ФИО, сан: митрополит Ставропольский и Невинномысский Кирилл

Год рождения: 1963

Место рождения и возрастания: г. Миасс Челябинской области

Социальное происхождение: из семьи священнослужителя

Место проживания в настоящее время: г. Ставрополь

Образование: Московская духовная академия, Софийская духовная академия

Дата записи интервью: 21.03.2024

Я, конечно, с большим желанием, в то же время с неким трепетом сейчас буду рассказывать и о своей замечательной, прекрасной, любимой мною семье, о дедах, родителях, братьях, о своём детстве, отрочестве, юношестве. Я буду рассказывать именно с точки зрения православной, сугубо православной семьи, которая жила в условиях насаждения атеизма, в советском государстве, в любимой мной стране – России, Святой Руси, но которая временно была, к сожалению, захвачена этими страшными людьми, негодяями-большевиками, от которых пострадали и миллионы людей, от которых пострадала экономика, а самое главное – пострадала вера, которая искоренялась из сердец людей, из сознания. Пострадала наша Русская Православная Церковь, храмы, монастыри, духовные школы, святыни и многое-многое другое.

Я начну с разговора о дедах, о том, что мне рассказывали мои родители, особенно мама. И деды, и прадеды мои по материнской и отцовской линиям жили на Урале. По линии папы фамилия Покровские сама по себе говорит именно о том, что это был и есть род священнослужителей. Насколько я могу себе представить (к сожалению, пока не занимался профессионально родовым древом и никому не поручал – наверное, это дело времени), как минимум в пятом-шестом поколении я являюсь священнослужителем и мои братья. А мои племянники, дети моих братьев, уже, наверное, в шестом или седьмом поколении священнослужители по линии нашего отца, протоиерея Николая Покровского, и деда, протоиерея Иоанна Покровского.

***

По линии мамы мои предки были крестьяне. И тоже очень мало сведений: предположительно с Воронежской области они приехали на Урал. Это были простые люди, крестьяне, но очень-очень религиозные. Насколько они были религиозны, видно из двух семейных преданий. Дедушка – Егор Андреевич Чайкин – очень рано потерял своих родителей. Его отец – Андрей Чайкин – дал обет совершить паломническую поездку к святому праведному Симеону Верхотурскому – с Южного Урала, где они тогда жили. Перед смертью он сказал сыну: «Егорка, я давал обет побывать у Симеона Верхотурского, совершить паломническую поездку. Ты должен мой обет выполнить». И вот этому мальчику (Егору тогда было 12 лет) дают несколько каких-то копеечек. Все вокруг родственники понимают, что обет – это святое дело, так было всегда у православных людей. Это сейчас обещание у многих ничего не стоит, к сожалению: то ли у молодых людей друг другу, то ли друзьям обещание какое-то или присяга государству.

Представляете, совсем юного мальчика, который до того, наверное, никуда не уезжал из своего дома, привозят на железнодорожную станцию. Так вот он там, пока ждал поезд, заснул на лавочке на станции, и денежки у него вывалились. Два дедушки подходят и говорят: «Мальчик, ты что? Смотри, у тебя денежки вывалились. Ну-ка положи поглубже их. А ты куда собираешься? Ты куда едешь один?» Он говорит: «Да вот, тятенька дал обет паломническую поездку совершить к праведному Симеону Верхотурскому. И вот тятенька умер – я этот обет выполняю». Они говорят: «А мы туда тоже едем», – и взяли его с собой. Такой чудесный случай, как все верующие люди должны понимать, и как я это понимаю.

Довезли Егора до Верхотурья, вместе с ним помолились, потом обратно посадили его опять-таки на поезд, помогли сесть. И он отдал обет: поговел, причастился, помолился у святыни и вернулся домой. Я сам сподобился быть не раз в Верхотурье, в тех местах, где праведный Симеон Верхотурский жил, ходил, шубы шил по домам. По всей округе, где известно, что он ходил и где жил, в каких бывал посёлках – я всё посетил, все эти святые места. И это первый удивительный такой случай, говорящий о высокой религиозности семьи Чайкиных.

Затем Егора как сироту, когда скончались родители, взял дядя, и он был у него батраком. Дядя был очень религиозный, благочестивый человек, достаточно богатый. До совершеннолетия Егор уже достойно потрудился у дяди. Дядя ему дал лошадь, корову, земельный надел, лес для дома. Таким образом, заработав свой надел, мой дедушка построил дом, завёл скот, женился на Матроне – моей бабушке, фамилия которой урождённой была Данилова. Жили они в Белоярском районе Уральской области – это Южный Урал, сегодня Щучанский район Курганской области. Деревня Косулино на берегу реки Миасс, мамина родина. Рядом – буквально через мостик – село Белоярка, в котором был храм святых Флора и Лавра с приделом святых Власия и Модеста, где и мама была крещена – в деревнях храмов не было. Совсем недалеко было и село, где отец родился – родина отца Николая Покровского.

К началу 1930-х годов у дедушки Егора уже была большая семья – десять детей. Все очень-очень много работали. У них не было никаких батраков – сам недавно был батраком у дяди, всё сами своими руками делали. Дом уже был под железом. Но когда после революции стали отбирать земли и имущество у зажиточных людей, со временем дошли и до крестьян. Посчитали, что, если дом под железом, значит уже кулак. Раскулачили, пять семей согнали в один дом, дедушку арестовали. Мама была последняя, десятая, ну совсем малюсенькая, когда их раскулачивали, годик был ей всего – и с неё, с годовалой, содрали платьице. Ну вот хочется вопрос задать: а что у неё, золотое платье было что ли какое-то? Платьице с годовалой девочки! Со слов бабушки Матроны мама рассказывала потом, что дедушку посадили на телегу, по бокам верхом ехали красные казаки, а бабушку усадили за вожжи – заставили, чтобы сама супруга везла его в тюрьму. Это просто, конечно, издевательство за издевательством, всё сильнее и страшнее. Чего только ни начитаешься, ни наслушаешься о наших исповедниках, наших мучениках.

Позднее он рассказывал маме, по какой причине его арестовали. Во-первых, он не пошёл в колхоз. Во-вторых, священник на допросе сдал дедушку (больно об этом говорить, но это реалии – фамилию этого священника мы не знаем, пусть Господь его простит). Он сказал, что Егор Андреевич читал «Протоколы сионских мудрецов». Говорят, что все эти «Протоколы» – какая-то чушь, а на самом деле людей сажали лишь за то, что они читали эти «Протоколы сионских мудрецов». И дали ему сначала десять лет, потом тут же как бы скостили лет до пяти.

Дедушка отбывал срок не так далеко от дома – где-то в этом или в соседнем районе. Он был очень спокойный, адекватный, трудолюбивый человек, поэтому со временем охранники взяли его убирать у них в комнате, полностью ему доверяя, и скорее всего, сами ходатайствовали, чтобы выпустили его досрочно. Если не ошибаюсь, он отсидел года три – его освободили за его невероятную порядочность, спокойствие, уверенность, понимая, что это просто были неоправданные обвинения.

В это время, пока его ждали, старшие дети ходили побирались, стучали по окошечкам, просили кусочек хлеба, как-то выживали. Из десяти детей умерло четверо. Скорее всего, как раз в то время, когда не было отца, и семья очень сильно голодала.

Хлеба тогда особо ни у кого не было, а охранникам давали пироги, и они оставляли куски пирогов, не доедали. Дедушка просил у них разрешения эти куски сушить, и насушил целый мешок. Это фантастика! Как мы сегодня живём, купаясь в довольстве! Слава Богу, сегодня и Церковь выросла невероятно. И мы просто как обыватели, как граждане, и всё мы недовольны всем, всё нам плохо, всё ужасно. Так вот, он в тюрьме, понимая – не зная, конечно, а догадываясь, – в каком состоянии семья из десяти детей, эти кусочки от тюремщиков сушил и принёс домой целый мешок этих кусочков пирогов. Это второй пример. Наверное, можно рассказывать целыми часами о жизни простых верующих людей, но вот таких два-три примера – они просто фантастические! Как он отдал дань по обету своего тятеньки или вот этот случай с кусочками пирогов.

