ФИО, сан: протоиерей Сергий Сакович

Год рождения: 1969

Место рождения и возрастания: г. Петрозаводск, с. Илья-Высоково Ивановской обл.

Социальное происхождение: из семьи священнослужителя

Образование: Московская духовная семинария

Место проживания в настоящее время: с. Ичалки, Ичалковского района Республики Мордовия

Дата записи интервью: 10.12.2024

Беседу проводил Сысуев Д.А., проректор по научно-богословской работе Саранской духовной семинарии.

Отец Сергий, расскажите, пожалуйста, немного о Вашей семье, о Вашем детстве, в какой семье Вы родились, насколько она была близка к Церкви? Какие-то моменты, может быть, Вам запомнились с детства, которые так или иначе были связаны с жизнью церковной?

Дело в том, что родился я в семье глубоко церковной, это древний священнический род, я родился в семье потомственного священника, и по отцовской линии у меня практически непрерываемая эстафета служения уходит своими корнями на 600 лет. Можно сказать, что я родился в Церкви. У меня не было момента воцерковления.

Когда Вы родились, Ваш отец уже был в сане?

Отец был в сане. Он диаконом тогда был.

Уточните пожалуйста год – 1969?

Январь 1969 года. Сначала он начинал служение, будучи студентом Ленинградской духовной семинарии, они с мамой поженились, и он служил на Смоленском кладбище.

А Вы родились уже здесь?

Нет. Родился я в Петрозаводске. Зачали меня там, в Ленинграде. А потом отца моего перевели в Петрозаводск, в Карелию. В Карельскую АССР. Там он стал священником. И там же я родился. У меня в паспорте стоит место рождения – город Петрозаводск, но Петрозаводск я в общем-то практически не знаю даже, потому что меня только родили там. Месяца три-четыре мне было, и родители переезжают в Иваново. Тоже неспроста. В Иваново служил мой дед, отец моего отца, тоже отец Сергий. Раньше изначально они жили на Западной Украине, под Луцком он служил, там они были репрессированы, сосланы в Казахстан.

Это ещё до войны?

До войны. Где-то в 1941 году. И их выслали в степь буквально.

А территория Западной Украины на тот момент уже в составе Советского Союза находилась?

Она была до 1939 года в составе Польши.

То есть, дед ещё служил на территории Польши.

Да. Он и заканчивал-то Варшавскую духовную семинарию и академию.
Ну, тогда это была Российская Империя, а после 1917 года, соответственно, они оказались за границей. В 1939 опять стали в России, в Советский Союз уже попали. Ну, понятное дело, что к ним относились несколько настороженно власти и всё-таки решили выслать. Не сразу, кстати, не в 1939, а вот по прошествии времени. Дед мой наоборот с благодарностью к советской власти это вспоминал. Когда даже моя мама его спрашивала как-то: «Отец Сергий, а Вы не обижаетесь, нет у Вас обиды, злобы какой-то на советскую власть, что сослали?» А он говорит: «Ларис, практически они нас спасли. Представляешь, началась Великая Отечественная война». Там, кстати, на Волыньщине бои шли убийственные просто. И в 1941, и в 1944. И партизанское движение, и бандеровцы… Там вообще котёл целый был такой вот кипящий. И он говорит: «Вот уцелели бы мы там? А тут как ко Христу за пазуху. В Казахстан. Никаких немцев». То есть, нет худа без добра. В 1941 году в июне как раз отец родился в Казахстане, в ссылке. В бараке он его в уголочке за шторкой покрестил. Но среди сосланных нашёлся кто-то, кто пошёл и стуканул. Моему деду впаяли пятнадцать лет лагерей за антисоветскую пропаганду. То, что он крестил сына, за антисоветскую пропаганду посчитали. Пятнадцать лет лагерей.

Их разлучили?

Бабушка моя осталась с детьми, с матерью старой своей. Посадили ещё брата отца Сергия и его племянника Николая. Они оба-то как раз в лагерях и сгинули. А отец Сергий всё-таки отсидел и вышел.

Полностью все пятнадцать лет?

Да. Все пятнадцать лет он, как говорится, от звонка до звонка отсидел. Выпустили его, разрешили поселиться только в Казахстане, сначала в Акмолинске[1]. Акмолинск был город. Акмола – это белая могила переводится с казахского. А потом в Караганду. Караганда – город очень большой, служил там дед. Мечтал, конечно, перебраться на родину, на Волынь. Я от своей истории немножко отвлёкся, но это интересно.

Да, это всё важно, на самом деле.

Хотя, вот опять же интересно, мы всё ругаем советы, что репрессии, реакция, всё запрещали. В 1944 году моя бабушка пишет начальству ходатайство о разрешении выехать к сестре её мужа, бабе Юле. Она замужем за священником отцом Владимиром Душуком была в Белоруссии. Местечко Кареличи, Гродненская область. Слушайте, 1944 год, только-только освободили Белоруссию, вот только что. Ещё там пепелища дымятся, представляете? Они приехали. Сосланные, приезжают к священнику, который находился на оккупированной территории с 1941 года! Это позволили, никто ничего не запретил. Кстати, и отца Владимира абсолютно даже не трогали. Он умер ещё в советское время, я правда его застал, видел один раз, возили меня туда. И только в 2000-х годах оказалось, что он посодействовал подполью, партизанам помогал. Ну а партизаны кто у нас командиры? Коммунисты, естественно, секретари горкомов, райкомов и прочие. Все в одной связке против врага были. И его потом не тронули. Он так в Кареличах и служил всю жизнь. Представляете? Как в Варшаве закончил академию, вот его поставили на этот приход, так до смерти он там и служил, вся власть менялась, войны мировые проходили, а он служил на одном месте. И вот им разрешили выехать туда. В 1944 они приехали, говорят, ужасно всё там было.

Всей семьёй, да?

Да, баба Лида моя с двумя сыновьями и с мамой туда переехали. Почему переехали? Потому что там-то вообще беда была. Там их выселили – степь да степь кругом, как стол ровная. На горизонте торчит палка такая, труба кирпичного завода, это в 15 или или 30 километрах райцентр находится, Майкаин. Там предприятие «Майкаинзолото» было. Это ближайший населённый пункт, где можно найти какое-то пропитание. Я не помню, то ли 15, то ли 30 километров. Практически у тебя нет средств к существованию. Но моя бабушка шила очень хорошо. Она брала заказы с какой-то периодичностью. Прекрасно шила, поэтому у неё обшивались жёны начальников всяких, мало-мальски она, конечно, нашла способ выжить. Но, всё равно, тяжело. А к отцу Владимиру-то они захотели, родные же всё-таки. Им разрешили. Они выехали туда. Ну, понятное дело, было намного легче. У отца Владимира было хозяйство очень крепкое, он всегда держали свиней, ещё какую-то птицу, и они всегда жили безбедно практически. Хотя он был человек очень жадный. [Смеётся]. И строгий очень.

