ФИО, сан: протоиерей Александр Дубанов

Год рождения: 1962

Место рождения и возрастания: г. Андижан УзССР, горы Киргизии, г. Самарканд, г. Фергана, г. Джалал-Абад

Социальное происхождение: из рабоче-крестьянской семьи

Образование: Московская духовная семинария

Место проживания в настоящее время: г. Воронеж

Дата записи интервью: 19.11.2024

Беседу проводили Родионов Дмитрий, Лазаренко Григорий, студенты 3 курса Воронежской духовной семинарии.

Милостью Божией я родился в Средней Азии. Это удивительный край. В то время, в советское время, он был наполнен многими святыми людьми, ссыльными людьми, которых советская власть ссылала в этот край. Были епископы, монашествующие, миряне. Это в какой-то степени всё отражалось на жизни людей, живущих в том крае. Папа мой родом из России, из Башкирии, из Стерлитамака. В роду у него все были безбожники, коммунисты. Родной дядя был председатель Горисполкома Стерлитамака, у него была бронь, на войну не ходил. Дедушка мой умер, на фронт не попал. Он был передовик производства, и сразу его не забрали, а потом он заболел и в 1942 году 23 февраля скончался. Осталась бабушка с четырьмя детьми неграмотная. Холод, голод, война. Воспоминания отца были, прямо сказать, жуткие, как им приходилось выживать. Он успел закончить четыре класса, но это относительное название, четыре класса. Они ходили в школу ради того, что учительница пекла пирог, делила на маленькие кусочки и учеников угощала. Так приходилось голодать, есть было нечего. Вспоминал суровые зимы, одни валенки на четверых, по очереди в школу ходили, был один учебник истории родины за седьмой класс – и всё. Больше ничего не было. Вечный холод в избе. Бабушка, Анна её звали, после смерти дедушки пошла работать в кочегарку. Там уголь привозили в кулях бумажных. Она приносила эти кули, резала их на части, сшивала – это были тетрадки и каким-то карандашом, угольком писали. Вот такое было образование у моего отца. В 12 лет он поступил в ремесленное училище и через два года сел за трактор и поехал. Начался трудовой стаж.

А после армии, ему уже было за 20 лет, он 4 года служил в армии, брат его уже жил в Средней Азии и его пригласил. Там работы было много, поднимали экономику этих республик, и он пригласил его: «Приезжай, – говорит, – тут работы много, будем работать». Он приехал, жил у брата, работал водителем, слесарем. Ну с братом тяжело было жить, личные отношения такие были, и он ушёл на квартиру.

Это Промысл Божий был. Он попал на квартиру к верующему человеку. Я немного помню этого дедушку, Константин его звали, краснодеревщик, столяр. Он был очень верующим. Он стал приглядываться: молодой человек, не пьёт, не курит, не гуляет, работает и дома за всё берётся, всё делает. И он потихоньку стал разговаривать с ним о Боге, о вере. И так мой отец пришёл в Церковь.

А в церкви в то время был необычный священник[1]. Он был профессором математики, физики Московского института. Он был членом, так называемой, «мечёвской группы» отца Алексия Мечёва, очень был верующий человек. Ну а за то, что не отходил от Бога, от Церкви, в 1937 году его повезли, куда всех возили. Супруга его, Валентина Карловна, по происхождению была лютеранка, но отец Алексий Мечёв привёл её в Православие, и они венчались с Георгием Николаевичем. У них было двое сыновей Николай и Серафим. Ну вот Георгий поехал в ссылку, а супруга его поехала за ним, потому что понимала, что он не способен ухаживать за собой, выживать, он человек науки. Она провела ссылку рядом с ним, помогала ему выжить. Когда в 1943 году он освободился, они вернулись в Москву, им сказали, что им нельзя в Москве жить, они мыкались долго, искали место где-то вне Москвы, и по предложению владыки Ермогена (Голубева)[2] они оказались в Средней Азии. Несмотря на все нажитые в ссылке болезни (у него была сильная астма, трофическая язва, обе ноги, помню, ужасно гноились) его рукоположили во диакона, во священника. И вот он оказался в городе Андижане.

Вот к этому священнику, можно сказать, исповеднику, мученику, пришёл мой молодой отец. И батюшка обратил на него внимание, много с ним занимался обучением, книги давал читать. У него была очень богатая библиотека. Папа даже уволился с работы и два года работал при храме водителем. Батюшка работал много с людьми, беседовал, исповедовал, молился. Советской власти это очень не нравилось, хотя время оттепели было, но это 1950-е годы были, после Сталина. Это хрущёвские времена пришли, тяжёлые. Церковь снова стала гонимой. И про отца Георгия писали клеветнические письма, чтобы его убрать с этого прихода. В конце концов добились, его перевели из Андижана. Пришёл совсем другой священник. Там совсем другая жизнь пошла.

Папа уволился из храма, пошёл работать на завод. Но храм он не бросал уже теперь. Раз пришедший в Церковь, просто железно отец был верен Богу. Родственники восприняли это всё очень резко: «Ты с ума сошёл!» Очень были обижены на него: «Ты позоришь наш род!» Но папа был непреклонным и верен был Церкви просто невероятно. Его вызывали на заводе, общественные организации какую-то работу проводили, он всё выслушивал. Мог ответить как-то, он твёрдо очень отвечал. Писали в газетах, срамили всячески. Долго хранились эти газеты. К сожалению, сейчас их нет у меня с моими переездами.

И вот в храм в Андижан приезжали из Киргизии с гор верующие люди, чтобы причаститься. И были два брата Корнилий и Григорий. У обоих были большие семьи, детей много. Григорий решил с отцом познакомиться. Всегда, как ни приедет, единственный молодой человек в храме стоит на службе. Он подошёл, познакомился, пригласил его в горы. Конечно, мысль была: у него дочки были, он думал об этом. Пришёл день, когда летом папа поехал в горы. Дедушка Григорий ему рассказал: «Вот Нарын река, доедешь от такого-то места, перейдёшь, потом по речке будешь идти в горы, как до переезда через речку дойдёшь, перейдёшь и направо пойдёшь». Там дорога расходилась направо и налево, посередине гора. – «Вот там у большого ручья моя хата стоит, приходи». Пришло лето, выходные дни или отпуск был. Папа поехал туда, шёл, шёл, устал, думает: «Сколько тут идти в этих горах ещё?» Сел, покушал у речки, тут киргиз едет на ишачке. Он спрашивает: «Где русские живут?» – «Туда, – говорит, – иди». То есть это Промысл Божий послал этого киргиза, он показал не направо идти, а налево. И отец пришёл к Корнилию. Там обрадовались: «Виктор приехал! Мы, – говорят, – под скалами идём сено косить. Пойдёшь?» Он говорит: «Конечно». Он два дня там с ними сено косил. Потом они говорят: «У нас сестра скотину пасёт в горах, нам надо кочевать в другое место, поедешь?» – «Поеду». Вот там он впервые увидел маму мою.