Когда дедушку освободили, соседка прибежала и сказала Матроне: «твой Егор идёт». Он с мешком этих кусочков пирогов, насушенных от охранников, шёл со станции. И бабушка на радостях помешалась. Потом она отошла – может быть, не на 100%, но мама говорит, что она уже была более-менее нормальная, адекватная до конца дней жизни. Очень была простая, скромная, молитвенная. Я очень-очень плохо помню, но всё-таки бабушку застал, немножко её помню, когда она жила у нас в доме. К сожалению, дедушки и вторая бабушка скончались до моего рождения.

Затем, понимая, что этот храм здесь, в который они ходили постоянно молиться и где все дети были крещены, закрыт, они переехали в город Копейск Челябинской области. Это примерно 26 километров от Челябинска, и там со временем открывают храм. Пока храма не было, то старшенькие ходили каждый воскресный день или же только по великим праздникам, иногда в воскресные дни – они ходили пешком в Челябинск в храм в честь Симеона Верхотурского. Он долгое-долгое время был и сейчас, пока строится новый собор, до сих пор остаётся кафедральным собором Челябинской епархии. В Симеоновский – его называли «Семёновский» – храм ходили пешком туда 26 километров, обратно 26 километров. Если ходили в субботу, скорее всего, где-то у близких людей ночевали скромненько.

Вспоминается тоже такой случай, мама рассказывала, что, во-первых, храм был всегда битком. Как-то, говорит, на Пасху мы с девчонкой, с подружкой стояли. «Голландка» так называемая печка, круглая, у неё фундамент такой, как приступок определённый – на этом приступочке, говорит, мы с подружкой простояли всю пасхальную службу на радостях. Какое было огромное количество людей! Я всегда со слезами вспоминаю её рассказ, когда, говорит, во-первых, храм битком (он не такой большой), во дворе тоже битком народа. Это были как раз годы войны. Она родилась в 1931 году – получается, совсем маленькой её не стали бы брать – значит, это может быть в 1943–1944-м году, когда было уже ей 12–13 лет. Вот брали с собой, пешком ходили в храм в Челябинск. И говорит, пройти невозможно, прямо через народ бросают деньги – заворачивали в записочки деньги, бросают прямо через народ вперёд деньги с записками о воинах. И просто стон стоит, как просят матери, жёны, сёстры о воинах, которые на войне или которые без вести пропавшие или погибшие уже. Стон стоял в храме.

И тоже такой случай удивительный, когда, говорит, на Пасху стоят двое солдатиков и освящают «куличи». А что у них вместо куличей? Мы же сегодня какие только куличи ни придумаем, каких только рецептов, да? Две хлебных паечки, в которые поставлена свечечка, – они вместо куличей освящают в Пасхальный день.

Ещё была, конечно, невероятная религиозность в людях, мы знаем результаты переписи. И Сталин специально поставил один из пунктов – это принадлежность к вере, религии. В 1937 году была такая перепись, по которой около 60% себя записали как верующие люди. То есть, гораздо больше, чем записали себя неверующими.

В конце концов дали открыть сразу после войны храм в доме в городе Копейске. Тогда началось открытие церквей, и в конце войны, и после войны очень много подавали заявлений на открытие храмов. Когда уже встреча была трёх митрополитов со Сталиным в 1943 году, интронизация Патриарха Сергия, потом Патриарха Алексия I (Симанского), когда всё-таки стали выпускать священников из тюрем, архиереев, храмы, монастыри, школы открывать – вот тогда разрешили открыть. Его немножко надстроили, сделали более высокую крышу, внутри потолок сделали под крышу, то есть получился внутри как бы такой свод определённый. Я был в этом храме неоднократно, конечно. Вот куполочек, крест, заборчик. Дедушка Егор Андреевич был столяр великолепный (даже у нас в семье по наследству сохранились изделия его, у меня скамеечка есть и пара табуретов) – и он вырезал иконостас в этот храм. До сих пор этот иконостас в Копейске в храмике в честь преподобного Сергия Радонежского стоит.

Мама, конечно, и родители её, дедушка с бабушкой, были невероятно религиозными людьми. И самое главное, как она говорила, когда умирали деды, они говорили постоянно: «Самое главное, чтобы сохранили веру православную». И когда поздравляли кого-то, всегда говорили: «Желаю здравия телесного и душевного спасения». Вот в этой парадигме: в вере, в молитве и, конечно, в огромном, огромнейшем труде, – жила семья моей мамы.

***

К сожалению, я гораздо меньше знаю о семье отца. Как-то, может быть, папа меньше рассказывал. Что известно, это потомственные священники. И тоже служили на Урале: и дед, и его предки служили. Откуда они на Урал прибыли – сложно сказать. Когда был голод, знакомый архиерей служил в Чувашии (тогда, может быть, была объединённая Симбирская епархия – не знаю точно). Они с дедушкой – отцом Иоанном Покровским – переписывались. Узнав, что серьёзный голод на Урале, он говорит: «У нас здесь гораздо лучше с едой. Тем более как архиерей и твой близкий человек, я буду помогать тебе и семье. Если хочешь, переходи ко мне в епархию». Вот они с Урала переехали в Чувашию.

Там были большие проблемы, связанные с поддержкой советской властью обновленческого раскола, так называемой «Живой церкви». Власти начали всячески склонять дедушку, протоиерея Иоанна Покровского, чтобы он перешёл в обновленческую «церковь», так называемую. Дедушка отказался. Тогда наложили налог. Он выплатил. Затем наложили второй налог, ещё больший. Дедушка попросил людей, и люди собрали деньги. Тогда наложили третий налог, ещё больший – он не смог выплатить. И как бы по факту неуплаты налога предлагали храм закрыть. Он тоже отказывался. Тоже отсидел около пяти лет. Что известно? Вышел тоже живой, слава Богу. А вот сколько ему давали, я уже не могу точно сказать. Во всяком случае, вышел больным человеком, без единого зуба. То ли выбили, то ли от цинги – наверное, и то, и другое. Он продолжал служить. И служил также в Чувашии, там же он скончался. Сегодня есть могилка, и там же младшие сёстры моего отца Евфалия и Раиса, уже видимо переехали туда вместе с дедушкой и бабушкой. Их могилки рядышком, на кладбище возле храма, где он служил в Чувашии. Вот эти могилки все мои племянники-священники – отца Игоря, брата сыновья, – дай Бог им здоровья, обустроили. Очень красивые чугунные красивые кресты поставили, оградки. Вот эти могилки мы знаем и о них заботимся. Бабушка Дарья – папина мама – была весьма образованным человеком. Когда дедушка скончался, она приехала на Урал, вернулась к своим детям старшим. И она похоронена уже в городе Миассе Челябинской области, где я родился.

Отец мой, протоиерей Николай Покровский, 1927 года рождения. В 17 лет, в 1944 году он был призван в армию, и его отправили на Восточный фронт, на войну с Японией. И вот по дороге буквально, поскольку у него был удивительный каллиграфический почерк, его снимают с поезда: «Покровский Николай Иванович – на выход!» И он где-то в Поволжье в одном из армейских штабов работал писарем. Так он на фронте не оказался. Какое-то время ещё он послужил. После окончания войны ему предложили краткосрочный офицерский курс. Поскольку он отрочестве перенёс брюшной тиф, у него были осложнения. Как Господь всё устраивает! Одно дело писарем в штабе, а когда он буквально только-только первый кросс в школе офицеров пробежал, у него невероятно распухла нога, в два раза, так что несколько дней он не мог надеть сапог. После этого сразу его списали из школы офицеров.