Ну а когда отца Сергия освободили, они, естественно, вернулись в Казахстан, в Караганду. В Караганде они жили в церковном доме. Отец рано из дома ушёл, он уже и работал, и учиться уехал в Ленинград, водолазом стал. Оттуда отцу Сергию разрешили перебраться в центр России, в Ивановскую область, в Вичугу, он в Вичуге получил приход. Ему Вичуга очень нравилась. Он говорил: «Я вообще хочу здесь умереть». А потом так сложилось, что из Вичуги почему-то его перевели в Иваново, в кафедральный собор. Он там один в Иваново был. Сейчас там много церквей, а тогда был один городской большой собор. Как и у нас, то же самое. Мой отец женился. Свадьба у них очень скромная была, просто в кафе посидели.

А мама тоже из священнической семьи или нет?

Нет. Мама у меня из казачьей семьи. Забайкальские казаки. Практически мужики все военные были. И мой дед, и её дед, и прадед – все идут по казачьей линии. И они верующие люди были. Но, как мама рассказывала, Семён Семёнович, мой прадед, тот такой настоящий казак был, он и крестился, и молился. Бабушка её, Домна Марковна, в храм ходила. А вот моя бабушка уже, мамина мама, советский человек была. Она не была атеисткой, кстати, в партию она не вступала. Всю жизнь преподавала русский язык и литературу в разных школах, техникумах, в профучилищах различных.

Она вместе с вами жила или отдельно?

Она жила отдельно, но очень часто и подолгу она у нас жила. Практически у меня полдетства именно с ней ассоциируется, она меня очень любила.

А противоречий не было? Отец-то священник, а она иных воззрений.

Они между собой бывало даже кухонные диспуты устраивали, я помню, с пеной у рта, но всегда всё разрешалось. Ну, опять же, это не то, что кто-то кого-то клеймил. Просто обсуждали разные точки зрения, никогда такого не было, чтобы идеологически расходились. Бабушка не говорила, что она неверующая, она считала себя верующей, она потом совсем на старости лет уже здесь даже в храм ходить стала, причащалась. А в то время она активно работала, она дочь свою, мою маму, поругивала: «Лора, что ж ты меня позоришь-то? Я как могу своим друзьям сказать, куда моя дочь вышла замуж?» А дочь была красавица, спортсменка, комсомолка, отличница. Понимаете? Есть смысл гордиться, и вдруг на тебе – жена попа! Но как-то ничего. Несмотря ни на что зятя она, кстати, очень любила, уважала. И он её. Они бывало даже с мамой что-то поссорятся, а с тёщей-то всё нормально! [Смеётся]. Нет, хорошо, нормально всё было, это обычные нормальные отношения. Понятное дело, что без сучка-задоринки не проживёшь в любом случае, но я могу сказать, что это была дружная, очень сплочённая семья. Именно моя бабушка по маме, Валентина Семёновна, практически была членом семьи. Я у неё жил по месяцам, она жила сначала в Чите, потом переехала в Сызрань. А мы в Иванове пожили немножко, и отца перевели из-за конфликта с КГБ-шниками. Они разозлились, говорят: «Сослать его вообще!» И владыка говорит: «Я ничего не могу сделать!» И он его перевёл за 160 километров от Иванова в село Илья-Высоково, Пучежский район, на Волге.

А почему они придрались?

Они хотели, чтобы он, грубо говоря, стучал. А он категорически против этого был. И он это достаточно экспрессивно высказывал. Вплоть до скандалов у них дошло. И они говорят: «Ну, иди отсюда, мы тебя в бараний рог согнём!» И владыка говорит: «Я ничего не могу сделать!»

Это уже в 1970-е годы?

В 1970-е, да. Наверное, 1971 год. Единственно, моя мама просила: «Владыка, пожалуйста, у меня маленький ребёнок, чтобы в селе был медпункт и почта. Мать живёт далеко, мне больше ничего не надо». Он говорит: «Ну это я уж постараюсь обеспечить». И вот там была и почта, и медпункт, и школа, и всё было. Я считаю это село своей родиной. Почему? Я там себя помнить начал. Никакой Петрозаводск, даже Иваново у меня никак не отразились в памяти абсолютно. А в Илья-Высоковом я себя личностью осознал, у меня первые детские воспоминания – это вот Илья-Высоково. Там прожил я, конечно, недолго, но замечательная была жизнь. И потом, когда мы уехали уже оттуда, меня возили туда два раза в год. И у нас там даже люди, они не родные, но практически стали больше, чем родные. Мы до сих пор дружим. Именно не то, что дружим, мы как родня живём, понимаете? Они тоже были люди очень верующие.

А когда Вы стали сознавать церковность, окружающую Вас? Или это было как-то естественным образом?

А как я себя помню, так я себя церковным и осознаю. Это буквально первые вспоминания. Допустим, в Илья-Высоковом – это храм в любом случае. Конечно, это и река, и дома, и тётя Оля, и тётя Манефа, и коровы там, естественно, и лодки, и рыба. Леса эти все, грибы прекрасные, само собой, но это всё вместе, понимаете? Органично. Пазики, автобусы, Пучеж, метеоры, Волга – ширь эта огромная! И отцовский храм, алтарь. Это само собой… Это часть жизни.

А много людей там на приходе было?

Село было очень большое. Там такой конгломерат сёл. Само Илья-Высоково, потом Зелениха, Шубино, Струбново, Мельничное на той стороне, Маринки – это всё полные сёла. Там льнозавод, лесосплав.

А местные власти как-то препятствовали людям в те годы?

В Илья-Высоковом нет.

То есть всё зависело от местной администрации?

В Пучеже тоже нет. Единственное, они слегка в газете что-то в районке написали, какую-то мелкую пакость такую смешную. Я уж не помню, что, но было. Ну, видимо, по разнарядке было положено.

Вообще-то говоря ведь не так много мест было, где храмы были действующие в те годы. Это же редкость была.

В Пучежском районе было два храма. Вот в Илье-Высоковом и в Воронцово, это на другой стороне. Всё. В самом Пучеже не было ничего. Да и больше нигде вообще не было. И власти там препятствий не строили каких-нибудь. Единственное могу сказать, у меня мама была женщина очень красивая, она же городская, в Ленинграде училась. Вкус очень хороший, одевалась хорошо. И в райисполкоме на площади до сих пор здание есть, сталинский ампир, и там женщина-работница в райкоме бегом-бегом к окну, Илья-Высоковский автобус пришёл: «Сейчас посмотрим, попадья приехала! Как одета?» Ну, Пучеж маленький, он спланирован как город. Я его помню с детства, он такой уютный был, вообще потрясающий город.