Потом время шло, все родственники мамы периодически, в основном постами, приезжали до храма причаститься. Почему они приезжали? Потому что когда-то в горах наших киргизских жил в ссылке отец Серафим (Романцов), глинский старец. Ныне прославленный преподобный. В 1934 году, когда закрыли Глинскую пустынь, кого сослали, кого расстреляли. Один из духовников монастыря, отец Андроник[3], на Колыме отбывал 10 лет ссылку. А отца Серафима каким-то образом привезли в Ташкент. Вот всех ссыльных выгрузили из вагона, построили, пересчитали – один лишний. Давай по документам смотреть, кто лишний, все есть. – «А ты, – спрашивают, – кто?» – «Я Романцов». – «Откуда ты взялся?» – «Я, – говорит, – не знаю, вы меня привезли, посадили». Ну они, НКВД-шники, перепугались: человек без документов, а откуда взялся, как его привезли? Ну они посовещались, и главный из них говорит: «Я иду туда, а ты выходишь и идёшь туда. И чтобы больше я тебя не видел». Представьте, НКВД, кругом за всеми следят. Твоя, Господи воля, отец Серафим – монах. Вышел и пошёл. Смотрит – вокзальная площадь и храм виднеется. В храм и пришёл. Там был отец Борис (Холчев)[4], слышали, может, про такого батюшку? Там переполох: какой-то батюшка, монах, откуда он? Расспросили, ну он всё рассказал. Батюшка велел его накормить, одеть, помыть. Потом сделали документы ему, справку, что такой-то, такой-то ссыльный направляется для прохождения ссылки в такое-то место и отправил его к моим дедам Корнилию и Григорию. Так он оказался в тех горах киргизских. И там он жил в нашей семье до 1943 года, когда пошло потепление. Потом он уехал в Ташкент и ещё года три был в Ташкенте духовником, служил там. Потом, когда Глинская пустынь открылась, он вернулся, конечно, туда. Бог прислал этого святого человека к верующим людям. Господь знал, что он там нужен. У моего деда было 10 детей, у дедушки Григория было 8 детей. И вот благодаря молитвам и наставлениям отца Серафима (Романцова) две вот эти семьи жили в те советские годы по заповедям Божиим. Жили, как положено христианам. Конечно, от советской власти терпели всё: и раскулачивание, и ссылку дедушка мой прошёл, и на фронте был, и различные болезни, эпидемии посещали, всё это было, однако Господь хранил. Маму мою, да и всех, кто рождался после 1934 года, отец Серафим крестил. Потихоньку, тайно по ночам служил литургию, причащал. И вот батюшка заповедал нашим дедушкам: «Вы живёте и, может, не дождётесь, когда будут храмы, но молиться надо, спасаться надо. Вы сами становитесь и молитесь. Вот Бог вам дал, сколько у вас прихожан! Вы собирайте всех своих». Книги были богослужебные. Батюшка рассказал, как совершать богослужение без священника, научил всему. И так в субботу вечером, в воскресенье утром, и в праздники всегда сами служили службу, это был закон. Наши родители так молились, потом мы, когда родились, также. Никто там нам не возбранял. Там, в тех горах, в хате становились и молились. Уже дедушки не было, бабушка даёт возглас: «Молитвами святых отец наших…», и мы всё поём, читаем всё, что можно пропеть, прочитать без священника. Утром вставали пораньше, чтобы скотину управить, утренние молитвы прочитали, потом часы, обедница, Апостол, Евангелие, помянник. Всё это читалось. И так было все 1940-е годы, 1950-е, 1960-е, 1970-е и 1980-е, вплоть до 1988 ­– 1990 года. Родственники вот так молились. Уже как в горах закончилась жизнь, там в горах город Каракуль образовался. Была комсомольская стройка, города Токтогул и Каракуль. И там родственники наши жили. Верующие наши родственники собирались. Но, когда приходил пост, отец Серафим заповедал: «Каждый пост, нужно причащаться. В это воскресенье вы едете в город до храма причаститься, а вы смотрите за их хозяйством. В следующее воскресенье вы едете, а они смотрят за вашим хозяйством. Потом следующие». Родственников много было, семьи большие были. И это всё выполнялось. А так в субботу, в воскресенье всегда собирались родственники. У нас родственников минимум 50 человек собиралось, и всегда все держались крепко друг за друга. Работали все на производстве, в поликлиниках, в больницах, учителей не было, потому что там сильно было связано с безбожием, а так вот все бухгалтерами, водителями, строителями работали.

А мы жили в Андижане, там храм был. Это от того места, где дедушка жил, 400 километров. Вот каждый раз кто-нибудь из Токтогула или из Каракуля приезжал, особенно постом всегда у нас было многолюдно. Прямо на полу стелили матрасы, переночуют, тут же правило все читали. Пришли с храма, помолились, на утро все пошли в храм, причастились, уехали. В следующее воскресенье следующие приезжали. Такая жизнь была у нас. Моё счастье было, что я в Андижане родился и жил. И конечно, для меня на всю жизнь, остался пример моих родителей.

Папа стал наезжать в горы, когда увидел мою маму. Потом мама приехала в Андижан, училась на портниху и работала в ателье. И тоже постоянно ходила в храм. Она жила у монахини. Монахинь много было, они жили в городе. Где кто работал при храме, правило выполняли, жили монашеской жизнью строгой. В 1962 году папа предложил маме в новогоднее время поехать в горы: снега в горах много, бабуле помочь надо. Приехали, он маме даже ничего не говорил, он с родителями обговорил вопрос. Потом мама, краем уха услышала, что о ней говорят. Ну потом дедуля с бабулей позвали её, говорят: «Вот, Виктор просит твоей руки. Как ты?» Мама говорит: «Как вы благословите, так и будет». – «Ну, давайте помолимся». Встали, помолились, дедуля с бабулей благословили. Они сколько-то там побыли и уехали домой. И опять живут своей жизнью каждый. Потом 23 февраля выходной день был, бабуля приехала с гор, поехали в город Фергану, потому что в Фергане был очень хороший батюшка, отец Виктор Коршунов[5]. Он их повенчал, они вернулись в Андижан и стали жить-поживать. В декабре родился я. Отца Виктора перевели в это время в Ош (город в Киргизии), недалеко от Андижана. Меня повезли в Ош к отцу Виктору Коршунову, этот батюшка меня крестил. Мамин брат приехал и жена другого брата, они были мои крёстные – Василий и Антонина.

То есть, в моей жизни Бог был всегда. Сугубо верующие крепкие крестьяне. Папа мой, пришедший к Богу, увидел какие бывают верующие семьи, и он очень прилепился к родителям моей мамы. Молитва была всегда в нашем роду. Ничего не делалось без молитвы, без благословения, потому что дедушки, оба брата Корнилий и Григорий, были очень верующие, благочестивые и очень хотели быть монахами. А отец Серафим сказал моему деду: «Корнилий, понарожал детей сколько! Вот воспитай, подними, определи, потом пойдёшь в монастырь». И Григорию также говорил. Мой дедушка пережил много бед, под оплывинами снежными погибал дважды, война, ранения были, тяжёлой была жизнь очень, два года в ссылке был вместе с его братом Архипом. Привезли его, просто положили – живой труп. Бабуля была рада, выходила его. После этого ещё множество детей родилось. Несмотря на то, что бабуля была беременна десятым ребёнком, дедушку всё равно забрали на фронт в 1943 году. С фронта он пришёл в 1945 году, но не смог после ранений доехать домой: так ослаб, что он доехал до Алматы, там у него сестра жила, и там полгода ещё лежал и восстанавливался. Потом уже смог доехать в горы в Киргизию домой. Моя мама тогда его впервые осознанно увидела в 1946 году. Ей пять лет было. Все говорили: «Папа приехал!» А она его не знала.

Мой дедушка не сподобился монашества, но всегда решал вопросы свои со старцами, брал у них на всё благословение. Без благословения что-либо боялись делать. Это отличительная черта была. Они оба пасечники были всю жизнь. Мёдка наберут, воска и едут в Глинскую пустынь к отцу Серафиму и отцу Андронику. Бывали часто у отца Севастиана[6] в Караганде – это великий святой старец, бывали в Троице-Сергиевой лавре, знали владыку Иосифа Алма-Атинского[7], бывали у него. Дедушкин же брат Григорий монашества сподобился. Когда уже все дети были определены, он прилепился к Троице-Сергиевой лавре и уговорил наместника взять его. Тогда, в советское время, это было практически невозможно. Нет прописки – тебя не возьмут. А прописку не давали в городе Загорске. Там было запрещено прописывать. Но дедушка уговорил наместника, его взяли, хотя на монастыри устраивались облавы, проверки, всяческие притеснения. Наместник предупреждал об этом дедушку Григория, он на это время уезжал куда-нибудь. На лето он уезжал в Киргизию, пчёлок смотрел своих, и оттуда приезжал с мёдом, с воском и дальше в монастыре жил. И он в монастыре 16 лет прожил с 1960, в 1976 году он скончался, монах Григорий.

Я родился в Андижане уже в верующей семье, был окружён молитвами папы и мамы. В нашей семье молитва всегда была утром и вечером. Мама любила читать акафисты, меня всегда рядышком ставила. Пока была мною беременна, она часто в храме бывала и каждый день читала акафист Божией Матери «Нечаянная радость». И может, случайность, а может быть, Промысл Божий, что я на «Нечаянную радость» и родился 22 декабря. А потом она в декрете была три года. Она меня завернёт, принесёт в храм, на подоконник положит – и молится стоит, я лежу. Запищал – она бутылочку даст, перепеленает, и опять. И так вот я с рождения рос в храме. Благодатное время было! Я видел, конечно, на Пасху, как верующих гоняли, не пускали в храм. Мы прорывались через эти заслоны, кордоны, чтобы пройти в храм на службу. Было понимание того, что есть верующие и есть неверующие люди. Мама мне объясняла, конечно, что эти люди не хотят, чтобы мы ходили в храм, вот они и не пускают. Моя мама была очень молитвенной, благочестивой, всегда пела. Она со мной дома сидела, из ателье брала работу и дома шила. И чем бы она ни занималась, она пела и пела. Пела псалмы, пела стихиры. Она сильно хотела петь в храме на клиросе. Это недопустимо было: молодая женщина. Там бабушки, дедушки поют – и достаточно. Родителей советская власть прессовала очень сильно. Это мне уже потом стало известно и понятно. Но в моём детстве было всё хорошо. Храм для меня был радостью. Папа очень хорошо переплетал книги, его отец Георгий научил. От людей верующих, которых было очень много в Средней Азии, оставались книги, когда они умирали. Папа эти книги потихоньку собирал там, где можно и их. И вот таким образом у меня в детстве появилась моя первая Священная история. Вся была потрёпанная книжечка детская дореволюционного издания. Папа её переплёл и по ней я получил первые познания. Родители много со мной занимались, я уже в 4 года свободно читал. Первое житие, которое мама нашла и мне дала прочитать самостоятельно – это житие мученика Кирика и мамы его Иулитты. Оно очень впечатлило меня на всю жизнь, и я всегда это житие читал детям наших родственников, которые к нам приезжали. Я усаживал детей: «Слушайте, я вам прочитаю!» Это всех тоже впечатляло, все слушали. Вот таким образом собирали книги где только можно. И богослужебные, и душеполезные. Мама всегда в храме стояла со мной впереди перед амвоном. Оглядываться было нельзя. Сидеть – она знала, когда можно сесть посидеть на ножки. Сел, посидел – «Вставай, сейчас важный момент, надо стоять. Вот батюшка крестится, ты смотри за батюшкой, так же крестись, кланяйся. Хор поёт – тоже пой потихонечку». И вот так она всю службу надо мной как-то ненавязчиво трудилась. Выйти попить, в туалет сбегать нельзя было. Заранее идём на службу, мама говорит: «Подумай хорошо, что ты хочешь, потом нельзя выходить из храма». Но из храма и страшно было выходить, там посреди храма всегда папа стоял. Всё было строго. Евангелие читают, мама мне так по макушке: «Слушай. Потом поговорим». Потом, когда домой идём, она мне рассказывает Евангелие: «Ты помнишь, что батюшка читал?» И вот у нас постоянно такие были беседы, так мы изучали Евангелие. Евангелие, молитвослов, Псалтирь, акафисты – всё у нас было в доме. Ещё я маленький совсем был, лет пять-шесть, я уже сам «служил» дома службу. Одеялко у меня маленькое было, я его надену, Евангелие положу, крестики и начинаю: «Миром Господу помолимся». Мама уйдёт на работу, я один дома службу служил. Я любил храм, любил особенно службы Страстной Седмицы, Пасху, все праздники. Таким образом, всё зависит от семьи: каким духом живут родители. Родители претерпевали от советской власти очень большие гонения, преследования и притеснения, но на мне это не отражалось никак. Я жил молитвенной жизнью.