Всего отец прослужил в разных частях семь лет, включая 1944–1945 годы. Он даже об этом как-то не рассказывал, где конкретно служил. Вернулся он, насколько я помню, старшиной, и семь лет воинской службы – это тоже очень важно. Но дальше уже Господь предвидел его священническое служение и как бы убрал его со стези офицерского служения в советской армии. И когда он приехал на Южный Урал, он ходил в храм в городе Копейске, где на клиросе пела моя мама. Затем было сватовство, они поженились, и у них в семье родилось семеро детей. Трое родились в Копейске: это мои старшие братья протоиерей Герман, протоиерей Игорь и протодиакон Владимир. К сожалению, протоиерей Герман и протодиакон Владимир уже покойные: Владимир совсем молодой, был протодиаконом Дивеевского монастыря (и там похоронен в Дивеево) – 45 лет, инсульт; протоиерей Герман постарше умер, но тоже всего ничего, конечно – 68 лет, тоже инсульт. А протоиерей Игорь у нас такой – они все многодетные, у нас сугубо многодетные – у него шестеро детей и уже 26 или 27 внуков. И все дети священники, дочки замужем за священниками, но это уже чуть другая история. Вторая тройка – мы уже все родились в городе Миассе. Ещё был седьмой, самый последний ребёнок, Олежек – он умер в два месяца.

Папа не сразу стал священником, хотя его отец, протоиерей Иоанн, очень желал этого. Он был очень высокообразованный человек – имел бухгалтерское образование, работал главным бухгалтером серьёзных предприятий, причём не был коммунистом. Например, в Миассе он был главным бухгалтером Первого торга – главного торга в городе. Миасс – всё-таки довольно большой город: только в старом городе около 70 тысяч проживало тогда, плюс Машгородок, так называемый, УралАЗ (где «Уралы» выпускают), военные промышленные предприятия ВПК и так далее. И некоторые руководители говорили: «Это как так, Николай Иванович у нас не коммунист? Занимает такую должность!» Как-то Господь позволял ему, несмотря ни на что, избегать этих вещей и быть на такой серьёзной должности.

В Миассе, кстати, был действующий храм, который не закрывался, – Троицкий храм, где и я был крещён. Меня крестил протоиерей Илия Новокрещёнов. Мама что-то говорила, то ли он говорил: «Вот этот мальчик будет священником», – то ли даже на престол положил меня, когда воцерковлял через алтарь. Что-то такое было. Он потом уехал в Ригу, и там скончался. Он мой крёстный, а крёстная моя – двоюродная сестра Любовь Алексеевна Агафонова. Регулярно в храм ходили. И в Копейске, и в Миассе каждый воскресный день, каждый праздник по возможности, если работа позволяла (мама была домохозяйкой – много детей), они были в храме. После принятия отцом священства понятно, но и до священства у нас была всегда невероятно религиозная семья. Для нас самый праздничный день – это был поход в храм. Самые лучшие светлые белые рубашечки, лучшие одежды. Дома всё приберём в субботу – всенощная, литургия. Все-все-все службы, которые могли посещать, не пропуская занятия в школе, мы были в храме. Мы не были никто ни октябрятами, ни пионерами, ни комсомольцами. Это говорит о том, что ещё до священства отца родители жили совершенно религиозной жизнью.

Пели на клиросе – они были очень музыкальные люди. Мы все (дети) тоже на клиросах научились петь, выучили нотную грамоту. В Миассе был достаточно профессиональный хор. Что интересно, регент одна была – если не ошибаюсь, Мария Александровна её звали (я совсем был небольшой тогда) – эмигрировала в Китай с Дальнего Востока, а затем вернулась в Россию. Когда началась культурная революция в Китае, нашим русским эмигрантам предложили покинуть Китай – большинство из них уехало в Европу, в Австралию, в США, а многие вернулись в Советский Союз. Она была профессиональным регентом с прекрасным музыкальным образованием. И хор был очень музыкальный. Я там в 11 лет начал петь. И бабушки, надо сказать, такие учёные, грамотные, музыкальные меня обучали нотной грамоте, я начинал петь альтом, в альтовой партии с этими бабушками и не только.

Отцу неоднократно предлагал принять священный сан владыка Климент. Кстати, он тоже после революции уехал в Китай, вернулся тогда в Россию и в конце концов стал архиереем – архиепископом Свердловским и Курганским, управляющим Челябинской епархией. У него после армии трудились и брат Игорь, и брат Владимир – Господь стал уже, видимо, призывать – и тогда владыка более настойчиво предложил отцу рукоположение. Он, наконец, согласился и был рукоположен – ему было 50 лет. Потом отца назначали с прихода на приход, это была такая политика советской власти, чтобы долго не засиживался. Будучи высокообразованным человеком, он на всех приходах великолепно вёл бухгалтерские дела. Кто там были тогда старостами? – Бабушки, дедушки… Причём, когда реформа прошла 1961 года, священник перестал быть председателем приходского совета. Стали власти ставить своих старост, председателей приходских советов. И, конечно, это была большая борьба, но отец решал этот вопрос молитвой, мудростью и терпением.

На одном приходе, например, была староста, как мы говорили, «от властей». Он так скорбел, так молился! Начал в храме ремонт проводить – домик ремонтировать. Это был приход в селе Боровское Курганской области, недалеко от города Каменск-Уральского. Это огромный промышленный город (где, кстати, сейчас до сих пор служит мой двоюродный брат протоиерей Иоанн Агафонов) – там храма не было, и оттуда люди ездили в село это Боровское. Отец для них сделал там домик – какие-то двухъярусные полати, печечка, всё там тёпленько. Люди с удовольствием приезжали в субботу, ночевали. Утром в воскресенье молились, уезжали. Староста, конечно, козни страшные ставила. Отец рассказывал, когда я уже семинаристом приезжал на каникулы: «Это какое-то просто на неё наваждение нашло. Как Господь ей закрыл глаза, закрыл сознание. Сама взяла и написала заявление. Мы с ней не ругались (он молился, страшно терпел, понимая, что от властей эти люди и так далее) – написала заявление. Тогда мы быстренько собрали приходское собрание, выбрали нужного человека. Потом она спохватилась – уже чуть волосы не рвала на себе, – а всё уже, деваться некуда». Вот что приходилось переживать.

Не знаю, сколько раз в месяц или раз в два-три месяца его заставляли приносить проповеди. А он просто читал проповеди из «Журнала Московской Патриархии» – это было, наверное, правильно и замечательно – тогда в ЖМП всегда печатали проповеди. У него подборка была с самых-самых ранних лет – может быть, не с первых лет издания, но ещё и митрополита Николая (Ярушевича), и других великих проповедников и Патриархов прошлого, и уже более современных к тому времени архиереев, священников. И он часто выносил на аналойчик ЖМП – что-то подчёркивал, что-то, может быть, опускал, чуть-чуть от себя говорил. И он приносил ЖМП: вот, я читаю. Кто-то, конечно, приходил в храм и слушал со стороны горисполкома. Но реально он видел, что человек выносит книжицу, кладёт. Тогда не было магнитофонов – вроде бы сходится, вроде бы всё так.

А на исповеди, например, он читал рукописные пособия. Кроме ЖМП ничего не печаталось, всё было рукописное. У него была исповедь, во-первых, отца Иоанна (Крестьянкина), подробнейшая. И, во-вторых, – я сейчас не помню точно – одного из тогдашних наших монашествующих то ли Псково-Печерского монастыря, то ли Троице-Сергиевой лавры, тоже очень-очень подробнейшая исповедь. Единственное помню, что на исповеди он сам плачет и все плачут стоят. Сегодня слёзы выбить трудно – может быть, и у нас, к сожалению, их мало, и у народа сегодня слёз нет, просто их нет. Какое-то ожесточённое окаменелое время, как мы читаем в молитве: «Господи, сохрани мя от окаменения сердечного», – какое-то ужасное время. В те годы, действительно, я помню: весь храм рыдает. А отец подробно-подробно, особенно в дни Великого поста, вечером допоздна, до одиннадцати читает эту исповедь.

У меня есть некоторые книги отца, в частности, его большой служебник. Так весь служебник исписан: «Закрывается завеса, открывается завеса», «закрывается наполовину» (когда Преждеосвященных), «половинка антиминса открывается» (на сугубой ектении) или «антиминс открывается полностью» (на оглашенных) и так далее. Всё-таки ему было 50 лет, когда он стал священником, и насколько был скрупулёзнейший человек. Таким чётким каллиграфическим почерком всё подробно расписано, чтобы ничего не забыть.