Ваш отец-то импозантный такой был.

Ну да. Вообще орёл!

Стать чувствовалась.

Пара, конечно, шикарная была. И я там тоже ничего между ними. [Смеётся].

А с кем-то из духовенства связи были в те годы? Какое-то общение было?

Было, было. Кстати говоря, в Иванове как раз у моего отца, отца Георгия, завязалась дружба с отцом Виктором Фомичёвым[2], он протодиаконом потом здесь, в Саранске, был. Они вместе служили в Иванове, там подружились, в гости друг к другу ходили. Но потом их жизнь развела, а в Саранске-то опять свела. И мы уже дальше продолжили опять дружбу. Общались.

А когда Вы взрослее стали, в школу уже стали ходить, какое-то по этой причине отношение было специфическое или нет?

Вообще интересно было. Иногда слушаешь некоторых, как у них детство прошло, какие-то ужасы, гоняли, обзывали… Я, наверное, у Христа за пазухой рос, не знаю. Вот отец мой, например, Казахстан помнит. В Караганде у них по истории, что ли, был старый такой казах, но вредный, ужас! И вот он атеист прямо ярый такой был! Говорил: «Так, поп, иди отвечай!» Отец говорит: «Я не поп, у меня фамилия есть!» А он: «Я сказал, поп! Ну-ка все назвали его попом!» Кто-то назвал, кто-то не назвал. Они с братом росли. Это в школе было, когда он мальчишкой был. – «Мы, – говорит, – ему в ответ пакостили. Он же мусульманин. Мы вместо мела возьмём кусок сала, кубик сделаем и положим у доски. А он ещё подслеповатый был, в возрасте. Надо писать что-нибудь, он: “Ааа! Чушка, чушка!”» И сразу понимал, кто это сделал. Вот у отца было так. Хотя потом он и в водолазной школе учился, и спасателем был, и подводником, и шофёром был, нигде таких моментов не было, всегда всё адекватно.

А сан-то он принял всё-таки уже в возрасте?

В 28 лет он меня родил. Он 1941 года, а я в 1969 родился. В 27 лет он поступил в семинарию. Практически тут же мою маму встретил. Поженились они быстро, на первом курсе. Кстати, они учились вместе со Святейшим Патриархом, тогда ещё иеродиаконом Кириллом (Гундяевым). Они его помнят ещё Володей Гундяевым, даже не иеродиаконом.

То есть, Вы в детстве никаких притеснений в отношении себя не чувствовали?

Нет. Отец даже мне говорил: «Ничего страшного, иди в октябрята, в пионеры. Это детство всё». Вот про комсомол, он мне уже сказал: «Ну тут смотри сам, я не против, пожалуйста, иди, если хочешь». Я сам не пошёл в комсомол. Это уже идеологический выбор. В пионерах я был членом совета дружины, председателем совета отряда. Не было там никакой политики, нормально всё было. Патриотизм был, не спорю, у нас школа была имени Зои Космодемьянской. Я про Зою Космодемьянскую всё наизусть, наверное, знал. Собирались в Петрищево ехать, так и не собрались, что-то там не получалось. Мы жили одной семьёй. 

А из класса кто-то проявлял интерес к церковной жизни? К тому, что у Вас отец священник?

Непосредственно к церковной жизни – нет.

А Вы все эти годы также посещали храм?

Конечно. Абсолютно. С отцом мы на службах были. Я и спал на Пасху там где-то в уголочке. В кафедральном соборе с владыкой служим, владыка на Пасху выходит христосоваться, говорит: «Первым похристосуюсь с Серёжей! Серёжа!» А Серёжа дрыхнет, ну время-то уж сколько! Пока меня искали, он уж с другими начал христосоваться. Для меня алтарь вообще был как дом родной. Нет, в плане благоговения-то чётко было понятно, куда можно входить, куда нельзя, где стоять. Как-то помню я стоял, а мне даже владыка говорит: «Ну ты присядь». – «Владыка, нельзя». Он: «Я тебя благословляю». А я: «Мне папа не разрешает». Он говорит: «Скажи папе, что владыка благословил. Вон там на стульчике садись, присядь». Представляете? Так вот. В Саранске это наш Иоанно-Богословский собор. Мы в 1982 году приехали.

А отец у Вас с какого года здесь служил?

С 1982. Он приехал зимой.

Из старых священников, которые здесь служили тогда, кого Вы застали? Кто был настоятелем?

Тогда был отец Геннадий первое время. Потом отец Максим стал. Я застал ещё отца Геннадия, не помню его фамилию, такой большой человек, немножко похож на Карабаса из Буратино. Чёрный такой, борода у него большая. А куда он делся, я, честно говоря, что-то не помню. Года 2-3 он был настоятелем, а потом отец Максим Чеботарёв[3]. Уже, наверное, до постсоветского времени. Потом он ушёл в монашество, его сменил отец Александр, брат владыки Варсонофия.

У Вас уже изначально созрело желание пойти тоже по пути священнического служения? Как вообще это стремление появилось?

Вы знаете, как? В детстве я кем только не мечтал быть: и космонавтом, и лётчиком… В восьмом классе я вообще собрался в речное училище, мне этого очень хотелось, потому, что я на Волге рос, эти пароходы, метеоры… И я прямо «намылился», как говорится, но моя мама так умело сделала, что я не понял подвоха и пошёл в девятый класс, а она мне потом уже сказала: «Я бы тебя ни за что в жизни после восьмого класса не отпустила в одиночное плавание, в общежитие, в Горький, далеко». Ну вот она как-то всё устроила так, что я спокойно пошёл в девятый класс. Хотя у меня были программы для поступающих, я где-то всё это выискивал и адрес знал, и книжки читал про всякие корабли и прочее. Меня это действительно так захватывало! У меня до сих пор сердце заходится, когда вижу пароходы именно речные. Морские как-то не так, потому что, наверное, вырос на реке. Потом в авиацию потянуло, опять же авиацией увлекаюсь до сих пор, модели самолетов и кораблей собираю, всё это осталось. Но у меня зрение село. В девятом классе оно прямо резко упало. Был зоркий, как орёл, и вдруг на тебе, резко упало.