На лето меня отдавали бабушке в горы. Там вообще была благодать. Нас 10-15 сорванцов свезут, мы там всё лето живём. Детство было трудовое, надо дровишки привезти. Света, газа не было, жили простой жизнью крестьянской. Скотины было много: коровы, козы, куры, поросята, ишаки, лошади. Вспоминаешь сейчас – это золотой период жизни был. Утром мы вставали – уже бабушка у печки готовит. Мы умывались – ручей прямо через двор тёк. Тут же становились и молитвы читали. Помолились, бабушка тут же нас покормила, каждому задания дала – и мы побежали делать.

В 5 часов вечера у бабушки было всегда правило – всех, кто есть, быстро собрать во дворе и вместе акафист почитать. Потом: «Вы за козами бегите, вы – за коровами». А вечером уже, когда со всем управились, в хате не помещался народ, становились во дворе и молились на восток. Молитвы прочитаем, бабушка каждого перекрестит, поцелует и ложимся спать. В хате сколько помещалось народу – на печке, на лежанке, на топчане и прямо на полу от печки и до двери укладываемся все. Во дворе навес был, там ещё топчан был, там спали люди. А бабушка сама не ложилась. Притушит лампу керосиновую, только маленький отсвет виден, встанет на коленочки и молится. Засыпаешь, смотришь – в проёме двери бабуля стоит, поклончики кладёт, молится. Когда она ложилась, не знаю. Ночью проснёшься – только брезжит рассвет, смотришь – бабуля стоит на коленочках молится. Потом переходит к печке. Печку крестит, рогачи крестит, чугуны крестит. Потом от лампадочки зажигает огонёк и печку поджигает. С детства мы видели это русское простое народное благочестие: всё творилось с молитвой. Коров пригонят вечером, взрослые идут доить. Пять коров было. У нас у каждого была своя маленькая кружечка, мы бежим – молока нам парного надоить. Прибегаешь, бабуля доит корову, слёзки текут и молится за всех деток, за внучаток, за всех, за всех. Скорбей было много. На воскресенье в горы к ней съезжались из города все дети, надо же матери помогать, и вот службу правили, по дому работали и в воскресенье вечером уезжали. А неделе с детворой бабуля, ещё сваха жила. Взрослых два-три человека, а остальные – детвора. Сено косить надо, дрова заготавливать, ишаков надо пасти, огород поливать надо. Это же горы, там земли мало, кругом камень. Всё выращивали своё. Во всём помощь была нужна: тыкву, картошку надо было с огорода свозить, сено возить. Мы водителями ишаков были, это наша работа была. Трудились, слава Богу, благодаря взрослым вместе с ними и мы были приучены к труду. Время впустую не уходило. Очень хорошее детство было. Молитвенно-трудовое. Так вот мы все выросли.

В школе я начал учиться в Андижане, первый и второй класс я там закончил. Мамин брат, Димитрий, жил в Самарканде. Там он женился. В то время там было два храма, сейчас три. Там был Покровский собор и Георгиевский храм. Там был старец – отец Серафим (Суторихин)[8]. Георгиевский храм маленький был и большой двор. Во дворе много было келий, и жили по монастырскому уставу. Службу служили каждый день утром и вечером. А вечером ворота закрывали, и все жители этого двора собирались в келье у отца Серафима. Выполняли монашеское правило, повечерие и полунощницу. У каждого, помимо этого, было ещё своё правило. Отец Серафим был маленького роста, он был очень музыкальным, он регент был. В 1970-е годы, когда мы жили в Самарканде, я помню, что он очень красиво пел сам, у него хороший хор был, но много пели с народом. У него была помощница Нина, она канонаршила, а отец Серафим руководил пением с народом. Полный храм, пели стихиры на подобны с канонархом! У нас такого нет сейчас. Народ просто ликовал! Такое пение было! Какие службы были при нём, как он их совершал, это невероятно. Как огонь он горел! Сам маленького росточка был, на ногах обеих были трофические язвы. Порой батюшка после службы возвращается – еле идёт. Боли страшные! Башмаки «хлюп, хлюп» – полные гноя. Он Беломорканал строил, 10 лет в ссылке провёл. Но это никогда не вспоминалось. Вот живём сегодня, Бог дал нам храм, мы молимся, мы спасаемся. Жить надо по-Божьи, любить надо всех.

И вот Димитрий, мамин брат, поехал поступать в семинарию в Троице-Сергиеву лавру. Его подготовили немного. Приём был маленький, меньше 40 человек принимали. Но Господь помог, глинские старцы помогли, Димитрий поступил. И он предложил моему папе, место освободилось: «Приезжай, при отце Серафиме подучишься и глядишь, рукоположат, и будешь служить». У моего папы была мечта. Он всегда желал, если Господь бы благоволил, хотя бы пять лет у престола Божия постоять. И вот так пришлось, и он уехал. В 1971-1972 году он там жил, и в 1972 году его на «Нечаянную радость», на мой день рождения, в Ташкенте рукоположили во диакона. Конечно, была очень большая борьба, никак уполномоченный не соглашался его рукополагать. Владыка Платон (Лобанков)[9], будущий Воронежский архиерей, рукополагал папу моего во диакона. Ну ничего, как-то прорвались, как говорится, рукоположили. Прислали его в Самарканд, и он служил в Самарканде с отцом Серафимом, и там был ещё один священник, тоже старенький. С диаконом легче служить, но почему-то так получилось, что никто не думал, что отцу диакону надо хоть выходной давать, ведь человек тоже. Год служил без выходных каждый день! Это повлияло на его здоровье. Кислотность упала, он чуть не умер. Ну отходили, прошло немножко времени. Владыка Варфоломей (Гондаровский)[10] был уже тогда. Он вызывает его в декабре, не помню какого дня, конец декабря был, и рукополагает во священника. И сразу самостоятельно послали служить в Каттакурган, это недалеко от Самарканда город. Там старинный храм дореволюционный большой стоял среди города, я помню. Но его не отдавали, тогда же 1970-е годы были.

Купили дом, владыка помог, люди собрались. Папа дом переоборудовал под храм, и вот там папа служил, наверное, больше года, месяцев 8 он ездил туда. Община собралась, мама с тех пор всегда на клиросе до последнего дня пела, читала. Её мечта сбылась. А потом папу назначили в Покровский собор в Самарканде, и он служил там.

