 31 декабря 1977 года и 1 января воскресенье. Вечером отец сказал: «Тут есть мальчик, сын диакона, тоже живёт во дворе церкви. Вы с ним подружитесь». И на самом деле мы с ним познакомились, он меня повёл в храм утром и стал всё рассказывать. Мы заходим в храм, первое впечатление – народу много, не пройдёшь никак, мы в дверях встали, и какой-то батюшка таким голосом очень звонким энергично что-то рассказывает. Я спрашиваю: «А это кто?» – «Это отец Сильвестр[8], наш настоятель». Вот это первое впечатление. Он такие проповеди горячие говорил! По 30, по 40, по 50 минут. Он рассказывал о праздниках, цитировал святых отцов. Он был начитанный, закончил Московские духовные школы, был игуменом в то время, ему было 42 года, отцу моему было 43 года. У него была богатая библиотека, много дореволюционной литературы и проповедей, Священное Писание, толкования. Проповеди его всегда были для нас откровением. Потому что литературы никакой не было, мы ничего не знали, могли узнать только из рассказов. Только то, что мама нам рассказывала о сотворении мира, о первых людях, о Адаме и Еве, о грехопадении, истории Ноя, истории Авраама, Исаака. Это всё у меня осталось ещё с детских рассказов, которые мама мне рассказывала. Мама для меня открыла духовную жизнь. В первую очередь она. Папа-то как-то больше занимался работой, был немногословный, мало говорил. Но когда спрашивали его что-нибудь из библейской истории, он очень точно отвечал, рассказывал подробно библейские события. И вот я ещё помню, когда мы жили в Елабуге, у меня была книжечка, мне подарили молитвослов с параллельным переводом: на русском языке, а на другой стороне – на крещено-татарском языке. Вот такой небольшой молитвослов. Я так думаю, что это был воинский молитвослов. Такие были подарочные. И вот я по этому молитвослову читал. Уже в первом классе, во втором классе я, помню, утром вставал, читал эти молитвы. И инокиня Мария мне тоже часто говорила: «Почитай, я послушаю». Я читал на родном языке в то время. Этот молитвослов даже где-то у меня сохранился, уже сколько лет прошло.

Книги у Вас были дореволюционные, не помните?

Да, только дореволюционные. Потом много переписывали, конечно, от руки. Была и Псалтирь переписанная, и требники я видел. И вот это всё, конечно, осталось в сердце.

А Ваш отец тексты переводил, по-моему, с кряшенского языка?

Нет, наоборот, он как раз переводил на кряшенский язык, много переводов у него есть богослужебных. Он начал переводить ещё после армии, когда совсем молодой был. Вот «Слово о смерти» третий том святителя Игнатия Брянчанинова – это как раз его перевод. Переводил богослужебные тексты по просьбе отца Павла Павлова. Когда работал в Кряшенской духовной миссии, приходилось много переводить текстов на праздники. Часть текстов была переведена до революции, но много переводил и отец. До революции были переведены Четвероевангелие, Деяния святых апостолов и Псалтирь. Книга Бытия, молитвословы. Также служба Пасхи, Рождества, Великопостные воскресные службы, и по-моему, служба воскресная шестого гласа была переведена полностью. Акафисты были некоторые переведены: Сладчайшему Иисусу, святителю Николаю Чудотворцу, Богородице. Больше не было. Отец как раз занимался переводами текстов. Он многое издавал сам, самиздатом, на машинке печатал всё это, публиковал, переплетал сам и раздавал верующим. Потом что-то удалось и нам издать. Уже после его смерти мы издали его акафистник, там 23 акафиста, все акафисты на кряшенском языке переведённые. Потом канонник и полный молитвослов тоже издали.

Вы в Казанской семинарии презентовали книгу на кряшенском языке.

Это была книга проповедей «Угет княгясе». Мы её переиздали, текст дореволюционный. Заново набрали текст. Хорошие там проповеди, доступные для простого народа. Эта книжка была у нас в одном экземпляре, сохранилась в сундуке дедушки Тихона. И вот, мы её решили переиздать для кряшенского народа.