С вечера он начинал правило читать, утром часов в пять вставал. Хоть я как мальчишка и спал «без задних ног» (ещё был отроком, школьником), но всё равно всё видно, слышно – дом не очень большой был. Часов, наверное, где-нибудь в полседьмого – в семь отец уходил. И приходил в пять вечера в воскресенье. В субботу, уж я не помню, может он, конечно, на часик приходил. Храмы-то были не так далеко от дома. Свердловский был далеко, а по другим местам, где он служил, может и приходил в субботу перед всенощной на часик. А если в воскресенье – в пять вечера. Можно было десять раз у него выжимать одежду. Он был очень болезненный. Это просто невероятно. С конца 1970-х, в 1980-е годы уже сотнями стали люди креститься, просто сотнями. Это в воскресенье нужно утром прийти проскомидию совершить, поисповедовать, литургию послужить, молебны водосвятные или другие обязательно (литию, панихиду, наверное, всё-таки в субботу), потом крестины – человек сто стоит взрослых, детей. Такой крик стоит, когда там 50 детишек разных возрастов. Потом венчание, если в это время можно венчать. И храмов кругом не было, конечно.

Например, он служил в одном из приходов Челябинской области. Рядом город Еманжелинск, откуда сегодня наш знаменитый игумен Евлогий русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Святой горе Афон. Он из большой семьи Ивановых, где 10 детей было, многие из них священнослужители. Это очень известная семья. Я с ним дружу, дружу с многими из этой семьи. Отец у них был директор школы. Храм был в Еманжелинске, но как он мог ходить в свой храм? Конечно, не мог. Они приезжали в наш храм, у моего отца исповедовались.

Отец везде служил недолго. Потом на несколько лет вернулся священником в мой родной город Миасс, где ещё до священства прожили достаточно долгое время. Так вот Челябинская, Курганская и потом Свердловск. Примерно в 1988 году в Свердловске передали Спасский храм, который находился на территории завода. Конечно, выгородили от завода. Храм разбитый – ни куполов, ни барабанов. Что-то, я помню, ещё вытравливали из стен – связанное то ли с химией, то ли с солью. Отец восстановил этот храм. Восстановил храм великолепнейший – я помню очень красивый пол, наборный из гранита. Владыка (архиепископ Мелхиседек) освятил этот храм и, когда передали мощи святого праведного Симеона Верхотурского из музея, почему-то решил перенести не в кафедральный Иоанно-Предтеченский собор, а именно сюда. И вот мой отец и мои три старших брата – протоиерей Герман (он был протодиаконом тогда), протоиерей Игорь и протодиакон Владимир – выносили мощи из музея с владыкой Мелхиседеком. Я приезжал туда к отцу на каникулы, иподиаконствовал у владыки Мелхиседека, и, конечно, это было огромное счастье, это была огромная радость. Святого праведного Симеона в нашей семье очень почитали всегда. Дедушка, мамин отец, «возил обет» к Симеону Верхотурскому. Мама говорила: «У нас семья Симеона Верхотурского». А в семье другого дедушки, папиного отца, почитался Серафим Саровский. И вот так всё и оказалось. Оттуда, от Симеона Верхотурского, к Серафиму Саровскому потом все приехали. Вся семья, и отец тоже.

Что хочу сказать ещё: какое было благочестие, какая была молитва! Поскольку мощи, тем более такого великого уральского святого, – это невероятная радость, о которой только можно мечтать, и святыня, передачу которой в их храм не ожидали, – трижды в день ежедневно читался акафист у мощей Симеона Верхотурского. Перед литургией, после литургии и перед вечерним богослужением, – мама там была уже псаломщиком-регентом, и со своими певчими, прихожанками, кто пораньше приходил, трижды акафист читали! Можете себе представить? Вот какая сила веры. Тогда из прихода папы в городе Миассе уже стали священниками несколько человек. Вызывали его в горисполком, приходили товарищи из КГБ, топали ногами, кричали: «Ты негодяй, ты рассадник благочестия», – в связи с тем, что некоторые (немногие, конечно) становятся священнослужителями. Так вот Боровское – это маленький сельский приход, а в Свердловске – наверное, человек пять или шесть мужчин из хора мамы приняли священный сан. Они пели, учились богослужению, начинали хорошо читать. Владыка приезжал, замечал, приглашал на разговор и рукополагал их во священники. Некоторые сегодня до сих пор живы. Когда я бываю там, некоторые находят меня в Екатеринбурге. С некоторыми иногда и переписываемся. Когда мама скончалась, многие писали, вспоминали и поддерживали добрым словом. Вот такое благочестие!

***

Личные воспоминания, конечно, переплетается с жизнью родителей. Но что я хочу сказать: я чрезвычайно Бога благодарю, и Матерь Божию, и святых угодников. В первую очередь, Бога благодарю – за то, что Он даровал мне таких родителей, таких дедов. Вот ни одного мгновения даже не было никогда и нет, при самых тяжёлых обстоятельствах (когда издевались над моей верой, в школе особенно, и потом), чтобы я пожалел, что у меня такая семья (дескать, из-за неё надо мной издеваются). Это просто счастье! Сейчас, с возрастом, я ещё больше понимаю – это просто счастье, что они были стойкие, они устояли. Они не отказались от своих родителей (получается «врагов народа» – по 58-й статье тот и другой сидели деды). Они сохранили к ним любовь, сохранили веру в своих сердцах, сохранили веру в своих детях и для своих детей.

Сколько я помню, это только молитва-молитва-молитва дома. Жили все очень скромно. И в церковном плане, в церковных святынях также было всё очень скромно. У меня сейчас в архиерейском доме города Ставрополя, где мы сидим, осталось несколько икон из нашего миасского дома (с детства то, что я помню) – икон, может быть, родителей моей мамы: вот эта икона «Одигитрия», икона мученицы Клавдии и Архангела Михаила, и с левой стороны тоже икона Архангела Михаила. Они совершенно скромненькие, даже где-то поцарапаны… – это всё, что лично мне досталось. Что-то, может быть, ещё есть у братьев, что-то, может быть, есть и у других родственников, но, честно говоря, я никаких дорогих икон вообще не помню. В доме их не было. Даже были иконы, составленные в общую рамку из таких вот маленьких иконочек (на картоночках, и даже просто фотографии с икон: ангел-хранитель, мученица Екатерина и другие).

В доме были служебники дедушкины. Я по ним «служил»: сестру свою ставил – она была «пономарём» или «диаконом», я был «священником». «Риза» из маминого платья, приспособление типа «кадила» и (конечно, может быть, это было неправильно) – подряд всё из маленького служебника читаем. Маленькие были, папа ещё не был священником. Ещё у нас, помню, была Библия с картинами Гюстава Доре. Эта Библия была, наверное, самой большой ценностью. Из печатных книг у нас ещё была «Земная жизнь Пресвятой Богородицы». Были, конечно, какие-то молитвословчики, были акафисты (и печатные, и рукописные). Много было рукописных.

Кстати, когда мы были дома свободны (допустим, каникулы или что-то ещё), мы каждый день прочитывали акафист дня: в понедельник – святым ангелам, вторник – Иоанну Предтече, среда – Кресту, четверг – апостолам или Николаю Чудотворцу, пятница – Кресту, в субботу что-то заупокойное читали. Также порой ещё добавляли по кафизмочке, когда мы в школу не ходили. Или из школы пришли, сделали занятия, даже порой вечером что-то прочитывали. То есть, молитва дома творилась постоянно. И, конечно, очень важно, у нас были сборники духовных стихов, даже некоторые ещё моей рукой или рукой сестры Ольги переписаны. И эти духовные стихи мы пели: и «Житейское море», и «Райская птичка», и «Гора Афон – гора святая». Когда мы ездили в Грецию, мама порой этот стих наизусть всему автобусу прочитывала:

Гора Афон, гора святая,

Не знаю я твоих красот,

И твоего земного рая,

И под тобой шумящих вод…

Когда родители приехали в Миасс, дедушка дал им деньги на дом (в Копейске они тоже жили очень скромно, и потом этот дом отдали младшему брату Пантелеимону). Сами купили на окраине города участок земли с какой-то землянкой и своими руками построили шлакозаливной дом. Мы жили буквально в 300 метрах от огромного озера, которое мы прудом называли (на этом озере до сих пор золото моют, места такие интересные), и, наверное, метров 500 до леса, откуда уже начинается Уральский хребет. Изумительнейшая уральская природа в Миассе! У нас был скот, и я сам помню покосы, помню, как в пятом классе сам коровок доил (мама в больнице была – последнего, седьмого рожала, ей кесарево делали). Коровка была, свиньи были, огородик – приходилось воду таскать, поливать и так далее. Очень большой труд, всё это я прошёл полностью и всему этому несказанно рад.