Ну потом как-то пришло время, владыка вызывает его после Крещения в 1975 году и говорит: «Срочно надо в Фергану ехать спасать храм. Должны храм там закрыть». Фергана – это очень большой город областной, там на всю округу нигде больше храмов не было. Вот вся округа ферганская, все съезжались в ферганский храм, помолиться. Ну и владыка дал указ папе. Но раньше же как при советской власти было. Указ владыка даёт, а он должен ещё явиться к уполномоченному, который давал регистрацию. Без регистрации священник не может служить. И вот папа приехал, пошёл к уполномоченному, помню Абасов был такой уполномоченный, узбек. Он посмотрел указ. – «А твоя, – говорит, – ещё три дня не приехал бы, моя бы замок вешал. Ладно, иди служи». И папа начал служить. Там было всё непросто. И староста, и двадцатка. Они все работали преданно на советскую власть и, собственно, они вели к тому, что храм не нужен, нужно закрыть. Как бы такой должен быть государственный документ, что община просит прекратить существование. А тут приехал батюшка, начал служить. Они очень все косо на него смотрели, всякие козни строили, но не об этом разговор, на это всё папа смотрел сквозь пальцы. У него был престол и у него были прихожане. И вот он служил. Советская власть всегда давила на него, чтоб он «работал» на них. То есть, пришли люди покрестить ребёнка, он должен доложить, куда следует, что таких-то я покрестил или таких-то повенчал. Ну пришли люди, повенчал и доложил, куда надо, больше ничего не надо, а они там работу будут проводить с этими людьми. Воспитывали в людях безбожие, безверие, чтобы люди уходили от Церкви, а люди всё равно шли, несмотря ни на какой прессинг. А папа мой никак не соглашался сотрудничать с органами, за что, конечно, его преследовали, жёстко преследовали. Всякие формы были преследования. И в 1978 году он Пасху отслужил и первым самолётом скорее улетел в Ташкент. Пришёл сразу домой к владыке, всё рассказал ему. В 8 часов был самолёт, а в половине девятого к нашему дому «воронок» подъехал. Мама вышла, они спрашивают: «Виктор Александрович дома?» Мама отвечает: «Нет». – «Как нет? Такой праздник». – «Ну нет. Проходите, посмотрите» – «Где?» Она говорит: «В Ташкенте». Они на часы глянули: «Эх, не успели».

Ну «воронок» просто так не приезжает. Просто до папы в Фергане служили два священника. Отец Алексий Зинченко, кажется, фамилия, а второй отец Павел Адельгейм[11]. Это которого в Псковской области несколько лет назад убили. Вот он служил в Фергане, он такой реакционный был священник. После Ферганы я не знаю, где он служил, уже у советской власти терпение кончилось, и его там за религиозную деятельность активную арестовали и, кажется, четыре года дали. Два года он отсидел, и подстроили аварию, где он якобы должен был погибнуть, но он как-то увернулся, и ему оторвало ногу. Его сразу выпустили, выдали чистые документы. Он пришёл в больницу, и ему говорят: «Вы что? Такая рана!» Ну и не стали его лечить. Как-то частным образом его на дому лечили, потом он пошёл протез заказывать. В Ташкенте был протезный завод, но ему сказали: «Такие мы не делаем протезы». Тогда после этого он уехал в Прибалтику, там вылечился, протезировался и там служил долго, до 1990-х годов. В 1990-е годы он перебрался в Псковскую епархию, где и окончил свою жизнь. Вот после этих священников мой папа служил. Естественно, там советская власть была очень настроена против. Папа мой много там претерпел, и это отдельный разговор. Но явно то, что, видать, хотели забрать. А он увернулся. Владыка ему говорит: «Есть где скрыться?» Папа говорит: «Да, есть». – «Чтобы в течение часа тебя в Ташкенте не было». И он уехал в горы к моему крёстному, это очень-очень далеко в горах. Там два месяца в сарае жил, скрывался. Дважды к нам привозили его ночью узнать обстановку. Ну ещё через два месяца владыка ему дал указ, в Киргизию перевёл. В Киргизии было помягче, посвободней. Там он ещё 16 лет прослужил, там и скончался, там похоронен.

Я в школе учился в Самарканде, жили в церковном дворе. Брат у меня двоюродный был, вместе в школу ходили, но никто никогда не преследовал. Никаких ко мне не было вопросов. В Фергане все знали, что сын священника в школе, потому что до меня отца Алексия дети учились, потом уехали. Я на их место пришёл в класс. Ну знали в школе, но ни стороны учителей, ни со стороны одноклассников никаких преследований и притеснений не было. Спокойно жил, учился, со всеми дружил, всегда хорошие отношения были. Единственное в Фергане директор очень меня «любил». Как только я ему на глаза попадался: «Иди сюда!» Крестик снимает. Снимал с меня крестик. Ну ладно. После урока прихожу домой и маме говорю: «Мам, ну снял крестик». Мама пойдёт: «Отдайте крестик». Отдавал, и всё. И так это до бесконечности было, за этот крестик мы с ним воевали. Никто из детей так усилено не носил галстуки пионерские. – «Где твой галстук?» Достаёшь его из кармана: «Вот он», ну наденешь, да. – «Опять крестик у тебя? Снимай крестик! Ну как ты можешь крестик носить и галстук?» Я говорю: «Вот именно! Давайте я галстук сниму». – «Снимай крестик давай!» Ну такое противостояние было, но это было без зла. Всё было нормально, я учился хорошо в школе, вопросов не было.

Когда папу перевели в Джалал-Абад, я попал в класс, где классная руководительница наша отвечала за атеистическую работу в школе, а тут в её классе сын попа. Вот для неё была задача как-то этого школьника убедить вступить в комсомол. И я два года сидел за одной партой с девочкой, звали её Динарка. Она была комсоргом школы, родители у неё были преподавателями в институте. Окончила школу с золотой медалью, очень умная, хорошая девочка была. Мы дружили хорошо с ней. Как-то раз тех, кто не комсомольцы были, решили быстро принять в комсомол. Положили анкеты нам на стол и сказали: «Заполните, после уроков вас примут в комсомол». Динка меня толкает и говорит: «Не трожь, это тебе не нужно». Вот комсоргом была. Сидим на биологии, там учительница нам рассказывает про всех обезьян, про всё, и Динка сидит и говорит: «Какую чушь она несёт!» Вот пожалуйста, киргизы и комсомольцы тоже всё понимали. Когда я уже в десятом классе был, уже последнее полугодие осталось учиться, задача была в школе провести на антирелигиозную тему КВН. Ну «А» класс что-то там придумал более-менее разумное, а в нашем классе надо было придумать такое, чтобы страшная насмешка была над Церковью. Ну сценарий придумали и раздали всему классу роли, а я сижу, голову не поднимаю. Просто так наблюдаю, что происходит, слушаю, смотрю. А все поглядывают в мою сторону: Дубанову, мол, какую роль-то дать? Но никто не осмелился сказать: «Кем Дубанов будет?» Всем раздали роли. Когда придумали они монашек, так из-под палки, никто не хотел монашками быть. А когда решали, кто будет бесами, ох, что тогда началось! Все хотели бесами быть! Страшно. Кстати, Динка Нуралиева не участвовала в этом. Говорит: «Я воздержусь». И она как-то уклонилась от этого безобразия. Потом я болел ветрянкой в этом возрасте и долго в школу не ходил. А классному руководителю очень хотелось прийти, ей было интересно, как я живу, мою комнату посмотреть, что у меня там есть. Но инфекционное заболевание, и мама сказала никого не пускать. Так она меня и не посетила, Сам Господь как-то отводил. В десятом классе меня выбрали ведущим новогоднего вечера, а я никак не хотел. Но, так как я музыкальный человек и голос есть, согласился нехотя. Вечером пошёл к родственнице, и мы сидели с ней сценарий писали, придумывали. Вечером вернулся домой, встали на молитву. Меня так морозит сильно, говорю: «Мам, что-то меня морозит». У меня температура 39, ну и Господь отвёл меня от этого мероприятия. Ну заболел, реально заболел. Я неделю жестоко переболел, просто горел, под 40 температура и не сбивается. Ну а потом прошло Рождество, я пришёл в школу, всё тихо мирно. Жизнь пошла дальше.

Папа всегда настроен был у меня тихо, мирно жить и не высовываться: знай свой шесток. Потому что с кем поведёшься, от того и наберёшься. С преподобным, преподобным будеши, а со строптивым развратишися. Постоянно ребята, девчата приходили, которые в округе жили: «Саша, пошли погулять». – «Да мне некогда». У меня музыка была, рисование, хозяйство было, у меня дел полно. Придут, стучат. Мама говорит: «Нет, не выйдет Саша». Потом мне говорили: «Саш, что тебя предки не пускают?» – «Нет, не пускают». – «Ну ладно». А в окно было видно, вот они тусуются, стоят. Тут недалеко было. Папа говорит мне: «Вот посмотри на них, ты к ним придёшь, ты должен быть таким, как они. Если ты не будешь делать, что они делают, то тебе там делать нечего. Поэтому лучше не ходи, ничем не заражайся. Береги свою душу». Мой папа всегда сторонник был, ко всему подходить разумно, прежде чем что-то с кем-то делать, надо подумать. Если какое-то мероприятие, надо подумать, надо порешать, надо посоветоваться, надо благословение взять.