А Новый Завет – это уже проект отца Павла Павлова. Он поставил такую цель, полностью перевести Новый Завет. Потому что Послания святых апостолов, Послания апостола Павла, соборные послания не были переведены. И Откровение Иоанна Богослова не было переведено. Вот как раз мой отец перевёл Откровение Иоанна Богослова и Послания апостола Павла. Потом уже переводческая комиссия работала, тут и Людмила Даниловна Белоусова[9] принимала участие, редактировали тексты, вносили правки. И в 2005 году удалось издать первое издание Нового Завета.

У отца делом всей его жизни была переводческая деятельность. Он хорошо знал язык, был носителем кряшенского языка. И очень важно, что он был носителем именно церковного языка. То есть он знал хорошо Псалтирь, Евангелие, знал обороты речи, какие-то особенности произнесения слов.

Ваш отец же принял монашество?

Монашество, да. Это уже Заинский период его жизни. В Чистополе он прослужил 12 лет, с 1977 по 1990 год. А в Заинске был первым настоятелем возрождающегося прихода, 23 года там прослужил, до конца своих дней.

Что послужило принятию такого решения?

Вообще он говорил, что всегда тяготел к монашеской жизни. Ему хотелось быть монахом.

С матушкой?

Да, матушка тоже согласилась. Но раньше они не могли, потому что детей растили, семейная жизнь была. А потом уже ближе к старости приняли такое решение. Они уже созрели. Владыка Анастасий (Меткин)[10] благословение дал. Ну, а постригал уже владыка Мефодий Альметьевский[11]. Он всегда искал уединённой жизни. Больше уходил в свой кабинет. Сидел, печатал, переводом занимался. Мы не мешали, не заходили к нему. У него свой мир был. Своя литература, библиотека. Магнитофон он тогда тоже приобрёл, на нём записывал тексты. На катушечный магнитофон он записывал жития святых, Священное Писание, Евангелие. Потом отдавал людям, чтобы они слушали дома у себя. Больше не было возможности где-то услышать что-то. Сейчас стало всё открыто, доступно, а тогда вообще ничего не было. И вот он раздавал. Многое мы не можем сейчас уже найти, утратилось. Но сохранилось его полное прочтение Четвероевангелия, мы его оцифровали, опубликовали. Оно сейчас у нас есть на сайте Кряшенской духовной миссии. Его голос, его чтение. Псалтирь он пел своим каким-то мотивом, я не могу даже его воспроизвести, он как бы читал его напевно с интонациями. Вот какая-то минутка есть у него, он даже в огороде или где-то что-то делает и начинает псалмы петь, просто поёт Псалтирь. Раньше такая традиция была же, всегда что-то пели, и вот для него пение Псалтири было таким утешением. Такой уклад у него был.

Потом в Чистополе мы приобщились к богатой церковной культуре, через хоры познакомились с Галиной Васильевной Кузнецовой[12], тогда ей было 23 года и Любовью Васильевной, её сестрой – ей 22 года было. Я ещё помню, когда мы приехали, у отца светильник стеклянный появился. Я спрашиваю: «Откуда у тебя такой?» А он мне: «Мне подарили две сестры благочестивые на день ангела». И там, на обороте было написано: «Подарок от сестёр Галины и Любови». И потом я уже с ними познакомился, они пели на клиросе.

Традиция была в Чистополе, ездить по святым местам. Многие из Чистополя жили в монастырях – в Пюхтице, в Печорах, в Почаеве. У на территории России, по-моему, был только один монастырь – Троице Сергиева лавра, а остальные монастыри все были на периферии, в республиках: Эстония, Латвия, Литва, Украина.

В Сергиев Посад вообще маршрут наезженный был, уже знали, куда идти, где снять можно домик, комнату, переночевать. Там у нас Травкина Мария была, она ещё жива, ей под 90 уже, наверное. Она поехала с нами в первый раз, показала, как ехать, где купить билеты, как сесть на поезд.