Нас там три семьи жило: наша семья, семья маминого брата Вениамина Георгиевича Чайкина, и семья маминой сестры. Мы жили на одной улице. Слава Богу! – это была огромнейшая поддержка друг друга. Кругом жили люди неверующие – порой издевались, с нами не дружили, «богомолами» обзывали, – поэтому это была огромнейшая поддержка. Все праздники вместе, все радости, скорби и так далее. И вот из этих трёх семей вышло сегодня больше 50 священников – и мои родные, и двоюродные, и их дети уже. Потом все как-то разъехались. Больше 50 священников!

Насчёт веры в школе, конечно, была большая проблема. Мы не были октябрятами-пионерами-комсомольцами. Я помню, когда на сестрёнку на Олю, на четыре года младше меня, нацепили октябрятский значок. Ну девочка, она не понимает, стесняется. Я его сорвал, забежал в учительскую и положил на стол перед преподавателями. Ну, тогда в учительскую забежать – это была большая проблема! И они в шоке, и я сам весь, конечно, трясусь: «Какое вы имеете право? Вы должны были спросить родителей – она девочка маленькая, боится, не понимает». Понятно, вызвали родителей, устроили разбирательство… Крестик срывали постоянно: главная проблема была физкультура – если воротничок рубашечки застёгнут и всё-таки закрывает шею, то на физкультуре под футболкой, понятно, гайтан видно. И начинает и сам учитель дёргать, и школьнички-одноклассники… Но что интересно, представляете себе, ни разу не было помыслов снять крест перед тем, как идти в школу (например, дома крест оставить: пришёл домой – и надел; или просто в карман положить по дороге в школу). Удивительно. Я сам сейчас удивляюсь крепости этой веры совсем ещё мальчика (и братьев, и сестры – мы ни разу не сняли крест, идя в школу, зная, что будут шпынять, пинать порой, издеваться). Помню, как на меня после школы надели – у меня такая шубейка была искусственная – надели мешок бумажный из-под угля. Можете себе представить, каким «негром» я пришёл домой?

В общем, всякое было – однажды даже подлог был очень серьёзный. У нас была восьмилетка – потом, когда ввели уже 10–11 класс, ходили в другую школу. Когда мой брат Владимир закончил 11 лет (другие братья – и родные, и двоюродные – окончили школу ещё раньше, он был младше их всех), проходило совещание директоров и завучей школ. И заведующий гороно заявляет: «Вот как – не быть комсомольцем! Владимир Покровский отказался от армии», – а у него повестка уже на руках. И вот какой подлог, какая ложь! Встаёт завуч нашей школы-восьмилетки и говорит: «Извините, насколько я знаю, у Покровского на руках уже повестка. Буквально через пару недель он пойдёт служить в армию. А старшие уже служили или уже отслужили». Если не ошибаюсь, Нина Михайловна. Она была очень религиозным человеком. Замужем не была. Тайно ходила в храм, чтобы её там не уличили – завуч школы, это можно себе представить! У неё были могилы на кладбище при храме, и она очень часто ходила «на кладбище». В храм, может быть, не заходила – видимо, у могил стояла и на храм молилась. Я ей возил святую воду, возил просфорки. Даже молоко возил – поскольку у нас была коровка – на велосипеде. Помню, наши все семьи собирались, я маленький ещё был. Что делать, как поступить – в суд подавать? Ну какой суд, Господи! Все мы были запуганы до такой степени…

Какие воспоминания от богослужений? Во-первых, конечно, я ещё раз хочу сказать: для нас служба была – это самый большой праздник. Здесь были самые белые рубашечки, наглаженные, костюмчики. Помню в субботу полная уборка в доме – и на всенощную. С 11 лет стал петь на хоре вместе с мамой. Когда начал читать на службе – хотя дома-то читал, начал читать довольно рано и хорошо по-церковнославянски – я там уже прочитывал порой всё подряд. Даже бедные бабушки иногда обижались на меня, что я сам и шестопсалмие, и каноны, и паремии. Помню, паремия громаднейшая на Илью Пророка или паремии в Великую субботу. Ну и звонкий голос… Помню тоже, когда владыка Платон приезжал на один из приходов, где папа служил. Потом отца вызывали в горисполком – раз владыка, кто-то обязательно был в храме из горисполкома – и тоже там шпыняли его: «Что такое, почему Ваш сын не был в школе? Мы слышали его голос», – может, там наверху на хорах не видели, а голос детский звонкий какой!

Это был огромный-огромный-огромный праздник. Во-первых, мы были очень религиозные люди. Во-вторых, богослужение помогало нам устоять в этом кошмаре того, что мы знали о дедах, о революции, о большевистском перевороте и гражданской бойне и всём остальном. Учитывая, что тогда все жили достаточно скромно – ну, кроме, конечно, коммунистов – и мы жили невероятно скромно; и исходя из того, как к нам относились в школе и так далее, – всё это вместе создавало в храме действительно атмосферу настоящего праздника как внутри, так и снаружи. Я и сегодня как внутри каждой службе рад, особенно литургии, особенно когда я служу, причащаюсь на литургии, так и внешне я восхищаюсь службой, пением, интерьером храма. Но тогда, я говорю, это была действительно настоящая святая отдушина для настоящих верующих людей в том окружении, в котором мы жили. И службы у нас были, великолепные хоры всегда, во всяком случае в моём детстве. Уж когда папа служил в Боровском (я уже был в семинарии), там, конечно, сельский хорик был какой-то, но и то мама управляла – великолепный голос был у неё, сопрано. Ну, а в Миассе, конечно, был отличнейший хор, и священники с прекрасным образованием, и многое другое.

Вот помню тоже Пасху, например: на Пасху же не пускали детей в храм и молодёжь. Приходили часов в 8–9 примерно милиция и комсомольцы, милиция с собаками. Чтобы можно было пройти, мы приходили часов в 5 вечера (совсем маленького меня, конечно, ещё не брали), забирались на хоры и там сидели. Я сейчас себе не могу представить, как мы, будучи детьми, могли там скромненько сидеть с пяти вечера до четырёх – пяти утра на Пасху! Ни в туалет не просились – там не было в храмах никаких туалетов. Вот один из фактов просто. Потом, когда я уже петь стал, пел уже там и Пасху, и Рождество. В храм ехали, например, на автобусе – это километра три приблизительно от дома, – а обратно ночью, конечно, шли пешком. Когда шли домой, мы заходили к бабулям, дедулям, которые уже вперёд прибежали домой. Знакомые уже адреса по дороге. И славили Христа – как на Рождество, так и на Пасху. Они давали нам какие-то копеечки, какие-то печенюшки и так далее. Потом ходили – вот эти три семьи наши – из дома в дом, и тоже славили Христа. После ночи собирались, считали, у кого сколько копеечек, у кого что чего. На Прощёное воскресенье, например, ходили друг к другу, падали на колени, со слезами просили друг у друга прощения.

Изумительная, чудеснейшая уральская природа, которую я невероятно любил. На лыжах, на санках катались, иногда даже один на лыжах ходил в заснеженный лес. Летом какие-то были у нас шалашики, играли на опушке. Потом уже очень серьёзный лес начинался: и по ягоды, и по грибы. Покосы были чуть дальше, километрах в десяти от дома. Порой идёшь на покос из посёлка Урал-Дача – там буквально несколько домиков было, и жил православный дедушка-пчеловод, он пускал нас всегда во время покосов жить в своём домике (а покосы нам давали среди посадок новых сосен), – через берёзовый лес идём – пару вёдер белых грибов наберём, там ещё чего-то, ягоды, конечно, и так далее. Просто невероятно!