Отец Георгий умер в 1980 году в Ташкенте, я в 1980 году школу закончил, вот все годы батюшка был духовником нашей семьи. В Ташкент едем к батюшке, поисповедуемся и вопросы какие-то решаем. Ну я-то юный был, а родители всегда всё по благословению делали. И вот я рос, казалось, в какой-то атмосфере церковно-молитвенной. А «тараканы» всё равно водились. Я же видел, как мир живёт, как молодёжь живёт. Нет, я любил храм, любил богослужения. Я без ропота всегда ходил на службу, никогда такого не было: «Ой, я спать хочу, я не пойду». Нет, мне дорого всё это было. А лукавый всё равно же нашёптывал своё: я вырасту, уйду от родителей, буду в высшем учебном заведении учиться, буду жить, как все живут, так и я буду. Я виду не подавал, но, видать, родители сердцем чувствовали, и в 1979 году мама уговорила папу взять отпуск большой, он никогда в отпуск не ходил, и поехать по святым местам. Тогда монастырей было раз два и обчёлся, но тогда отец Димитрий, мамин брат, учился в семинарии, он же приезжал на каникулы, всё рассказывал. Привозил какие-то буклеты, записи, помню, всё это было. Я болел лаврой, для меня это что-то было особое. И вот я дожил, в 1979 году мы туда поехали. Да, это не забываемое. Идём, поднимаемся на гору в лавру. Я побежал вперёд, обнимая эти стены. Это всё было преподобного. Мы там провели несколько дней, жили на квартире у какой-то матушки. Она тогда подарила нам икону «Прибавление ума», эта икона в нашей семье. И к отцу Науму[12] ходили, исповедовались. Все отца Наума знали, потому что отец Наум знал весь наш род. Он сам когда-то жил в Киргизии. Знал всех старцев, моего двоюродного дедушку знал, монаха Григория. Весь род наш знал. Дядя мой, отец Димитрий, пока учился, тоже к нему ходил. И вот побыли на празднике преподобного в лавре, потом поехали в Пюхтицы. Там жили два дня, застали митрополита Алексия Таллинского, будущего Патриарха. Он приехал служить, и мы на его службе были. Это было что-то вообще! Пюхтицы – это рай маленький на земле. Оттуда переехали в Псково-Печерский монастырь. После среднеазиатской жизни я о таком не имел представления, для меня это было открытие. Богом зданные пещеры посетили, к святыням приложились, всё-всё прошли. Там мы денёк, побыли и уехали, перебрались в Киев, там родственники у нас были. Но в Киеве тогда лавра была закрыта, ничего не было, там был Покровский, Флоровский монастырь, больше ничего. Вот мы посетили эти монастыри и поехали в Почаев. В Почаеве четыре дня жили, трудились, молились, отдыхали, трудились, молились, отдыхали. Четыре дня – это было невероятно!

Всё. Для меня этого было достаточно. Я приехал домой, всё я понял сразу. Надо жить так, как родители живут. Вот это путь. Остальное всё – это шелуха. Там как люди живут, пусть живут, надо с Богом жить. Это тогда было моё решение. Я очень много читал, я столько перелопатил всякой литературы и советской, и военной, и западной, всего начитался столько! Сейчас вспоминаю, зачем всё это было? Ну для развития, может быть, нужно было. Но многое и не нужно было, очень много читал.

А после 1979 года меня перевернуло, я поставил себе цель Библию прочитать. Первое что – Библию всю надо прочитать. В Самарканде какая-то бабушка, умирая, подарила нам Библию, дореволюционное издание с рисунками Доре. Это невероятно! Такая книжка была, я её, помню, читал два года, всю прочитал. Ну вот отец Георгий пока жив был, да и матушка его, как папа едет в Ташкент, обязательно какую-нибудь книжку привозит. Мы её прочитаем все по очереди. В следующий раз едет – следующую привезёт. Так вот духовной литературы Господь сподобил много прочитать, и была она у нас, и она есть у меня, вся эта литература – и Иоанн Златоуст и Василий Великий, и жития святых, и Симеон Новый Богослов, и Авва Дорофей – ну такие серьёзные книги, это всё до армии было читано, всё интересовало, всё было интересно.

Потом два года отсрочки от армии было. Господь смирил меня, с 12 лет я заболел ногами. Врачи ещё так полечили «хорошо», что ещё одна болезнь приключилась – аллергия и пищевая, и лекарственная. То лечим аллергию, то лечим ноги. И врачи уже не знали, что делать с моими ногами, с аллергией и посоветовали на море поехать, там пожить. Солнце, морская вода…

После 1979 года мы стали приезжать в лавру. В 1980 году я был, а в 1981 году снова мы были там и потом оттуда попали в Одессу. В Одессу приехали, там был один монастырь, Успенский, на берегу моря. Когда пришли туда, мама сразу встретила батюшку, отца Андрея (Машкова)[13]. Когда-то она девочкой жила при отце Серафиме в Глинской пустыне, в конце 1950-х годов. И отца Андрея она по Глинской пустыни помнила. И тут она его встретила. Это столько радости! И она спросила его благословения: «Можно Саша приедет поживёт?» – «Да, пожалуйста!» – говорит. И вот в 1982 году я жил пять месяцев при монастыре. Утро, вечер – на службе, а между службами – в море. И опять на службу. И так вот пять месяцев я прожил там. Потом учебный год начался в семинарии там. Семинаристы говорят: «Ничего себе! Давай на клирос к нам, раз всё знаешь! Всё знаешь, поёшь, читаешь». Монахам нравилось. Я приду на службу пораньше, книги все открою, с ними пою, читаю. Они рады были: «О! Александр уже здесь, значит, всё хорошо». Ну, это благодатное время. Эти пять месяцев жизни при монастыре всегда вспоминаются. Это, наверное, моя мечта.

Такой совет молодым людям: обязательно надо уделить какой-то период времени жизни, где-то вот в таком серьёзном месте пожить. Для души очень полезно с монахами пообщаться, помолиться с ними. Именно вот этот монашеский уклад жизни много даёт уроков, полезных для будущей жизни, особенно для тех, кто священником стать готовится. Это нужно. Хотя там тоже соблазны свои, там были молодые батюшки. Годы прошли, я уже в семинарии учился и узнал, что они в мир ушли из монастыря.

Но хорошо было там, в Одессе. Оттуда я приехал, ещё полгода прошло, и меня в армию забрали всё-таки. Но, так как я был верующий, да сын попа, да не комсомолец, это вообще позор, позор! Никуда нельзя. Хотели меня в Фергану в лётную часть – нет, в МВД – тем более нет, в Ташкент – только в стройбат. Ну и вот два года в ташкентском стройбате я служил, но это было что-то очень жуткое, страшное, не дай Бог такой армии никому. Но я благодарен Богу, что именно эти годы реально научили меня уповать на Бога и молиться. Мама приехала, сидим с ней, разговариваем, я ей рассказываю, как мне живётся, она говорит: «Сынок, а другой армии у нас не будет. Вот то, что Бог дал – это наше. Уже никуда не убежишь. Ты вот до обеда постоянно читай “Отче наш”. А после обеда – “Богородицу”». И оказывается, получается непрестанной молитвой заниматься. Я бетонщиком был на полигоне, керамзитобетонный цех был у нас. И вот учился молиться. На второй год я в госпиталь по своим заболеваниям попал. Лечили меня, нашли причину моих заболеваний, сделали операцию и подлечили, и спаси Господи, армию всю эту мою, что я по сей день бегаю. Я в детстве так не бегал, в молодости. А на второй год поставили на завод, мехстройзавод у нас был. Я работал в отделе снабжения, экспедитор-грузчик. Едешь, получаешь, грузишь, привозишь, разгружаешь. Такая работа была. Хорошая работа была, слава Богу. Мама написала от руки сама два акафиста: Божией Матери и святителю Николаю, мне привезла этот блокнотик, он у меня сохранился до сих пор. И удавалось прочитывать два акафиста каждый день. Я как стал на заводе работать, мне в управлении попался журнал «Огонёк». Я его открываю, а на вкладке Троица Рублёвская, я быстренько вырвал, в папку вклеил, и всё, у меня с собой в рабочей папке Троица, я так папку ставлю, сижу акафист читаю. И удавалось читать каждый день. Потом в госпиталь попал с рукой, и там тем более у меня кабинет был, я там на машинке печатал начальнику, и там у меня молельная была.

Самое горестное для меня было в армии – это два года я не был на Пасху на службе. Я же живу этим! Я представляю по времени, смотрю, папа идёт там с крестным ходом, а я тут сижу! Для меня было это очень тяжело. А второй год просто нас не пустили на Пасху: «Вы пойдёте, вы напьётесь». Ну сумасброды. Ну, ничего, пережили это все. Я понял, что я с Богом. Как святитель Афанасий (Сахаров) говорил, когда он был в ссылке, что там он рядом был с Богом, так молился. Когда освободился, всё куда-то отошло дальше. Это реально было в моей жизни. Там Он был просто рядом, это так дорого было, так хорошо было! Утром встали, пробежка, зарядка, уборка и потом построение, пошли позавтракали – и на плац, на плацу стоим минут 20-30 пока там командир части разберётся со всеми. А что делать? Молитвы утренние прочитал. Вечером, то же самое вечерняя поверка – стоим вот полчаса, пока там выяснят, кто, где, чего. Две смены работали: одна смена ночной работы, вторая дневная, спать идёт, и вот там выясняют. Ну один раз сказал: «Я!» И всё. А дальше, конечно, молитвы на сон грядущий прочитал. Как хорошо, что родители так воспитали. Ну, там, собственно, в армии никто никогда не знал, что я верующий. Были баптисты, ребята, они знали, что я верующий. Но баптисты быстро сломались. Они через 5-6 месяцев уже и пили, и курили, из кутузки не вылазили, матерились. Я подходил, говорю: «Ребята, вы же верующие, вы чего?» А они меня матом послали, я понял всё. Вот что значит безблагодатное общество. Второй год у меня было счастье. Я сдружился с заместителем командира роты, и он меня неделю через неделю брал в гарнизонный патруль по Ташкенту, патрулировать. Ну мы погуляем, потом он нас отпустит. Я приеду домой к тёте в Ташкенте и отдохну. Утром ещё целый день походим. А следующее воскресенье он мне давал увольнение. И я переодевался – и в собор на службу. Собор недалеко был. Для меня счастье было, собор рядом. Так что армия – слава Богу. Надо было всё пережить.