Это Вы с родителями в паломническую поездку ездили?

Да, да. Пять человек нас было. Мария говорит: «Здесь Пушкарская, 6, домик, там бабушка пускает». И вот мы нашли эту улицу Пушкарскую. Зашли, постучались: «Вот мы приехали помолиться». – «Сколько вас человек?» – «Пять». – «Рубль с человека». Посидели, чай попили, переночевали. Утром готовились и утром причащались уже в Троице Сергиевой лавре. Вот такое было. Потом поехали в Печоры, в Печорах, в монастыре жил наш земляк, иеромонах Рафаил (Огородников)[13]. Беседовал с нами, чётки мне подарил, сам плёл. Потом поехали в Пюхтицу, а в Пюхтице служил батюшка – отец Владимир Харин[14], а он служил в Чистополе до нашего приезда. Вот мы приехали в 1977 году осенью, а он в 1977 году как раз уехал в Пюхтицкий монастырь, священником там уже служил, его пригласил отец Ермоген (Муртазов)[15]. Отец Ермоген архимандрит был, позже принял схиму стал схиархимандритом Тихоном, он почил лет 5 назад. И у него брат был – отец Никон (Муртазов)[16]. Они выросли в Чистополе. Одно время он здесь служил даже, в Казани. Матушка у него была из Казани. А потом они развелись, он принял монашеский постриг и в Пюхтицу уехал. Он был духовником Пюхтицкого монастыря, очень много лет, почти 30 лет. Мы знали, что мы приедем, и нас встретят, примут, разместят. И тот же отец Владимир Харин туда ездил с семьёй. У него сын маленький, Алёша. Я был в пятом классе, а он, наверное, ещё в школу не пошёл, помладше меня. Мы с ним тогда первый раз познакомились. Потом, когда я уже учился в семинарии, я в 1990 году поступил, он поступил в семинарию тоже.

И с отцом Павлом Павловым Вы тоже в семинарии пересекались?

Да, да. Павел в армию ушёл, потом уже отец сообщил, что он с армии вернулся, это было в 1978 году, сказал, что хочет поступать в семинарию учиться. Это для нас такая новость была – мы порадовались за него. А потом, когда он в семинарии учился, мы уже к нему ездили. Я помню и Павла Васильевича Павлова, и Татьяну Григорьевну. У нас даже есть совместные фотографии, на ступеньках колокольни лаврской. Это как раз 1979 год был, может 1980, я уже не помню, когда отец Павел там учился. Он чёрненький такой, густые волосы, такие усы у него завёрнутые были длинные, он специально так модно завивал усы. Он был уставщиком. Отец говорил, что Павел уставщик. Я спрашиваю: «А это что?» Он говорит: «Ну это серьёзная должность, это надо всю службу подготовить, все книжки подготовить».

Отец Павел, а Ваш отец был клириком собора Казанской иконы Божией Матери?

Казанской Богородской церкви, там одна церковь была.

Вы помогали отцу? Была заинтересованность у Вас?

Конечно. Мы пели в хоре. Не в хоре, а на клиросе, так называли. Я был школьником, вот с пятого класса прямо. Одно время мы алтарничали, потом сказали нам идти в хор петь. Мне как-то больше нравилось петь. Я ходил на хор. Хор был очень такой колоритный. Бабушки там, дедушки были, старые певчие. Галина Васильевна и Любовь Васильевна Кузнецовы, совсем молодые тогда. Там ещё были девчонки, которые постарше меня. И мне нравилось туда ходить. Я пел, схватывал напевы. В общем-то, я там выучил и ноты, и гласы все. Когда в семинарию поступал, я все гласы знал. Мог напеть сразу любой текст. Для меня это было, конечно, большой школой. Вот эти старой школы певцы были такие. Один слепой был певчий, Матфий его звали, на память всё пел. Бас был Георгий, такой дедушка тоже. Анна Петровна – альт. Я ноты держал им. У каждой партии свои ноты были в альбомах, написанные от руки. Для них это было такой отдушиной, такой радостью, собраться вместе, помолиться, попеть. Отец Сильвестр сам был очень музыкальный. Он тоже любил на клирос прийти, попеть. Басовую партию брал. Ноты специально доставали: «Отец Сильвестр сейчас идёт, давайте, давайте ноты хорошие». Потому что хорошее произведение, если нет голосов, не споёшь. Это было в радость. И в алтаре пели: «Сподоби Господи» Киевского распева. Отцы все голосистые были.