Потом я на иняз поступать стал после 10-го класса. Это опять же, советская эпоха, хоть и поздняя, 1988 год. Как сейчас помню, мама говорит: «Ты вообще поступишь ли? Ну-ка, пойдём к Сухареву сходим, к ректору». Мы пошли, и она ему говорит: «Есть ли смысл подавать документы? Ситуация такая: он не комсомолец и сын священника». Он удивился, говорит: «Интересно. Ну иди на математический, на химический». Я говорю: «Я гуманитарий. У меня математика, физика, химия очень посредственно. У меня и интереса-то нет». – «А иняз – идеологический факультет. Вот был бы ты комсомольцем, вопросов бы не было. Ну вступай в комсомол!» Я говорю: «Я не буду комсомольцем. Я не хочу идти в комсомол, у меня убеждения другие совсем». – «Ты в Бога веруешь?» – «Верую. В комсомоле будут спрашивать при вступлении, а уж мне-то этот вопрос точно зададут, скажут, что нужно придерживаться атеистической идеологии. Так что нет», – говорю. – «Ну, тогда и я тебе скажу, что я тебе не говорю “нет”, потому что у нас свобода совести, свободу вероисповедания в стране конституция гарантирует. Но я тебе говорю, что мой совет: на любой другой факультет подавай, не идеологический. Не история, не юриспруденция. Пожалуйста, иди на математику, физмат». Я говорю: «Но это нереально. Я понял».

В пединститут пошёл, подал документы, там мне просто сказали: «Давай». А там ещё так хорошо, конкурса практически не было, почему-то, на иняз. Мест было один к одному. Я не помню, грубо говоря, 40 заявлений, 40 кандидатов. У «немцев» было правда на три человека больше, я на английский шёл. Но у нас было три мальчишки, а вроде, мальчишкам плюс по сравнению с девочками. Вообще красота. Я сдавал хорошо, ничего не скажу. Но меня «валили». «Валили» прямо в наглую. Ужас какой-то. Ну, по английскому меня скромно валили, и в итоге совести у людей не хватило. Потом даже рассказывали всю эту историю (город-то у нас небольшой), что велели, но рука не поднялась, мне четыре поставили. Хотя мой ответ, говорят, на пятёрку тянул смело. А вот на обществоведении там такой мужик был, вообще огонь! Я уже не помню сейчас, какие вопросы были, но у меня были цитаты Ленина, Маркса, Энгельса. Я цитаты помнил, у меня шпаргалок не было. Я обществоведение хорошо знал. Слушаю, как отвечают другие. Вот девочка какая-то вышла – и никак. Ей говорят: «Ну хорошо, назови страны СЭВ». Это Совет экономической взаимопомощи. Она: «Я не знаю… Ну СССР, США…». Ей говорят: «Стоп, стоп, стоп. Подожди, соберись с мыслями. СЭВ!» Она: «СССР, США…». – «Хорошо. Страны Варшавского договора». – «СССР, США…» У неё одно! [Смеётся]. НАТО – то же самое. Она отвечает, и её так спокойно отпускают. Я думаю: «Да я на её фоне-то вообще прямо в космосе буду летать с цитатами Ленина!» Я, кстати, этого преподавателя на Ленине-то и поймал. [Смеётся]. Ой, как он злился, красный весь такой! Он меня валит, а я не валюсь, я карабкаюсь. И я в раж ещё вошел, я понял, что он меня валит, поэтому у меня какая-то настырность появилась, даже злость какая-то спортивная азарт уже. Как вот Господь в Евангелии говорит, что когда вас позовут перед судьёй и владыкой, вы не думайте, что говорить, Я вам всё вложу. Вот, наверное, было тогда так, потому что я так ему пёр, крыл, как говорится. И он и так, и сяк: «У Вас вопрос не раскрыт». Я говорю: «Да ну? Как это не раскрыт, если вот, мол, так и так?» Он мне говорит: «Вы льёте воду». А я: «Секундочку, так это же Ленин сказал!» – «Как?» Я говорю: «Вы что-то имеете против Владимира Ильича?» – «Вы что себе позволяете?!» А я говорю: «Это Вы что себе позволяете?!» В общем, у нас такая перепалка была, прямо, знаете, ух! Там вообще все на ушах стояли. И он такой: «Вон отсюда!» – «Пожалуйста». Ну, я, конечно, так понял, что на этом моя история с пединститутом заканчивается, не начавшись. Нет, тройку ставят мне, представляете? Ну, ладно, тройка, так тройка, всё равно прохожу. Один к одному ведь места. Сдали ещё сочинение. Сочинение пишу, помню, как сейчас, про Волгу-матушку. Тема была про охрану природы, что-то такое. Я сравнивал Волгу с Рейном в том плане, что у нас всё хорошо в Советском Союзе, у нас чуть ли не воду пить можно из Волги, а в Рейне нечистоты плавают, рыбы никакой нет. Хотя в Волге-то в те годы как раз было тоже не ахти, надо сказать. Неизвестно ещё, где лучше, где хуже. И они как раз прицепились к этому: «Так он же неправильно, говорит!» А у меня уже бабушка пошла разбираться. Она фанатически любила свой предмет. Я грамотный благодаря своей бабушке, однозначно. Она меня в ночь могла поднять, спросить: «Жи-ши как пишется?» Нас ловила на каникулах на улице: на обед вместе с моими друзьями и потом писать диктант. Улизнуть невозможно было. Но она не перебарщивала: 15 минут. Она говорила: «Да не переживайте, сейчас напишете и побежите!» Но сейчас я ей благодарен безумно! Мы приходили в школу – всё помнили! Через три месяца каникул можно было вообще всё забыть. Сейчас вот вспоминаешь, как здорово! И это было действительно, так весело, тем более что мы же всей ватагой… И вот когда она узнала, что я сочинение завалил, говорит: «Ты же не мог этого сделать». Я говорю: «Я знаю, что не мог». Оценка 3/2 была, кажется. И главное, они ошиблись, они двойку за грамотность поставили. Она говорит: «Да у тебя не может быть двойки за грамотность!» Я говорю: «Не может». – «Ты что там наколбасил-то?» Я говорю: «Да ничего, я точно знаю, что у меня всё чётко. Я знаю, как писать». Она говорит: «Пошли разбираться». Я говорю: «Да ладно!» – «Нет, я так не оставлю!» Она приходит: «Я апелляцию подаю. Покажите мне сочинение». – «Да вот, Вы знаете, не положено». – «Положено! Я знаю, я учительница со стажем. Всё положено. Ну-ка, давайте сюда сочинение». Они выдают. – «Где ошибки? Покажите». Там всё сочинение волнистой линией подчёркнуто. – «А где орфографические ошибки?» – «Ну… нету». А вторая оценка ставится за стиль. – «Вот, тема не раскрыта». Она говорит: «Подождите, во-первых, это сочинение. Человек так видит. А потом, что вы имеете против советского строя? Почему наша река должна быть хуже, чем Рейн? Естественно, Волга лучше! Само собой. Потому что она в Советском Союзе течёт, в нашей родине. Это наша река. Поэтому ребёнок видит так. Он потом повзрослеет и поймёт, что там и сбросы какие-то есть, и пароходы ходят, загрязняют, это будет потом. Сейчас человек ещё не занимается этим, но он видит мощь этой реки!» В общем, так и так. В итоге всё-таки они что-то переправили. Вроде как, прохожу.