Конечно, Урал теперь уже очень далеко, но моя мама вот была таким «мотором», которая и меня призывала к тому, чтобы поехать в родные места. Мы с ней неоднократно проезжали все могилы, неоднократно. Храм в селе Белоярка, в который ходила моя мама, её родители, её братья и сёстры из деревни Косулино через речку, стоял обезображенный. А он изумительной кладки. Видимо, там были очень богатые купцы. Изумительной ажурной кладки двухпрестольный храм. Главный престол – Флора и Лавра – летний, а уже зимний придел – Власия и Модеста. Так на Урале и в Сибири, как правило, делали. Если, допустим, богатые люди строили большой храм, в нём освящали несколько престолов: центральный закрывался на зиму – он высокий, его не натопить, а в более низеньком приделе, который можно протопить, – печка. Сохранились фотографии этого храма, и по фотографиям (хоть уже в позднейшее время) мы этот храм восстановили, чему я несказанно рад.

Телевизора в нашей семье не было 100%. Принципиально, исходя из религиозных и аскетических, духовных убеждений родителей. А приёмник появился, когда старшие братья уже пришли из армии. Появился приёмник, появился магнитофон тогда – с лентой такой, с бобинами. Когда у братьев появился магнитофон, конечно, уже включали некоторые записи. То, что уже можно было где-то получить. Помню, по радио, кстати, ловили иногда некоторые, теперь скажем, вражеские передачи – БиБиСи или «Голос Америки». Там часто вещали известнейшие проповедники Русской Зарубежной Церкви, иерархи и священники. И Мейендорф, и владыка Антоний (Блум), и другие. Конечно, трудно было – тоже глушили, всё трудно было поймать, но отец, когда можно было, как-то ловил даже, по-моему, чуть ли не «Радио Ватикан». Иногда в том числе передавали богослужение или части каких-то православных песнопений. Я даже как сейчас помню – отец невероятно любил, да и я тоже очень люблю это произведение – «Достойно есть» Афонское, гармонизации Яичкова: такой хорище огромный пел, это просто невероятно!

Отец, когда ещё не был священником, ежегодно возил братьев, а когда я подрос, стал брать и меня, в монастыри. Ежегодно! Ездили всегда на Успение Божией Матери в Псково-Печерский монастырь. Там порой жили неделю-полторы, даже две. Братья работали – когда постарше стали, даже копеечку какую-то зарабатывали. И заезжали обязательно в Троице-Сергиеву лавру. Там тоже был один был знакомый человек – Царство Небесное! – Виталий Фёдорович. К сожалению, он достаточно молодой умер. У него был великолепный дом с садом, где мы у него останавливались. Когда мы посещали Псково-Печерский монастырь и заезжали в лавру в том числе, я был ещё маленький – мне было 4 года, потом 7 лет. Что мне запомнилось – невероятное впечатление от монастырей. Видимо, тогда во мне зародилось желание монашества. Я помню Псково-Печерский – это что-то вообще невероятное! Он очень уютный, находится в низинке, вокруг стены. Тут возле горы и пещер храм Успенский и так далее. Беседка – вокруг неё всё было заросшее флоксами. Я этот запах помню с детства и до сих пор люблю флоксы.

Что интересно, в этой обители, я считаю, первый знак Божий был о моём монашестве. Один из братии подарил мне фотографию свою: скуфеечка, подрясник, кожаный пояс монашеский, небольшая бородка. И пишет сзади моё имя (до монашества – Леонид) на этой открытке: «Лёня, смотри на монаха». Я считаю это тем первым перстом Божиим, указующим на моё монашество. Это были самые-самые невероятные для верующего мальчишки впечатления – если мы каждый раз в храм-то с радостью великой шли, то тем более памятными были паломничества в монастыри.

***

Когда отец Владимир, мой старший брат, покойный ныне бывший дивеевский протодиакон, учился в семинарии (самый старший Герман к этому времени был диаконом уже в Челябинске, отец Игорь тоже был диаконом в Красноуфимске, в Свердловской епархии), я родителей упросил, чтобы поехать жить с братом в тогдашнем Загорске. Господь, конечно, управляет стопами нашими. Я считаю огромным просто счастьем, что оказался в Загорске. Мне было 16 лет, я закончил девять классов и пошёл в школу рабочей молодёжи в Загорске. Может быть, кто-то помнит, там ресторан был «Золотое кольцо». Рядом здание – внизу каменное, второй этаж деревянный – это была школа рабочей молодёжи, там я заканчивал 10–11 классы. Ходил на просфорню. Помню, за каждый выход 5 рублей платили, это были огромные деньги. Также читал синодики на ранней литургии в воскресные и праздничные дни – тоже платили за выход 5 рублей. Владыка Евсевий – тогда отец Евсевий, благочинный лавры (мой брат Владимир был с ним как-то знаком) – меня на просфорню устроил и предложил читать. Жил я с братом. У него родилась дочка. Помню, где-то матушке помогал, с коляской порой (зимой тем более), в лавру, в храм, причастить, обратно. Потом брат уехал: он уже стал служить и даже был протодиаконом и секретарём епархиального управления Свердловской епархии. И я жил один на квартире, снимал жильё.

Дальше, когда пришло дело к армии, конечно, я сразу пошёл в армию, как старшие братья, которые пришли все с благодарностями. Решил всё-таки с Урала уйти в армию. Где-то за несколько месяцев до армии переехал к брату в Красноуфимск Свердловской области, он был уже иереем, настоятелем, и оттуда ушёл в армию. Сначала записали в ВДВ – все парни хотели в ВДВ служить, и я тоже в ВДВ. Потом, когда уже там напоследок распределяли, сказали: «Так ты сын попа? Всё, в стройбат».

В армии служил я в стройбате на Украине. Причём буквально через месяц в учебке предложили поучиться на механизатора. Хотя я до сих пор машину не вожу, и к технике не особенно, но согласился и выучился: три месяца теории, три месяца практики, и стал крановщиком башенного крана пятого разряда. Я учился на одни пятёрки. И по всей Украине строили жильё для офицеров, клубы и тому подобное. Радостно то, что со мной вместе был моим напарником на башенном кране – одного призыва, в одной роте мы служили – Сергей, сам из Северного Казахстана. Он не был крещён, и, общаясь со мной, пришёл к вере. Он достаточно глубокий парень был, и мы много беседовали с ним. В командировках мы свободно выходили-заходили в часть, там особого контроля над нами не было. Чтобы в часть не идти ночевать, мы порой в ночную смену: он работает, например, а я тут калачиком свернулся и сплю прямо в кабине башенного крана. Очень тесная была дружба. Из двух лет почти полтора года мы были в командировках по стройкам. В конце уже на «дембельский аккорд» так называемый нас вернули в часть в Полтаву, где мы завершали какой-то дом, и уже была демобилизация. Так вот, мы с Сергеем приехали домой – он ехал в Казахстан через Урал – и мой папа крестил его. Это тоже радостно, конечно, для меня.

Буквально через пару месяцев родители благословили мне поступить в семинарию. У меня это было всегда в голове – уже три старших брата были священнослужителями, и я поехал. Так же прописался в Александрове – это Владимирская область, рядышком с Загорском тогдашним. Жил, снимал тоже квартиру, работал так же на просфорне. Пел на хоре – отец Матфей меня взял в хор. И к отцу, как только я уехал из дома, приехали на чёрных «Волгах»: «Где Ваш сын?» Он говорит: «Он служил в армии, поехал готовиться поступать на учёбу в Москву – взрослый человек. А в чём дело?» Топали ногами, кричали: «А, четвёртый сын, значит, поехал в семинарию поступать?!», – и так далее. Слава Богу, тогда не было такой компьютеризации, искусственного интеллекта, поэтому эта прописка во Владимирской области давала возможность быть ближе к Загорску и туда поступать. Во всяком случае, по тогдашней ситуации трудно было быстро найти человека, который прописывался где-то в другом регионе. Поэтому они всё-таки ногами-то потопали, но никаких запросов делать никуда не стали: куда делся, что там? Иначе, конечно, мог бы не поступить. Часто призывали на какие-то военные сборы во время экзаменов в наших духовных семинариях, которых было всего три тогда: Московская, Ленинградская и Одесская. И две духовных академии: Московская и Ленинградская.