В то время, когда Вы алтарничали, думали о поступлении в семинарию?

Да, у меня было желание поступить в семинарию. Я видел, как семинаристы поют, общаются, молятся. Меня это очень притягивало, мне тоже хотелось так. Я даже у отца стал спрашивать, что нужно, чтобы в семинарию поступить, что нужно знать. Он сказал, что есть Журнал Московской Патриархии, священнослужителям разрешалось его выписывать. Мы выписывали, читали. И вот отец говорит, что в таком-то журнале есть в конце правила поступления. Я взял журнал, открыл правила, там написано, какие молитвы надо знать: 50-й Псалом, 90-й Псалом, нужно знать тропари двунадесятых праздников, знать тропарь своему святому. Я всё это выписал, и мне, естественно, хотелось напечатать на машинке сборник молитв, эту машинку отец где-то выписал через «посылторг», в продаже её не было, и он её берёг. Это для него была такая ценность большая, эта машинка, по четыре, по пять листочков через копирку закладывал и печатал молитвословы, ещё что-то. Я говорю: «А можно я тоже попробую?» Мне хотелось книжку напечатать тех молитв, которые нужны для поступления в семинарию. И вот он говорит: «Давай, печатай, когда меня нет, пожалуйста». Я это дело освоил и эту книжку напечатал. Все молитвы нашёл, собрал в одну книжку.

А в каком возрасте Вы начали готовиться к поступлению в семинарию?

Это был 7-й – 8-й класс где-то. В эти годы как раз я занимался подготовкой, мне хотелось в семинарию поступить. А дальше, уже после 8 класса, я поступил в техникум. Увлёкся специальностью. Мне хотелось выучить, как устроены автомобили, техника, хотел механиком быть. Мне больше нравилось это всё. И родители говорили, что надо иметь какую-то гражданскую специальность обязательно, чтобы легче было в жизни потом, только после этого можно поступать уже в семинарию. И среди московского духовенства, я потом читал уже позже, тоже такое бытовало мнение, что надо сначала получить светское образование, а потом поступать в семинарию. Я даже когда учился, уже в это время так было. Где-то я читал, не помню, у кого-то из московского духовенства, что он пошёл в лесной техникум с такой мыслью что, если вдруг сошлют куда-то в ссылку, он хотя бы будет иметь специальность. И вот я думал, техникум закончу, потом в армию, а после армии уже можно будет поступать в семинарию. То есть до армии в семинарию как бы считалось немножко несерьёзным: ты ещё не созрел, ещё долг не отдал, взрослым не стал, а уже будешь священником.

А как в Афганистан Вы попали?

Ну как-то так получилось. Вообще случайно.

Это пришлось на время Вашей службы?