Когда кончились экзамены, до «вынесения приговора» было время. Я как раз в Илья-Высоково к себе уехал отдохнуть, мне просто надо было от всего отрешиться. Приехал оттуда, на следующий день должны быть списки. Вечером прихожу домой с поезда, мама говорит: «Ты не переживай, но в списках тебя нет». Я говорю: «Так ещё завтра вывесить должны». Она говорит: «Вывесили раньше. Я уже смотрела, тебя там нет». – «Да не может быть, ты не там где-нибудь смотрела». Оказалось, что да, нет меня там. И главное, что интересно, а где место свободное? Они «немца» одного туда сунули вместо меня, а меня выбросили. Ну, что ж, выбросили-выбросили, что Бог ни делает, всё к лучшему. Потом уже выяснилось, у моей одноклассницы мама работала в приёмной комиссии, что «сверху» звонили, говорят: «Делайте что хотите, но он не должен поступить». Потом уже за чашечкой чая где-то сошлись, и случайно абсолютно эта тема вскрылась. Она говорит: «Вот мы кого валили-то!» Вот так это было.

Не поступил. Остался. У меня полгода до армии. Пошёл слесарем в автобусный парк. Честно говоря, вспоминаю, думаю, слава Богу! Маленько к рабочему классу примкнул, маленько молотком, кувалдой постучал. В масле приходил с работы, от меня соляркой несло за километр. Руки не отмывались, в масле, в солидоле постоянно чёрные были. Ну вот так полгода я практически оттарабанил, но у меня только положительные эмоции на эту тему. Очень хороший коллектив, прекрасные люди. Вспоминаю их до сих пор, конечно, они уже все ушли в мир иной. Такой мастер у нас был, не представляете, Юрий Фёдорович Лобанов. У него рационализаторских предложений, а это считай, изобретений, по-моему, 130, что ли было, всесоюзного значения! Его приборы внедрялись во всех автобусных парках страны. Он придумал какие-то гидравлические штуковины, которые пневматические баллоны на Икарусах, на Лиазах снимали. А это очень сложная задача, это же давление воздуха там. А сбиваешь давление, подвеска садится вся, и там не подлезешь никак. А если он накачан, может рвануть так, что улетишь не знаю, куда. И вот он придумал съёмник, чтобы снимать эти подушки и быстро, и безопасно, и надёжно. И ставить обратно так же. Он при нас испытывал это, мы ему помогали что-то подкручивать.

Опять же вернусь к вопросу, а в те годы мысли о священстве не было?

Тогда ещё не было. У меня была цель – армия, я знал, что я пойду в армию, обязательно пойду. Я пошёл в армию. В 1987 весной попадаю я в ракетные войска стратегического назначения, то есть секретные. Весь учебный центр на меня ходил, как на слона смотреть. Не комсомолец, сын попа, верующий! У меня командир роты был майор Горюшкин. Он офицеров всех своих собрал, всех командиров взводов, замполита. Меня вызывают в канцелярию. Он говорит: «Ну вот ты какой, северный олень! Ну, давай, рассказывай, как ты живёшь?» А я говорю: «А что? В чём изюминка-то?» – «Ну как же, ты же попович! Ты у нас служить-то будешь вообще?» – «Слушайте, Вы меня с кем попутали-то? Да у нас святые, – я говорю, – Александр Невский, Дмитрий Донской». – «Да ладно!» Я говорю: «Да!» – «Александр Невский святой?» – «Ещё какой! А он воевал, – говорю, – вовсю». Они говорят: «Автомат ты будешь держать?» – «Конечно! Давайте быстрее! Я всё делать буду. Надо воевать, будем воевать, надо будет стрелять, будем стрелять. Что же делать, если ты присягу принял? Всё нормально, я Родину защищаю, поэтому не переживайте. Вы за других переживайте, за меня не надо переживать, всё будет нормально». – «Ух ты, здорово!» Очень хорошо сложились отношения в армии, потрясающе просто. И что удивительно, потом с учебки меня распределяют, нам анкету дали, и там вопрос был, кто где хотел бы продолжить службу. Все пишут: Москва, Ленинград, место, откуда ты прибыл, Владимир, допустим, Иваново. Я пишу: Камчатка, Курильские, Командорский острова и Земля Франца-Иосифа. Меня командир роты вызывает, говорит: «Ты дурак?» Я говорю: «Почему?» – «Ты что написал?» Говорю: «А что, читать не умеете, что там написано?» – «Ты знаешь, это где?» Говорю: «Очень хорошо! Я вообще географию люблю, поэтому всё прекрасно знаю». – «Ты представляешь, Земля Франца-Иосифа!» А там полигон был ядерный. Он, наверное, до сих пор там. Там же водородную бомбу взрывали Сахаровскую. Я говорю: «Всё прекрасно понимаю». – «Ну и?» – «Я могу объяснить». Он говорит: «Вон у тебя друзья, Ленинград, Москва пишут, Киев, Смоленск какой-нибудь, а ты что написал-то?» Я говорю: «Секундочку. Я в Москве бываю, я наизусть знаю эту Москву, в Ленинграде я два раза был, в Киеве был, во Владимире мы жили долго, рядом с Владимиром. Я был везде и ещё побываю. А вот на Земле Франца-Иосифа, если не в армии, я потом не буду. Это же закрытая территория. Даже если я захочу и буду иметь возможности, деньги, допустим, это закрытая территория. А ведь интересно же! – Говорю. – Вы медведей белых видели, товарищ майор?» – «Нет». – «Вот именно! А там можно будет увидеть. Тюленей всяких, скалы эти, льды вечные. Ну вот где это ещё увидишь?» Вот так вот. Он говорит: «Ну, логика есть». Я говорю: «Вот видите? А Вы говорите, дурак. Нет, я честно пишу». Ну вот почему-то меня в Московскую область распределили. У меня друг Андрей Батаков с Ленинграда был, он себе написал «Бологое». Там часть стояла ракетная наша, РВСН-овская. Все тогда знали про неё и стремились туда. Москва рядом, Ленинград рядом. А он с Питера, ему в Бологом прямо красота была бы послужить. А его на Камчатку отправили служить. Я говорю: «Давай поменяемся, я с удовольствием!» Он говорит: «Я тоже». Но никак. И вот в Подмосковье я попал в главный штаб ракетных войск. Представляете? Но я был отличником боевой и политической подготовки. Меня сразу на БД берут. БД – это боевое дежурство. Именно в бункер. Только я начал там расселяться, нас туда привели, говорят: «Вот ваши койки, пожалуйста, скоро ужин». Проходит минут 30, наверное, заходят: «Сакович кто?» Я говорю: «Я!» – «С вещами на выход». Ну, ладно. В штаб привели. – «В первой роте будешь служить». А я-то приехал, мне всё равно, хоть в первую, хоть во вторую. Ну, ладно, со второй в первую перевели. Ну, потом-то я узнал, что такое. Замполит потом мне говорит: «Вторая и третья – боевое дежурство. А наши первая и четвёртая роты – это полевая, релейная связь. Там уже сердце. Понимаешь, ты не комсомолец». – «Понимаю, ладно, релейка так релейка, Бог с ней». И вообще классно там служба сложилась, интересно. И учения, и жизнь, и ребята, друзья, и офицеры – все были очень хорошие, прекрасные. И знали, кто я есть. Отец приезжал ко мне, у него отпуск был. Они всей семьёй, с мамой, с сестрой моей маленькой ещё приехали. Там закрытый городок, секретно вообще всё, и замполит выписал пропуск к себе домой. И они подружились. Вот вам, пожалуйста!