Если говорить уже о поступлении в семинарию, напомню, что я ещё до армии в Загорске жил почти полтора года. Перед самой армией пел в академии – вставал в хор то с отцом Зотиком, то с Марком Харитоновичем (это был регент первого и второго хора). После армии полгода вставал на хор у отца Матфея. Меня все знали уже. Сдал на все пятёрки, конечно, поступил. Я был чуть ли не все годы обучения старостой класса, старостой спальни. Строгим был старостой.

Случилось так, что в первом классе семинарии владыку Платона, который был когда-то Свердловским (и мой брат Владимир был у него секретарём епархиального управления), перевели в Ярославль. Его близким человеком был отец Елевферий (Колодезный), мой одноклассник – его папа хорошо знал владыку Платона. Ну и я его знал прекрасно, даже приезжал ещё до армии в Свердловск (к брату приезжал на каникулы школьные и так далее). Он тоже видел меня мельком, мальчишку, владыка Платон. Поэтому он пригласил нас иподиаконствовать в Ярославле. И почти с первого дня его назначения я иподиаконствовал, наверное, года два. А отец Елевферий иподиаконствовал до конца обучения в семинарии, стал клириком Ярославской епархии (сейчас он в Москве служит).

Конечно, это было для нас тоже (и для всех) невероятно, когда в пятницу вечером владыка Платон заезжал на чёрной «Волге», мы садились, два студента, с владыкой. Водитель, владыка впереди, мы сзади – и до Ярославля. Владыка Платон ещё был заместителем председателя Отдела внешних церковных связей – неделю работал в ОВЦС, в субботу принимал людей в Ярославле. Вечером служил всенощную, в воскресенье служил литургию. В понедельник принимал людей, вечером в понедельник мы возвращались.

Страстная седмица, Пасха – понятно, там целую неделю. Жили с ним в доме архиерейском в Ярославле. Тоже интересные моменты определённые жизни владыки, как он боролся с одним уполномоченным. Помню в Пасху уполномоченный пришёл и стоит в пономарке (там был вход в алтарь со стороны пономарки). Бедные батюшки все притихли. А владыка: «Христос Воскресе!» Он был в Аргентине до этого уже 7 лет (и потом ещё уехал в Аргентину). Всё равно человек, который в ОВЦС, который в Москве, который в Совете по делам религий постоянно. Поскольку был за границей, и со спецслужбами, и с МИДом постоянно в контакте – то есть человек уже другого совсем полёта. И он возглашает: «Христос Воскресе!» … Мне шепчет Елевферий: «Скажите отцам, чтобы кричали в три раза громче, в десять раз». А все как ушки прижали – и уполномоченный стоит. Когда шепнули им, как давай кричать тоже: «Воистину Воскресе!» (в алтаре). Тоже такие вещи. Он пытался с ним подружиться – ничего не получалось. Уполномоченный очень пакостил здорово, не давал священников поставить новых, рукоположить, ещё что-то такое. Но потом владыка смог сделать так, что его уволили, похоже, с «волчьим билетом». Уже благодаря связям московским.

Потом случился пожар. Когда мы жили в 50-м корпусе Московской академии, низ каменный, верх деревянный – мы звали «финский» (дерево, пропитанное лаком, пожароопасное невероятно). Он примыкал к главному зданию академии, причём примыкал к строившемуся огромному актовому залу. И этот актовый зал должен был быть построен к юбилею, 300-летию Московской духовной академии. А поскольку Патриарх Пимен тогда уже почти не ходил (только может так встать на кресло с коляски), то для Патриарха Пимена там устраивали лифт. Тогда лифты были, конечно, большой редкостью. Тем более, там буквально с первого на второй-третий этаж всего-навсего. Я уже был на третьем курсе, и в ночь с воскресенья на Воздвижение Креста Господня случился пожар. Когда вспыхнул мгновенно весь коридор, видимо от сварки, которую вели (причём сварщиком, к сожалению, был студент нашего же курса). То есть из всех ребят, кто из нашего класса жил в этом 50-м корпусе, никто не вышел через коридор, через дверь. Все прыгали с окон, кто-то пятки поломал, со второго этажа же получилось. А у нас, что нас спасло, был построен такой трап, по которому проносили стройматериалы, – и мы, получается, прыгали как бы с первого этажа. Плюс матрасы выбросили. У нас проснулся, дай Бог здоровья, наш одноклассник (группа «Б», где я учился) украинец отец Богдан Слонь, уже священником был (не знаю, где он сейчас, что с ним) – мы уже были все одурманенные дымом – открыл дверь, а там пламя. Включил свет (ещё свет горел), стал кричать, мы вскочили, открыли окно и через окно выпрыгивали. Но мы жили в третьей спальне от первой, а в первой спальне сгорело пять наших ребят, Царство Небесное.

И вот этот как раз сварщик Слава (впоследствии диакон Вячеслав – не знаю, где он сейчас, что с ним – он был нас старше лет на 10, наверное) вспомнил, что там у него лежат кислородные баллоны и побежал туда. В это время мы выскакивали из окон. А почему ребята не могли выйти из этой первой кельи? Потому что коридор-то горел, а окно было забито досками, чтобы не разбить его стройматериалами. Это, конечно, нарушение всех возможных правил. И вот они бедные бьются в окно, а там все забито. В дверь – а там огонь. И он, когда прибежал туда, услышал крики, стуки. Там такие дощатые стены были. Наверное, топор валялся – он топор схватил, стал рубить стенку. И двоих он вытащил. Первый это был Пётр Лебедь, сегодняшний митрополит Павел (Лебедь), наместник Киево-Печерской лавры, который находится под домашним арестом на Украине, который страдает от этих нацистов. Второй был, по-моему, Миша (возможно, Михаил Костюк, но это может быть неточно). Кислород стал поступать, и всё внутри вспыхнуло. И пять ребят там сгорели. Это была, конечно, трагедия страшная. Я помню, ходили по пепелищу, и я видел эти обугленные останки. Это ужасно. Помню, что ректор попросил меня от курса сказать слово при погребении в Успенском соборе лавры. Это было потрясение конечно, но хоть и с трудом, я всё-таки слово сказал.

После этого я подал прошение на постриг. Я о монашестве думал всегда. Но здесь, наверное, это был такой толчок дополнительный. Тогдашний наместник отец Алексий (Кутепов) – сегодня митрополит Тульский и Ефремовский – тогда говорит: «У тебя великолепные характеристики, всё прекрасно, учишься на все пятёрки, всё хорошо. Но забито всё». Тогда действительно такой был поток желающих принять монашество в лавре, которые потом стали архиереями, настоятелями открывающихся монастырей, духовных школ. То есть это был какой-то Божий глас, призыв такой невероятный. Это просто действительно чудеса Божии на каждом шагу и Промысл Божий. «И, – говорит, – просто селить некуда». Все стены были застроены – обычные стены монастырские, где проход идёт по стенам перед бойницами, – всё застроено, как в академии у нас, так и там. Все башни обстроены, и жилые, и какие-то переходы, и склад там какой-то в этих башнях. Он говорит: «Подожди немножко».

Тем временем я заканчиваю семинарию, и меня направляют учиться в Болгарию по обмену студентов. Болгары у нас всегда учились, и тогдашний Патриарх Болгарский Максим тоже когда-то закончил Московскую духовную академию. Меня и теперешнего митрополита Симбирского и Новоспасского Лонгина – он был уже иеромонахом, я был тогда ещё «пиджачником» – направили вдвоём учиться в Болгарию.