Да, в Афганистан же мы зашли в 1979 году, а я в армию пошёл в 1985. Вот как раз период 1985-1987 годы. Я вообще должен был в Германию идти, в Казани набрали команду и отправили, а мы остались, шесть человек, у кого фамилии на последние буквы алфавита были. И потом уже через день пригласили, говорят: «Кто хочет на новых машинах ездить, на Камазах?» Мы хотели, потому что надоело в военкомате канителиться, как раз тот военкомат был, где Духовская церковь сейчас, в Казани. Там был театр кукол, а во дворе был военкомат, в самом здании, по-моему, тоже был военкомат. Это 1985 год. Нам говорят: «Кто хочет, давайте ваши военники, сейчас мы запишем вас». Нас записали, собрали команду и сказали: «Всё, едем». На поезд посадили нас. Едем, мы сами не знаем, куда. Говорят, на юг. Ну, на юг тоже хорошо. Не в Германию, ну ладно. А потом уже, когда стали ближе подъезжать к Ташкенту, говорят: «В Термез, в учебку». Потом, после учебки, в Афганистан. Ну ладно, пусть так будет. Я это воспринял нормально. По некоторым обстоятельствам, после учебки остался на полгода инструктором. А потом был выбор. Можешь написать заявление, рассмотрят, чтобы остаться дальше служить в учебном центре. Я думаю: «Нет, я ничего писать не буду. Если наберут, скажут ехать, значит, я поеду». Я не искал каких-то способов отмазаться. Ну и вот так попал. У нас автомобильные войска, не штурмовые были. Поэтому у нас миссия была мирная, мы возили грузы от границы до Кабула через перевал Саланг. Наша рота возила бензин, бочки. И как-то всё прошло благополучно. Бог миловал. По молитвам родителей, наверное, я думаю. По молитвам дедушки, Тихона Васильевича.

Ваши сослуживцы знали, что Вы человек верующий?

Кто-то знал, кто-то, конечно, не знал. Но офицеры спокойно к этому относились. У каждого в военнике всё равно была какая-то иконочка, крестики были у солдат, хотя они говорили, что они неверующие, но всё равно им мамы давали. Один раз было так, что крестик увидели у меня, взяли и сломали пополам.

Сослуживцы?

Он не сослуживец, он проверяющий был, проверял на границе. Но я тогда не придавал этому значения: ну такой человек, что теперь сделаешь, раз нельзя? Вот такое было. Когда я из армии пришёл, у меня желание было идти учиться в семинарию, я спросил у отца совета.

Сколько лет Вам на тот момент было?

Мне было 22, когда я пришёл из армии. На тот момент у меня и желание поработать было, поездить на машине, на мир посмотреть. Отец говорит: «Ну смотри сам». Он даже не уговаривал. Не говорил, что лучше в семинарию поступать. Это для меня было тоже большим уроком, большим опытом, когда человеку даётся право выбора, и он сам выбирает. Если бы отец настоял на учёбе, я бы потом говорил, что меня отец послал учиться, а тут я уже поработал, посмотрел на мир, на людей, чем кто живёт. В гаражах, где ремонт машин, без бутылки не подходи, обязательно с ними надо выпить. Потом, если не украдёшь ничего, то ничего и не получишь. Мне хотелось, чтобы было всё по закону. И вот я уже созрел. Я говорю, надо ехать учиться, рукополагаться.

В 1990 году пришёл к Николаю Павловичу Смирнову, директору нашего АТП. Я говорю: «Николай Павлович, отпустите меня, я уезжаю поступать в семинарию». Он говорит: «Ты куда собрался? Сейчас уборочная. Каждая машина на счету. Каждый водитель на счету. Ты что?» Я говорю: «Ну у нас там время уже подходит». А там надо ещё две недели отрабатывать, чтобы уволили. И потом он говорит: «Ну ладно, если в семинарию, то езжай». Хотя он был коммунист, но 1990 год это уже оттепель пошла. И потом я его, помню, напутствовал уже будучи священником, причащал его и проводил в последний путь. Я говорю: «Вот помните, Вы меня в семинарию отпустили?»

Ещё в Чистополе так было. Я когда в школу пришёл, я же сын священника числился, тогда для школы, это как ЧП воспринималось, в связи с этим и особое отношение было. Раз из верующей семьи, то надо повнимательнее с ним быть. Я помню, как директор ко мне с пристрастием всегда относился, к остальным спокойнее, а ко мне: «А ты чего так себя ведёшь?» Вот прямо строго даже бывало, за уши мог отодрать. А потом, я помню, когда я уже стал священником, он пришёл в храм.

Директор школы?

Да. Пришёл в храм. И я, конечно, сразу узнал его. – «Аркадий Петрович, – говорю. – Я у Вас учился в школе». – «Как фамилия-то?» – «Чурашов». – «Простите меня, простите», – говорит. Я уж не знаю, за что он просил прощения… Он пришёл, исповедовался, причащался, молился, я помню. Он почил уже, ушёл из жизни. Для меня было большой радостью, что я как-то косвенно помог этому человеку прийти к Богу. Он сам пришёл, но всё равно я где-то помог ему.