Я служил до 1989 года. И вот как раз в армии у меня некий перелом наступил. Я как-то стал размышлять. Ну вот выйду я сейчас на гражданку, надо куда-то определяться там. Я же уже научен горьким опытом, в вузах меня просто пинают. Пойти на точные науки я не могу, потому что я в них ни бельмеса. Куда мне идти-то? И я вот думаю: «Единственное место, где моё происхождение будет мне в плюс – это семинария». Тем более, что я в принципе, когда с мамой на эту тему разговаривал, всегда говорил, что я рад послужить Церкви. Быть вне Церкви – это вообще не моё было. Даже если бы я какую-то гражданскую специальность выбрал, я всё равно был бы воцерковлённым человеком, даже скорее всего, церковнослужителем, может быть, алтарничал бы.

То есть, в семинарию Вы в 1990 уже поступали?

В 1989. Прямо сразу пришёл. Это, кстати, было интересно. Набор был самый многочисленный за всю историю семинарии.

Как раз это уже время такой смены, да?

Уже послабление этой власти. У меня отец, когда в Ленинграде в семинарию поступал в 1968, он же сбегал из Луцка на Украине. Там в ДОСАФ узнали, что он увольняется и говорят: «Куда ты собрался?» Он сказал: «В семинарию», а ему: «Ты что, больной?» Психушка приезжала, представляете? Он в окошко выскочил из дома, в частном доме жил, он почуял, ночью подъехали. Вот как в «Кавказской пленнице», помните? Вот такая же машинка подъехала паковать его, он сообразил – и в сад, в окно, и через соседский забор. И он не на вокзал побежал. Он добежал до кого-то из родственников, попросил велосипед и уехал в Ровно, до Ровно 60 километров от Луцка, следующий областной центр, и уже в Ровно он сел на поезд в Ленинград.

Он Ленинградскую заканчивал, да?

Да. А там облавы были, его искали везде, и на вокзале. А он очень хитро поступил, он понял как-то, сообразил, что ни на авто, ни на железнодорожный вокзал нельзя, аэропорта там не было тогда, и он на велосипеде спокойно поехал.

У него это тоже сознательное было решение?

У него сверхсознательное. Он работал водолазом, и его отец как-то спрашивал: «Юра, у тебя нет желания встать к престолу?» Он говорит: «Есть, но хотелось бы, чтобы Господь меня призвал как-то». Вот Он его и призвал. Погружение какое-то было на озере, по-моему, Свитязь. Там глубины огромные. Он погрузился, и что-то у него там случилось. Я сейчас уже не помню, что-то с аппаратурой питания кислородного. Глубина большая, по идее там поднимать быстро нельзя, надо медленно. А воздуха нет. Наверху у них там аппаратура-то показывает, видно, что воздух не идёт. Там какой-то клапан, что ли, вышел из строя. И он говорит: «Я уже понял, если я сейчас выживу, я пойду в семинарию». И вот его вытащили, когда шлем сняли с него, он комбинезон снял и говорит: «Я ухожу. Не потому, что я напугался, нет, потому что я уже дал обет». То есть это у него сверхосознанно было. Его свернуть было бесполезно. Никакая психушка, никакие КГБ-шники ничего бы не сделали. Они его или убили бы, или бы он всё-таки убежал.

А деда Вы застали или нет?

Нет, он меня застал. Он меня ещё видел, а я нет. Отец Сергий меня видел.

Прадед мой, Семён Семёнович, казак-то который, девять дней до меня не дожил, ждал не знамо, как! – «Правнука-то привезли?» А он уже больной был, лежал, и те, кто вокруг него были, говорили: «Везут, везут!» И он как-то держался этим. А потом приехала одна его дочь из Хабаровска, она не в курсе была и сказала ему: «Да как же, папа, он же ещё не родился!» А ему-то говорили, что везут, и он, видимо, этим и жил. А когда сказали, что ещё не родился, он как-то сразу и угас. Умер на следующий день, что ли. Конечно, никто бы меня прямо из роддома не повёз туда, но вот он очень ждал.

А отец Сергий меня видел. Я-то его тоже видел, но не помню. [Смеётся].

А отец похож на него, или они немножко разные?

Похожи. Не сказать, что прямо копия, но похожи, прямо угадывается.

А Вы рукополагались уже в постсоветский период?

Можно сказать, что да. Я, кстати, в семинарию поступил легко.

Тогда большой набор был?

Очень. Самый большой. Ни до, ни после такого набора не было.

Всех брали, или всё-таки отбор был?

Был, да. Нас более 800 абитуриентов было. Очень много. У нас было 4 класса первых. Не полных 40 человек, 36-37, вот так. Но даже если взять 4 по 40 – это 160 человек.

Это всё была молодёжь или разного возраста люди были?

Разного возраста. Но в основном-то всё равно молодёжь, конечно. Но разная молодёжь. И «желторотики» сразу после школы, и люди лет двадцати семи – двадцати восьми. Те, кто сразу после школы, в первую очередь и отсеивались, всё-таки старались принимать после армии однозначно. Чтобы человек какую-то школу прошёл, мозги вправили маленько, всё встало на свои места. Не приветствовалось не служение в армии. Только какие-то определенные случаи, если человек, допустим, в монастыре…

А что-нибудь осталось из семейных реликвий, допустим, от прежних поколений священства, или всё это утрачено?

Ну, вот священнические кресты, иерейский крест.

Несмотря на то, что и в лагерях были, остались?