Я, всё-таки не оставляя эту мысль, приехав на каникулы после первого года обучения, подаю прошение на постриг. Приезжаю в резиденцию в Серебряный Бор к митрополиту Филарету (Вахромееву), который был председателем ОВЦС и нас направлял за границу учиться в богословские школы. Он вечером поздно приехал, я дождался его. И он говорит: «Леонид, всё-таки ты шёл от Московской духовной академии. Езжай к владыке Александру, я ему позвоню. Как он определит, я думаю, всё хорошо будет». Я приехал к владыке Александру, он рассмотрел прошение, и 17 сентября у мощей преподобного Сергия был постриг, в этом году будет 35 лет. И, слава Богу, жив-здоров архимандрит Венедикт (Князев), который меня постригал. Буквально 21 сентября, на Рождество Божией Матери, была первая хиротония иеродиаконская, а 27-го, на Воздвижение Креста Господня, вторая – иеромонашеская. И 30-го сентября я уже отбыл на второй год обучения в Болгарию.

В связи с тем, что это был 1989-й год, и в Болгарии – раньше, чем у нас, на 4–5 лет – началась перестройка, вышел из тюрьмы один из диссидентов иеромонах Христофор (Сыбев), который учинил в том числе большой раскол. Несколько архиереев то ли к нему примкнули, то ли свою какую-то партию создали. В общем, там началась жуткая вакханалия. Мы знаем, что такое перестройка у нас, и 1990-е годы наши знаем. И более того, студенты с профессорами Софийской духовной академии стали забастовки проводить, чтобы академия стала богословским факультетом Софийского университета. Правда, он тоже имени Климента Охридского, но светское государственное учебное заведение. А почему? Чтобы документ имел государственный статус, чтобы была выше зарплата и стипендии. Такова жизнь. И видя всё это, к сожалению, оставив отца Лонгина одного, я вернулся в Россию.

Отец Лонгин доучился до конца. Там у нас уже было много друзей болгар: «русофилов» и «грекофилов» (архиереи, которые бывали на Афоне постоянно, у духовников). Всё остальное, конечно, было духовно слабенькое. А вот русофилы и особенно те, которые бывали постоянно на Афоне, имели духовников (архиереи, некоторые священники) – очень поддерживали отца Лонгина, и он до конца доучился. Если бы, конечно, не Дивеево, я бы, наверное, тоже доучился.

Поскольку братья у меня – отец Игорь и отец Владимир – приехали в Дивеево служить, я приехал к ним на каникулы. И увидел, как вся Россия хлынула в Дивеево. Ещё там все разбитые храмы, ещё не было тогда и мощей батюшки Серафима, но все услышали о Дивеево. И лапотная Россия, и профессорская Россия, и такая, и такая – просто все хлынули в это грязное село (кстати, когда в Дивеево пришла основательница монастыря матушка Александра (Мельгунова), там вообще были какие-то разработки глины, кирпичные заводы, рабочие – в общем, ничего хорошего по сути дела там не было, рядом с великим Саровским монастырём, но всё-таки именно Дивеево Матерь Божия избрала Своими уделом). Ничего особенного, 5 тысяч населения тогда было, а братья с Урала один, потом второй приехали туда. Один в 1988-м, второй в 1989-м году. Я, когда приехал на каникулы ещё «пиджачником», то просто потрясён был. Все мы в нашей семье, конечно, жили в большой любви к батюшке Серафиму. Как мама говорила, в семье Покровских особо почитался преподобный Серафим – и мы, все дети, его почитали особо. Я приехал к владыке. Уже иеромонахом – получается, весной 1990-го года – мне удалось приехать на освящение Троицкого собора.

В то время – ещё маленько доскажу – мы познакомились в Софии с игуменией Серафимой. Это была совершенно, я считаю, святой человек, прозорливая. Она мне предсказала и то, что буду в Дивеево, и много-много предсказала. А почему в Дивеево предсказала? Потому что дала мне книгу первую прочитать «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», которой у нас в доме не было. Я с огромным интересом прочитал, уже иеромонахом.

Этот монастырь в Княжево на окраине Софии был на частной территории, только поэтому они и спаслись, когда в 1961-м году, по-моему, в Болгарии переходили на новый стиль. Этот монастырь был создан святым, сегодня канонизированным Болгарской и Русской Церковью, святителем архиепископом Серафимом (Соболевым). Он ещё в семилетнем возрасте сказал Серафиме, что она будет игуменией. Она была из князей фон Ливен. Если из дворянской семьи Ридигер был Патриарх Алексий II, то она из фон Ливен – также с Прибалтики, и, по-моему, их родные там где-то пересекались. Святитель Серафим создал этот женский монастырь, выкупив несколько частных участков и объединив в один. Очень строгая была игумения, очень строгий монастырь. Потом, когда они отказались от перехода на новый стиль, двое его духовных чад (у него много было чад, но эти были двое особых) – архимандрит отец Сергий и отец Серафим, преподаватели Софийской академии, – тоже отказались принять новый стиль, их запретили в священнослужении, и они переселились. Один жил под монастырём, но ходил каждый день в монастырь служить. Другой, по-моему, Серафим, прямо в монастыре жил в отдельной келье – там всё было очень строго: территория женская – это одно, я даже на ней ни разу не был, а была там пара домиков, в которых принимали гостей, и мы с отцом Лонгином бывали там.

Я там хор создал мужской в Никольском храме в Софии – это бывший посольский храм. Там был смешанный хор, я предложил отцу Николаю (отец Николай Дзичковский, представитель Патриарха Московского при Патриархе Болгарском), и он дал добро. Я создал там мужской хор и почти все каникулы провёл после первого года обучения (уже потом поехал в Москву, принял постриг и так далее). Провёл месяца полтора в монастыре: днём сидел, книги читал, вечером уезжал на квартиру (квартиру нам снимала Болгарская Церковь). Да, это удивительный совершенно монастырь, удивительная игумения – я считаю, что она святая, действительно (кстати, не только я – некоторые люди, такие как Решетников Леонид Петрович, который тогда разведку возглавлял на Балканах, вместе с супругой воцерковился у матушки Серафимы). Первое время к ним даже никого не пускали – стояли посты, когда они отказались переходить на новый стиль. Им тайно бросали через забор мешки с мукой. Но потом уже стало попроще, тем более, уже начались перестроечные времена.

Весной 1990 года, когда я уже был иеромонахом, моими братьями – один был настоятель, другой протодиакон – более-менее был завершён (кровля, купола, кресты, гранитный пол, из фанеры иконостас) Троицкий собор. Они ключи получили от этого собора, когда приехали в Дивеево. И я попросился в ОВЦС поехать на освящение. Матушка Серафима дала собственноручно их монахинями вышитую плащаницу Спасителя. Цветные шёлковые нитки (у нас назывались мулине). Полностью Спаситель, Матерь Божия, архангелы, предстоящие апостолы. Удивительное шитьё совершенно. Эту плащаницу до последнего времени (когда я приезжаю, спрашиваю) выкладывают именно на престол. Не выносят (там более богатую выносят, да и тем более-то надо очень беречь эту плащаницу), а кладут на престол уже в течение 40 дней в Троицком соборе.

Итак, я оказался на освящении. И уже осенью, закончив учебный год, я приезжаю к владыке Николаю, прошусь третьим братом служить в Дивеево. Он разговаривает с Патриархом Алексием II. Говорит, что тот немного поворчал, потому что надеялись на кадры, которые обучаются за рубежом, что они будут работать в структурах Отдела внешних церковных связей, где-то за рубежом или в центральном аппарате. Но дал благословение, и я перевёлся в Московскую духовную академию (которую потом и закончил, написав кандидатскую работу и защитив). Вот, собственно говоря, как раз 1990-й год.

И последнее скажу. Я служил первую литургию уже с указом владыки Николая в Троицком соборе 14 октября, на Покров Пресвятой Богородицы – иеромонах Кирилл (Покровский), первую литургию с указом. Потом уже переехал самый старший брат Герман также туда, в Нижний Новгород. Потом переехали папа с мамой – протоиерей Николай и матушка Клавдия – уже в 1991-м году. И они все участвовали во встрече мощей преподобного Серафима 31 июля 1991 года. Так вот, я ещё последнюю фразу скажу: это путь нашей семьи от праведного Симеона Верхотурского до Серафима Саровского.