Вера всё равно была, и было религиозное чувство у людей. Годы, когда официально был атеизм – это особое время было для верующих. Люди сплачивались, были единомысленны, тесно общались друг с другом, поддерживали друг друга. Это помогало людям верующим не терять искренней веры. Люди, хотя и рисковали порой карьерой и благополучием, но, однако, шли в храм по зову сердца. Несмотря на все трудности и гонения Церковь выжила, ибо, по слову Господа, Церковь будет пребывать до скончания века «…и врата ада не одолеют её» (Мф. 16,18).

[1] Чурашов Тихон Васильевич (1896 – 1941) был раскулачен в 1931 году и осуждён на пять лет лагерей за религиозную проповедь. В мае 1941 года арестован во второй раз и приговорён к расстрелу как антисоветский элемент. Реабилитирован 21 августа 1989 г.

[2] Протоиерей Иоанн Чурашов (1925 – 2008), один из старейших священнослужителей Казанской епархии, настоятель храма Покрова Божией Матери в селе Большие Аты Нижнекамского района.

[3] Иеромонах Варлаам (Чурашов) (1934 – 2013), почётный настоятель Крестовоздвиженского храма города Заинска.

[4] Елабужский Казанско-Богородицкий женский монастырь. Основан в 1856 году как женская община, официально статус монастыря получил в 1868 году. В 1928 году был закрыт. Возрождён в 1995 году.

[5] Протоиерей Иоанн Бибульдин (1927 – 1980).

[6] Протоиерей Павел Павлов (1957 – 2019), митрофорный протоиерей, настоятель храма в честь Тихвинской иконы Божией Матери в Казани, благочинный кряшенских приходов Казанской епархии, переводчик библейских и литургических текстов на язык кряшен.

[7] Инокиня Ираида (Раисова) (1904 – 1976), бессменный регент Казанского храма в Чистополе. Во младенчестве осталась сиротой. Девочку отдали на воспитание в Чистопольский Успенский женский монастырь, который стал для неё родным домом. Её послушанием был клиросный труд, Ираида обладала прекрасными, очень глубокими музыкальными знаниями, у неё был сильный и красивый альтовый голос. В богоборческие годы юной ещё инокине Господь судил покинуть монастырь, хранить веру и много способствовать тому, чтобы в Чистополе открыли Казанский храм. Здесь инокиня Ираида несла послушание регента, хранила память о монастырском уставе и благоговейном отношении к богослужению. 

[8] Схиархимандрит Сильвестр (Кульков) (1935 – 2022) старейший клирик Татарстанской митрополии, почётный настоятель Никольского кафедрального собора и прихода Казанской иконы Божией Матери в Чистополе.

[9] Белоусова Людмила Даниловна — директор ГБУ «Культурный центр имени Я. Е. Емельянова». Является Заслуженным работником печати и массовых коммуникаций Республики Татарстан. Руководитель исполнительного комитета Общественной организации кряшен Республики Татарстан, член Совета Ассамблеи народов Татарстана, член Союза журналистов Татарстана и России.

[10] Митрополит Анастасий (Меткин).

[11] Епископ Альметьевский и Бугульминский Мефодий (Зайцев).

[12] уставщик прихода Сергия Радонежского и автор многих статей по церковной жизни Чистополя, в том числе о женской обители и инокинях.

[13] Иеромонах Рафаил (Огородников) (1951 – 1988).

[14] Протоиерей Владимир Харин (1947 – 2021).

[15] Архимандрит Ермоген (Муртазов), в схиме Тихон (1935 – 2018), был духовником Снетогорского женского монастыря Псковской епархии. С 1965 по 1992 год жил в Пюхтицком монастыре в Эстонии, где в 1978 году принял монашеский постриг.

[16] Иеродиакон Никон (Муртазов) (1939 – 2020).