Как-то вот остались они. Немного, конечно. Вы знаете, основные все реликвии погибли, сгинули тогда в 1941. Им же сказали, буквально два часа на сборы. Представляете? Ну что можно с собой взять за два часа? Подвода подъехала, что покидали, то и взяли. Узелки, только самое необходимое. Библиотека была у деда великолепная, облачения, вот эти все кресты, какие-то награды. Естественно, дом был. Священник в те времена в тех местах был уважаемый, приличный человек. Служанка была дома, конюх какой-то, это было само собой. Поэтому, скорее всего, всё там и сгинуло.

Скажите, а семейную генеалогию Вы изучали? Сохраняете?

Из моих родственников на Украине по отцовской линии (мои двоюродные братья, сёстры) кто-то занимался этим генеалогическим древом, разрабатывал это всё. Мы были там с отцом в гостях в 2010 году. Там, где мой дед родился, где мой прадед служил – местечко Чарторийск. Это такая глухомань, Вы даже не представляете, это невозможно. Сворачиваешь с хорошей трассы, 40 километров щебёнки, ни одного населённого пункта. Представляете? 40 километров леса, леса… Уманские, что ли, эти леса плавно переходят в Беловежскую Пущу. Понятное дело, что там партизаны были. Там скрывайся, никто в жизни тебя там не найдёт! И вот нас мой дядя Саша возил, показывал дорогу. Мы ехали уже на своих машинах. Он говорит: «Смотрите, мы сейчас поедем 40 километров до Чарторийска, ни одного населенного пункта, лес, лес, лес.

Ещё такой последний вопрос. А кто Вас рукополагал?

Владыка Варсонофий. Он и благословил. Он мне говорит: «Всё, хватит учиться, пошли». Я продолжал учиться очно. Женился и продолжал.

Это Вы, ещё учась, рукоположились уже?

Да. Он мне говорит: «Всё, всё, хватит». Священников-то не хватало. Открылась епархия, стало открываться огромное количество приходов, валом практически, помните это время, да? Поэтому он говорит: «Хватит, хватит, быстрее!» Я ему говорю: «Да у меня ещё курс, дайте очно». Он говорит: «Не-не-не, давай сюда-сюда. Третий заканчиваешь, сразу сюда». Ну, послушание. Мне хотелось ещё, конечно. Ну, тяжеловато, конечно, было. Там же 1990-е годы уже начались, уже стало голодно и тоскливо всё как-то. Мы с другом, с семинаристом, поехали в Москву на электричке утром. Помню, 55 копеек билет стоил. Мы с ним купили туда два билета и оставили рубль десять на обратную дорогу. Остальное мы можем, грубо говоря, прогулять. В 10 вечера мы приходим на Ярославский вокзал покупать билет до Загорска. Они говорят: «Добавить надо. У вас мало денег». – «В смысле мало денег?» – «30 копеек надо добавить». – «Да рубль 10, подождите, билет 55». – «Нет, билет стоит уже другую сумму». – «Да как же? Мы же утром брали…» – «Утром да, утром было, никто не спорит. А вечером уже…» Всё менялось три раза в день. Представляете? Уж родители говорят: «Слава Богу, приедешь сюда, хоть вместе все будем, уже как-то посплочённее и посытнее будет, поспокойнее». И это правда. Я говорю, что Бог не делал, всё к лучшему. Дай Бог здоровья владыке Варсонофию, что он меня забрал. Кто знает, что там было бы под Москвой? Этот бизнес пошёл, все эти бандиты, жуть. У нас, правда, тоже они были, но Москва, всё равно.

Кстати, вот Макаровке[4] (монастырю) юбилей исправляли. А я служил, вспоминал. У меня отец открывал Макаровку. Моего отца в 1990 году ещё владыка Серафим (Тихонов)[5] благословил принять Макаровский погост, он же приходским храмом изначально-то был. Сначала отдали Иоанно-Богословский храм, но в нём служить было нельзя ещё, он летний, отдали под зиму, в конце лета. И отец, пока было тепло, сумел в подклете, где была усыпальница Полянских[6], сделать зимний храм. Потолочки низенькие, в принципе, на зиму самое то. Ещё алтарь там был сбоку, потому что нельзя его по центру было поставить. А пока там служили, он потихонечку приводил в порядок храм верхний. Там ведь всё по-другому было, росписи другие совсем были.

А росписи прежние сохранились?

Нет. Это новые.

Нет, я имею в виду, когда только вернули.

Они сохранились, но явно они были переписаны. Кто-то там такой богомаз был, ух! Один из апостолов, Павел, по-моему, кривоногий, у него вот настолько нога не дорисована одна. То есть на одной он нормально стоит, а другая… С какими глазами он там рисовал? Слава Богу, что это всё переписали.

А когда Ваш отец в Иоанно-Богословском храме служил, там сколько было вообще священников?

В смысле, штат, да?

С 1982, штат, да.

Одновременно? Ну, священников пять, наверное, примерно.

Тогда ведь вообще на весь регион немного было храмов действующих. В Саранске, по крайней мере, один был.

Я Вам скажу точно. Отец мне говорил, тринадцать приходов было. В 1980-е годы по Мордовии было тринадцать приходов. По всей Мордовии. В Ичалках вот опять же был. Один Иоанно-Богословский собор. В Рузаевке был храм один. Где-то в сторону Краснослободска был приход, естественно, Санаксар не работал, там учебное заведение какое-то было, по-моему. По всей Мордовии, мне даже трудно сказать, где ещё были, очень мало! Тринадцать приходов по всей Мордовии! Сейчас у нас в Ичалковском благочинии двадцать в одном районе.

Меня владыка рукоположил на Преображение в диакона, я диаконом немножко послужил, и в мае на Иоанна Богослова – в священники. Я всё лето прослужил, и в конце лета он меня в Ромоданово отправляет. Там бывшая сберкасса, такая избушка на курьих ножках, вообще крошечный храм. Народ приходил, битком забивался. Ну, крошечный прямо. Тоже своя школа такая, начинал я там. А мне так страшно было, ведь раньше я при отце служил диаконом, священником, было хорошо, подскажет, научит, поддержит морально. А тут-то всё сам. Он мне, конечно, говорил: «Не бойся, ты должен, давай». Он столько мне преподал!

Всегда можно спросить.

Можно. Мы всё равно жили вместе, я туда ездил служить. Сколько он мне преподал истин, азов – этому ни одна семинария не научит. На чём держится наша вера – Писание и Предание, и одно без другого не может. Вместе они составляют единое целое. Вот и здесь: семинария и опыт пастырский – всё вместе. Вообще я считаю, что это невероятные награды. Нет, награды за что-то даются, а это подарок, дар. Потому что награждают за что-то, если ты что-то сделал. А ты ничего не сделал, а у тебя уже всё есть. Тебе этот дар упал. Эти традиции Церкви. Начиная с того, что ты родился уже в Церкви, какое-то внутреннее дыхание уже, ты дышишь воздухом Церкви, напитываешься им.