А после армии одна цель – семинария. У меня два брата уже там учились двоюродные. И тогда уже как-то проще было. Горбачёвские времена наступили, моя мечта сбылась, я приехал к преподобному Сергию в лавру, в хор. Ещё не поступив, я уже пел в хоре отца Зотика[14]. А во 2-м классе я попал в хор к отцу Матфею[15], и после пожара я пел у отца Никифора[16] в хоре. Да, до выпуска с хором вся жизнь была связана. На какие-то послушания я попадал, ну а так в основном, даже будучи уже диаконом, священником, я всё равно в хоре послушание нёс. Так вот, в семинарии, конечно, это чудо было. Такой взрыв духовной жизни был! Всё советское кончилось практически. За границу поехали с отцом Матфеем, пели, служили. Тысячелетие[17] – торжества. Я участником везде был. Это, конечно, красота была. Семинария закончилась, и ехать надо домой. Почему-то долго не давали документы, я всё жил там.

А там война началась. Матушка уехала к родителям в Среднюю Азию. Я уже вещи отправил. Война началась, и я пошёл к своему духовнику, к батюшке, к отцу Иоанну (Маслову)[18]. Говорю: «Батюшка, пока мои документы здесь, может быть, мне не уезжать, здесь остаться?» – «Надо помолиться, – говорит, – завтра приходи». Я на следующий день пришёл к нему. Батюшка сидит, на стене большая икона Иверская Божией Матери. И он говорит: «Царица Небесная не велит тебе здесь оставаться. Тебе туда надо ехать». Я же грешник, ограниченный, начал что-то говорить. Он говорит: «Вот чудак! Матерь Божия тебе велит туда ехать!» Я опять что-то говорю против. Он встал, пошёл в другую комнату, приносит крест, ковшичек, икону. – «Вот, – говорит, будешь храм там восстанавливать, наградят, будешь крест носить, это тебе на память!» Всё, и провожает. Уже в дверях я спрашиваю: «Батюшка, ну я буду там жить, и я буду постоянно думать, что мне надо уезжать в Россию. Сколько мне там жить?» – «Езжай, езжай, говорит, 10 лет пройдёт, там будет видно». Всё, я ушёл, смотрю на часы – пол первого, думаю: «О! Отец Наум ещё принимает!» Это матушкин духовник, который нас благословлял на женитьбу. Я бегом прибежал в лавру – и к отцу Науму. А у него никого! Бывает, толпы людей, а тут никого. Он один в пустой келии. Я захожу: «Ты что?» Я говорю: «Батюшка, вот такое дело…» Он говорит: «Вот выдумал, чудак! Да тебя там народ ждёт!» И давай мне книги накладывать, он же всем книги раздавал всегда, и уже вот так наложил книг, уже мне и батюшку не видать. Я стою, а он меня разворачивает и в двери: «Езжай бегом! – Говорит, – тебя там ждут!» Кто меня там ждёт? Ну ладно, документы получил, уезжаю с лавры со слезами. Всё кончилось. Нет, я в академию поступил заочно. Приезжаю, месяц там дома побыл, в отпуске у папы послужил. Поехал в Ташкент, уже владыка Лев (Церпицкий)[19]. Я там послужил несколько дней в храме Успения Божией Матери. Дочка родилась в это время. И он мне даёт указ в село Тюп, на Иссык-Куль. Потому что мы просили владыку куда-нибудь попрохладнее: матушка из Мурманска, с севера. Ну самое прохладное – в горы, пожалуйста, в Киргизию. Другого места нет. И так мы оказались на Иссык-Куле. Конечно, Тюп переводится с киргизского – «яма». Раньше село называлось Преображенское. Предшественник мой, батюшка, там прослужил 13 или 16 лет, но он там довёл приход до крайности. Вообще это просто безобразие было. Он ворота закрывал, собаку выпускал, она по двору бегала. Люди приходят: «Батюшка, открой, мы на службу». – «Да идите, отдыхайте. Давайте записочки». Через забор возьмёт записочки. – «Идите, идите». Какую он работу проводил, мне так и непонятно. Я приехал и поехал в Пржевальск, тогда он ещё назывался Пржевальск, к уполномоченному. Ну уполномоченный очень ласково, лояльно принял: «Служи, сейчас времена другие, вас никто трогать не будет». Я-то вырос, всё это знаю, видел на своём отце, что мой отец пережил. Ну с уполномоченными уже связей никаких не было, это последняя была с ним встреча. И вот таким образом батюшка в Тюпе отучил людей от храма, хотя русских верующих православных людей было много, это районный центр, 8 тысяч населения село, район 16 тысяч населения. И очень много тогда было русских, это 1989-й год был. И деваться некуда. Главное, владыка вручил указ, я смотрю – храм Казанской Божией Матери. Трепет настал. Когда в Джалал-Абад мои родители приехали, первую службу служили на Казанскую. Мы женились с матушкой под Казанскую. Первый приход дают в Казанском храме служить. Ну что я, молодой попёнок-то? – «Владыка, благословите!» Поехал. Приехал – ничего! Шаром покати! Благо, папа дал свою ризу старенькую и подризник мне. Там ничего нет на приходе. В свечном ящике несколько крестиков лежит, больше ничего нет. Ни свечек, ничего. Как они жили? Люди, правда, три или четыре месяца ждали священника. И вот меня дали. Я приехал, мне тогда 27 лет было. В сторожке баба Шура жила. О, какая радость у них! Пришла бухгалтер, Валентина Ивановна: «Ну сейчас мы пойдём по селу, объявим, скажем! Всё, в субботу вечером служба уже будет!» Побежали, всё село предупредили. Ну вот, пришла суббота, вечер, я пришёл на всенощную. Баба Шура на клиросе, я и в храме никого нет. Вера Абрамовна пришла, староста. О, слава Богу! Она мне сразу ключи кладёт: «Батюшка, всё, я больше не работаю». – «Подождите, – говорю, – так разве встречают священника? Я приехал к вам с вами молиться, спасаться, и Вы сразу так бросаете всё. Нет, нет, нет, Вы староста, вот ввёдете меня в курс дела, мы с Вами начнём работать, а потом видно будет». Больше никого нет. Ну что делать? Ну ещё подождали. Ну никто. Ладно, давай начинать службу. Даю возглас «Слава святей…» Баба Шура поёт. Я быстренько покадил. А храм – это крестьянская хата. К ней пристроили алтарь, потом притвор пристроили. Тут ещё, правда, крестилочку сбоку от алтаря пристроили – как пономарка. Я когда зашёл в алтарь – всё перекошено, всё такое страшненькое – Боже мой!.. Иконы в храме все «отреставрированы». – «Нам батюшка “отреставрировал” иконы». А он что сделал? Он старые иконы вытаскивал, на холсте рисовала дочка иконы какие-то, мазала, «Богомаз». И, видать, старые иконы он загнал все, а это так, абы что. Правда, старинная икона одна Божией Матери Казанская была, большая такая, с которой русские люди когда-то в 1860-х годах пришли на эту землю. Поэтому и храм Казанский. Потом большая икона Казанская была – это люди написали икону в благодарность Божией Матери за спасение от землетрясения в 1890-х годах. И ещё была большая такая же икона Божией Матери «Достойно есть». Вот это старинные иконы. А остальное было просто всё плачевно. Но я главное, когда открыл антиминс, он весь старенький-старенький, весь порванный на складках, и я читаю, он подписан: епископом Гурием (Егоровым)[20] в 1946 году. Есть книжка большая про владыку Гурия и в ней всё подробно описано, как он посещал Иссык-Куль, Семиречье, вот эти все киргизские приходы. И вот с тех пор этот антиминс. Потом, конечно, владыка заменил, но это такая историческая вещь была очень интересная. Ну баба Шура поёт, я служу. «Блажен муж» вышел с ней попел, стихиры начали петь, я быстренько пошёл покадил, потом «Слава и ныне» она догматик поёт, я – «Премудрость, прости!» «Свете тихий» вместе с ней поём, прокимен… Тут комок уже к горлу подходит. После лавры после всех торжеств такое убожество. Просфорня пришла, просфор мне принесла. В Тюпе была своя мельница, своя пшеница, самая лучшая на Иссык-Куле пшеница, славилась тогда. Но то, что она принесла – это вообще жуть какая-то. Они серо-чёрные какие-то, печать – вообще ничего не понятно. Я вообще потом говорю: «Раиса, как можно сделать Божий хлеб? Я не знаю, как служить на этом!» – «Ну я не могу, я не знаю». Ну, думаю, ладно, вечернюю отслужу. А утром люди придут, утром буду служить. «Благословение Господне на вас…», баба Шура пошла, шестопсалмие читает. Утреня началась. Ладно, утреню служу, пришло время Евангелие читать, захожу в алтарь, 11-е воскресное: «Симоне Ионин, любишь ли Меня?» Я чуть не расплакался. Думаю: «Господи, Ты не Симона спрашиваешь, Ты меня спрашиваешь». – «Любишь ли ты Меня? Паси овцы Моя». И трижды так. Я еле дочитал Евангелие. Думаю: «Господи, прости меня грешного малодушного». Но отслужил, пришёл домой, бабушки меня успокаивали: «Батюшка, тебе будет хорошо, люди придут».

Ладно, утром пошёл, что-то я там придумывал, как Агнец вырезать. Служу, слышу – там дверь скрипит, в храм заходят люди. Потом служба пошла, совершаю каждение на шестом часе. Бабушки, 10 человек пришло! Все, как я потом узнал, от 90 до 100 лет. Такого возраста приползли. Ну я уж воодушевился. Слава Богу, какие-то люди есть у меня. Службу отслужил и проповедь им читаю. Они подошли, старенькие же, глухие, вот тут передо мной встали все. И все плачут стоят. Я не пойму. Потом я спрашиваю: «А почему вы плачете?» – «Откуда ты такой взялся? – Говорят. – За 16 лет нам никто ничего не рассказывал, нас не пускали сюда». У них такое счастье, что их пустили на службу! Такая беда была. Ну это один из примеров, как священники работали на советскую власть.

Потом дело пошло, я сразу улетел в Ташкент, кое-что взял в долг на складе, поехал к папе, говорю: «Где твоя просфорня? Давай скорее, учиться мне надо, просфоры печь». Когда я был свободен два года до армии, меня это как-то не волновало. А тут жареный петух клюнул, нужда пришла. Я всё записал, всё сам испёк. Папа купил духовку мне, я всё это погрузил в самолёт и уехал. Я год пёк просфоры сам, научил двух-трёх бабушек печь просфоры потом после меня. Там по сей день пекут просфоры. Так что всё им закупил, всё предоставил. Владыка дал денежку: «Ищи дом, покупай дом, вот тебе денежка». Всё, купили дом, через месяц матушку привёз с дитём, и всё, началась служба. Два года я служил там, это самые тёплые воспоминания. Народищу было – невероятно! Когда владыка через два года стал меня переводить в Пржевальск, всё село восстало.

Там чудотворная икона в Пржевальске Тихвинской Божией Матери. Там за год, в 1991 году, сменилось три священника. Там такие скандалы были! На Преображение владыка приехал, они чуть владыку не побили там. Он запретил им освящать фрукты, виноград, уехал. Потом он на Рождество Божией Матери приехал, служил, и мне сообщает приехать на акафист Божией Матери. Я приехал. Стоим в алтаре, служба идёт, владыка меня подзывает: «Я, – говорит, – хочу тебя настоятелем здесь поставить». Я говорю: «Что Вы, владыка, тут настоятель есть!» – «Так, ладно, давай, пошли на акафист». Вышли на акафист, я стою, прошу: «Матерь Божия! Вразуми владыку, чтобы он меня не назначал. В Тюпе я хочу служить». Потом посмотрел на владыку. Думаю, владыка стоит, молится: «Вразуми, отца Александра, Матерь Божия, чтобы он смирился». Ну после акафиста говорит: «Езжай домой, завтра я буду уезжать, заеду к тебе». Ну, я быстро по селу сказал: «Владыка завтра приедет, приходите». Народу собралось – весь двор, на улице! Ну храмик-то маленький. Ну чего стоять просто так? Стоим акафист читаем Божией Матери, и владыка подъезжает. Я вышел встречать его. – «Ты зачем народ собрал?» – «Ну, как, – говорю, –владыка приехал». Ну пошли. Ну и люди начали просить его, умолять не забирать меня. Потом вышли во двор, пошли за храм, он говорит: «Нет, я правильное решение принял, тебе надо в Пржевальск». Ну я умолял, умолял, потом обратно идём, я его к машине провожаю, а баба Шура народу кричит: «На колени!» Все упали на колени. Позорище! Думаю, скажет, владыка, что я настроил народ. Я ничего никому не говорил. Баба Шура там умоляла владыку.

Ну и всё. Потом я уехал на сессию. Владыка уехал в Ташкент. Я с сессии приезжаю, благочинный вызывает. Говорит: «Приезжай в Пржевальск. Там храм передают. И надо будет храм получить». Я приехал. Смотрю, он идёт ко мне, листочек несёт. Всё ясно. Указ. И сразу храм я получил, старинный храм. В Пржевальске храм был построенный из самана, кирпича. Было сильное землетрясение в 1888 году, и храм разрушен был, и дом, и священник погиб. И стали строить деревянный храм. Пока строили деревянный храм, сделали большую юрту кирзизскую и в ней служили. Храм выстроили красавец: большой деревянный в центре города стоит. И вот этот храм дважды претерпевал закрытие. В 1961-1962 году его второй раз закрыли. Сделали сначала клуб, там плясали, а потом там была спортшкола. А потом, уже в 1990-х годах, выселили спортшколу и его начали реставрировать. Восстановили 4 малых купола и колокольню. Всю резьбу снаружи восстановили в идеальном состоянии. А внутри всё ободрано, но ничего, потом мы это штукатурили, всё привели в надлежащий вид, сделали солею, клиросы, и в 1993-м году начали служить. Вот Господь сподобил меня там храм восстанавливать. И даже Господь сподобил, что в 1996 году приезжал Святейший Патриарх Алексий и у меня храм освящал. Это для меня такое событие особое! В 1997 году мы отпраздновали столетие Тихвинской иконы Божией Матери. А в 1995 году ещё мы в нашем храме встречали президента Киргизии Акаева. Его предвыборная поездка была, и вот владыка приезжал и встречал президента. Три года подряд для прихода напряжённо. В 1999 году Российские войска вывели из Киргизии. Как-то было очень тяжело. Русские постоянно ехали, ехали, ехали. Каждый день люди приходили: «Батюшка, благослови, батюшка благослови, мы поехали». Тут начали войска выводить, вывели наши части, погранцы стояли. Они храму очень хорошо помогали, ходили все в храм. С командиром хорошие отношения очень были. И как-то подъезжаю к храму утром, командирская машина возле храма стоит вся битком нагруженная. Ну, я понял всё. Захожу, Владимир Иванович с женой в храме стоят, меня ждут. Мы встали, помолились перед Тихвинской иконой Божией Матери. – «Всё, – говорит, – батюшка, поехали. Не задерживайтесь долго». Ну вот собрались мы, поехали. Когда приехали в Воронеж, я пришёл к святителю Митрофану, это ещё в Покровском соборе было, и молился перед святителем Митрофаном: «Благослови меня, если есть воля Божия, вразуми владыку Мефодия[21] принять меня». Я ничего не знаю, но мне надо приехать. Больное дитё, врачи советовали вывезти его. И владыка знал об этом. Ну и вот помолился святителю Митрофану, пошёл к владыке Мефодию, поговорили, он выслушал меня: «Ну, надо отпускную брать – приедешь, возьму».

Ну вот завязался процесс переезда, всё-таки мы переехали. Владыка Мефодий принял меня, и я начал служить в Платаве Репьёвского благочиния, там 10 лет прихожане сами строили храм. Там в 1919 году безбожники расстреляли священника и его семью на глазах всего села. Потом, в 1934, кажется, году снесли храм. А в 1990 году все жители собрались, говорят: «Наши деды и отцы не отстояли ни Церковь, ни священника. А мы – их дети, мы должны искупить вину отцов наших». И постановили: «Мария Васильевна, ты будешь старостой, и давай начинать, будем строить храм». И они всем миром 10 лет сами строили храм. Батюшки приезжали, там у них помещение было, они служили изредка. Храм строился, и так вот с Божией помощью построился храм.

Я, когда на Иссык-Куле служил, недалеко от Пржевальска село Теплоключенка есть такое, там храм Димитрия Солунского. И я любил служить в этом храме. Там батюшки не держались почему-то, и опять нет священника. Ну и мне, как благочинному, приходилось ездить служить. Я даже просился у владыки: «Дайте мне Теплоключинку, и я там буду до конца служить». – «Да, пожалуйста, твоя Теплоключинка, служи». Ну очень как-то по душе был мне этот храм, я с любовью всегда служил там. И вот сюда приехал в Воронеж, и мне дают храм Димитрия Солунского. Мы с матушкой так рьяно взялись служить, в школу пошли, всякими работами занимались. Ну и владыка хотел меня перевести в Подгорное, но как-то не сложилось, я дальше служу там, мы к престольному празднику готовились, всё в храме мыли, убирали. После Димитрия Солунского мы там собрали всё благочиние, благочинный приехал отец Николай Чибисов из Бутурлиновки, приехал мой одноклассник, ну большое торжество сделали, стол сделали, все это было невероятно хорошо. И буквально через две недели меня вызывают в епархию и дают указ в Троицкий храм настоятелем. Правда, его надо построить. – «Срочно переезжайте». Как тяжело мы оттуда переезжали! Мы за полгода так прикипели к этим людям, к этому храму! В семь часов прихожу в храм, на иконостасе лампадка у Димитрия Солунского – порвана цепочка, лампадка упала и разбилась. Явное указание такое Божие было, что всё, Димитрий, тебя освобождает.