Это ведь редкий дар по тем временам, что это сохранилось.

Да. К сожалению, многие ведь не ценят этого, понимаете? Ну, к примеру, допустим, у многих священников дети. У тех даже священников, тех лет.  А они не все или никто служить не пошёл. То есть дар-то потерялся.

Кстати, это тоже показатель того, что значит Ваш отец всё-таки вложил то, что должно было вложить. Это тоже проверка в какой-то степени на качество.

Да. Вот Кириенко выступал на Всемирном Русском Народном Соборе. Его фраза: «Ты патриот, если у тебя дети патриоты».

Мне это понравилось.

И мне это тоже понравилось. Именно это высший критерий, если то, чем ты занимаешься, они восприняли как истину. И я увидел в своём отце это. Для меня отец всегда эталоном был. В какой-то момент юности, молодости, может быть, даже какое-то охлаждение было. Может, мне просто казалось, в силу юношеских заносов. Скорее всего, даже казалось. А потом взрослеть стал. А в последние годы вообще было такое духовное единство, которое ты ощущаешь просто, наслаждаешься этим. Он очень любил, пока в силах был, ко мне ездить, послужить со мной. Очень. Пока у него силы были. Просто остаться у меня с ночёвкой дома. Просто посидеть, поговорить, подышать воздухом. А это же не просто так. Всё равно ты напитываешься. Даже можно говорить о чём угодно. Вы как бы подсоединены уже друг ко другу энергетически, уже едины. Ты дышишь одним воздухом, находишься в одной атмосфере, это всё напитывает. Мы часто недооцениваем это, когда у нас есть люди рядом, не только, кстати, родня. Допустим, если есть действительно духовно богатый человек. Почему люди у духовников стараются быть как можно чаще, потому что, а где ты ещё напитаешься? Ты голодаешь потом.

Мне ведь ещё довелось соприкоснуться с великим кладезем духовности. Это отец Кирилл (Павлов)[7]. Он был тогда духовником в Троице-Сергиевой лавре. В основном два были гранда, две мощные фигуры: это отец Кирилл и отец Наум (Байбородин)[8]. Они, кстати, разные по характеру были очень. У отца Наума все боевые какие-то. А у отца Кирилла все очень миролюбивые. У меня мама – его духовное чадо, и мне она много о нём рассказывала. Мне посчастливилось несколько раз у него быть. Словами древних можно сказать: я не понял, где я находился, на небе или на земле. Очень простая обстановка, но как будто тебе ничего не надо уже. Он ещё не вышел даже, а ты растворяешься буквально. И он выходит, он излучает любовь. Я ему каюсь во всяких жутких грехах, и я понимаю, что он знает. Ему даже говорить не надо, он насквозь тебя видит. И всё равно очень светло к тебе относится, прямо хочется остаться, сказать: «Всё-всё, я больше никуда не пойду». Хотя ты же с мира пришёл, там всё у тебя бурлит, тебе 18-20 лет, ух! Ты горы можешь свернуть! Мне уже ничего не нужно было, вот серьёзно, не уходил бы просто. И вот он меня, собственно, благословлял на рукоположение. Кстати, что удивительно, вообще прямо загадка, многие ходили к нему за благословением наши студенты, мы же учились в лавре, окормлялись у него многие. Половина студентов у него, половина у отца Наума. И я был первый, кого он благословил рукоположиться. Почему он меня благословил, вообще непонятно. Я ни в коем случае не могу сказать, что я лучше, да наоборот, хуже всех, а почему он решил, что мне надо? Я говорю: «Отец Кирилл, батюшка, Вы точно это знаете?» Он говорит: «Ну да, благословляю, давай-давай-давай, рукополагайся». – «Да я недостоин». Он говорит: «А кто достоин?» Я говорю: «Да у меня грехов море». Он говорит: «Ну интересный ты какой. Вот и молись, исправляйся и молись о прощении своих грехов. А служить-то кто будет? Сейчас нужно служить». Тогда было, правда, время такое, что служить-то кому? Храмы-то открывались десятками, сотнями. И вот так, рекомендация отца Кирилла у меня была. Это потрясающий человек. Я думаю, что, годы какие-то пройдут, сколько положено, по-моему, минимум лет тридцать, что ли, возможно, он будет и канонизирован даже. Я не знаю. Это моё предположение. Но я вот скажу, что меня никто не переубедит, что он не святой. Потому что такой скромности, чистоты, смирения, кротости я больше не видел. И в то же время чувствуется сила, он тебя видит насквозь на самом деле. И поэтому, когда есть возможность приобщаться к этой силе, это надо использовать, конечно, во что бы то ни стало. Мы сейчас очень много теряем. Очень много теряем и беднеем от этого. Прямо оскудеваем. 

И всё меньше людей, с кем ты можешь поговорить даже.

Совершенно верно.

Отец Сергий, сердечно благодарю Вас за то, что Вы нам уделили время и рассказали много интересного. Конечно, наверное, масса всего осталось за кадром, но даже то, что прозвучало, я думаю, тоже очень важное свидетельство времени.

[1] Сейчас – г. Астана.

[2] Протодиакон Виктор Фомичёв (1934-2012), один из старейших клириков Саранской и Мордовской епархии

[3] Протоиерей Максим, в монашестве – архимандрит Владимир (Чеботарёв) (1932 – 2009). Был настоятелем Иоанно-Богословского кафедрального собора г. Саранска в период с 1976 по 1984 гг.

[4] Макаровский Иоанно-Богословский мужской монастырь Саранской епархии Русской Православной Церкви. Расположен в селе Макаровка, входящем в состав городского округа Саранск. 

[5] Архиепископ Серафим (Тихонов) (1935-2000).

[6] Иоанно-Богословская церковь в селе Макаровка городского округа Саранск (Мордовия) – часть храмового комплекса, входившего с XVII века в усадьбу дворян Полянских. Церковь замышлялась как фамильная усыпальница, для чего её поставили на мощную подклеть, вросшую в землю. В подклете погребён скончавшийся в 1710 году храмоздатель — Макар Артемьевич Полянский.

[7] Архимандрит Кирилл (Павлов) (1919-2017), духовник Троице-Сергиевой лавры. Один из наиболее почитаемых старцев Русской Православной Церкви конца XX — начала XXI веков, духовный отец трёх русских патриархов, упоминается также как «всероссийский духовник».

[8] Архимандрит Наум (Байбородин) (1927-2017), духовник Троице-Сергиевой лавры, один из наиболее известных духовников Русской Православной Церкви последней четверти XX — начала XXI веков, который многими почитался как старец.