Ну и приехали в Воронеж, храма нет, пустырь, в Казанском храме поселили нас, школа рядом, музыкалка рядом, детям, пожалуйста, условия какие-то. Ну посылали на тот, на другой, на третий приход послужить. За 120 километров в Бурдино ездил, весь Великий Пост и Пасху служил. Ну а тут нашли вагон. Переоборудовали Борис Иванович и Дима, у меня Жигайлов такой был. Вот втроем мы это сделали, всё готовили к Троице служить. Последнее время я служил в Отрадном, а отрадницкие думали, что я у них и останусь. Я говорю: «Зачем? У меня храм есть». И вот в 2001 году на Троицу первая служба была в вагоне нашем. Начали служить. Потом потихонечку начали храм строить. Конечно, всё было непросто. Без документов, без проектов. Господь как-то помогал, послал и архитекторов, и документы постепенно собирались. Главное, что не было никаких спонсоров, спонсором был народ. Так и выстроили.

В 2017-м году владыка освятил храм. Ну, а теперь мы строим воскресную школу с крестильным храмом в честь Смоленской иконы Божией Матери.

Вот такой мой путь. Так вот жизнь вся пробежала. Сейчас ещё надо трудиться, служить. Очень интересно тем, что времена совершенно поменялись, совершенно другие люди. Смотришь, как люди идут к Богу. Душа человеческая остается требующей Бога, она по сути своей христианка. Люди чувствуют, что никто в этом мире не поможет, только Господь, и всё равно идут люди. Плачевное, конечно, положение везде и всюду, что молодёжь, дети, отходят от Церкви, ищут какие-то утехи, блага земные и думают их найти, жизнь построить вне Церкви, вне Христа. Но, опять же, за прожитую жизнь видно даже по тому же селу Платава, где я служил, за какой-то маленький период времени, полгода, сколько в Платаве детей пришло к нам в воскресную школу! Из этой воскресной школы даже есть сейчас священники. И они приезжают, находят нас в Воронеже: «Ой, наш батюшка!» И идут со своими скорбями. Уже выросли все, бед натворили, но идут, идут, они знают, куда прийти. Они знают, что надо идти к Богу, надо идти в храм, надо идти к священнику.

Что ещё сказать о моей жизни? При владыке Сергии[22] храм достраивали и освящали. И я по его благословению 13 лет был директором детского лагеря. Все мои прихожане были задействованы на лагерь. И по сей день ещё мои прихожане работают летом в лагере. Двенадцать лет я был духовником нашей семинарии Воронежской. И тоже сейчас встречаются батюшки как родные. Приходят со своими радостями и скорбями. Слава Богу, что это было моей жизнью, это тоже опыт духовной жизни. Единственное, что скажу, – беда сегодняшних верующих людей, да, наверное, всех нас: многие не понимают, что на пути духовной жизни, христианской жизни нужен духовный руководитель. Мы в детсад приходим – воспитатель есть, в школу приходим – учитель есть, в институте – учителя, наставники, на производствах – везде. В храм люди приходят: «Не надо мне указывать! Я всё знаю! Кто вы такие?» Даже в среде учащихся, священников уже нет жажды духовного руководства. Мы должны перенимать опыт предыдущих поколений, опыт подвига, опыт молитвы, опыт послушания, опыт смирения, это только передаётся. Моё счастье в том, что я так воспитан – послушанием духовникам. Весь наш род, и я лично в семье, и родители наши, и мы все были руководимы духовными наставниками, старцами: отец Наум, отец Иоанн (Маслов), отец Серафим (Романцов) Глинский, отец Севастиан Карагандинский. Всегда были наставники. Я даже папу своего вспоминаю, он стал священником, но всякие вопросы священнического служения, исповеди, руководства даже жизни личной – он ехал в Ташкент к отцу Георгию, все вопросы разрешал, на всё брал благословение, во всём советовался, то есть искал этого руководства. В Самарканде когда мы жили, чуть ли не каждый день куча вопросов была, а он бежал к отцу Серафиму, и отец Серафим терпеливо его наставлял, руководил, учил. Я помню, как часто он исповедовался. Загляну в алтарь – он исповедуется. А сегодня смотришь – как мало прибегают к исповеди сегодня священники. Ну стал священником – и всё. Ну вот исповедь бывает в начале года, Великим Постом, ну и всё. Это очень нехорошо и нехорошее явление. Какая-то самонадеянность появляется, приводящая даже к гордыне. Мы, священники, тоже должны понимать: я человек, немощный, и если я приобрёл какие-то знания, то это только знания, это какие-то крупицы, а весь опыт и знания приобретаются подвигом. Подвигом молитвы, воздержания, соблюдения заповедей Божиих. Но и надо иметь страх Божий прежде всего. На свитке преподобного Сергия прямо написано: «Прежде всего, братья, имейте страх Божий». Это все святые отцы писали. Этому надо учиться. Мало того, что ты стал священником, надо искать духовника и жить в совете, также этому надо учить людей. Не надо старцами становиться какими-то, но выслушал вопрос человека – помолись, проси Божией помощи, благословения, разумения прежде, чем сказать человеку. Ты можешь ему потом сказать. Посоветуйся у кого-то опытного прежде, чем что-то говорить человеку. Тут вот мы дожили до таких времён. Очень плачевное время. Старцы кончились у нас. Господь их всех забрал. И люди мечутся, ищут к какому старцу пойти. Один духовник говорил: «Что Вы меня спрашиваете? Вы же даже не собираетесь исполнять то, что я Вам скажу. Если бы Вы делали то, что Вам говорят, исполняли, тогда я могу Вам что-то сказать». Это один из последних старцев был, а сейчас очень трудные времена и для священников, и для людей, очень много соблазнов, расхоложенности жизни, немолитвенной жизни. Священник поставлен на приход, где бы ни был: в городе, в деревне, молитвенником за живущих там людей. Люди трудятся непомерно. Так всех закружила работа, что они даже ни семье время уделить не могут, ни Богу, ни людям, ни себе даже. Только работа, работа, работа, и вот на грани выживания какого-то живут люди. Нет спокойной размеренной жизни.  Священнику что остаётся? Молиться за этих людей, потому что скорби, беды, душевные терзания у всех. Священник должен напрягать все свои силы: как можно чаще служить литургию, служить по Уставу, служить вечерню. Вот это сейчас какое-то новое веяние пошло: вечером, даже в субботу вечером не служат священники. Утром пришли: утреня, литургия – и всё на этом. Таким образом, советское время, советская власть требовала от священников чтобы меньше служили, проповеди не говорили, как-то людей не привлекали в храм. Сейчас нас этому никто не учит. Сами священники перестают это делать. Это беда.  Проповедуют – ну если у тебя есть дар проповедничества, говори что-то. Если ты не знаешь, что говорить, столько проповедей сейчас в книгах напечатано. Возьми и прочитай людям, что-то доброе, не от своего ума, а то, что уже приготовлено. Хотя бы так прочитать от души, чтобы до их душ дошло. Но вот бед много. И верующие, и священники, и народ мечутся, терзаются. Надо молиться. Усердно молиться, чтобы Господь сохранил Церковь.

Когда-то папа мой, пришедший от безбожия в Церковь (я возрастал, мальчишкой был), мне не однократно это повторял: «Сынок, чтобы спасти людей Бог создал Церковь. Другого на земле нет, где бы человек спасся. Только в Церкви. Поэтому в Церковь приходят все грешники. Но там Господь спасает. Вне Церкви нет спасения». Поэтому за Церковь надо держаться до смерти, что бы там ни говорили, что бы там ни было, какую бы грязь ни лили на священника. И в наше время кажется, что безбожники уже те кончились. Нет, безбожие рядом с нами. Мы живём как на острове: посмотришь, что люди делают – это же не верующие люди, это же сатанинские дела творятся. Как Господь сказал: «Мир во зле лежит». Мы должны от этого зла спасаться. Как спасаться? Только в Церкви! Другого места нет на земле. За Церковь надо держаться, пусть там человек учитель, шофёр, бухгалтер работает на своей работе, ну да, мир злой, и он видит – не такой человек, и он начинает его кусать, гнобить, съедать, выгонять. Я вспоминаю по своему отцу. Пост идёт. Он на работу едет, с собой котомочку берёт, садится там обедает. Люди сидят едят своё, он своё, каждый своё ест. – «Ха-ха-ха, Виктор, у тебя опять пост, опять свою картошку ешь?» Он говорит: «Я же вас не трогаю, вы едите сало, колбасу – ешьте. Я картошку ем». – «А что, нельзя?» И начинают распекать. Вот тоже самое оказывается и сегодня. Люди работают на различных предприятиях, происходит тоже самое: «Ты в церковь ходишь! А ты знаешь, там Патриарх вот такой! А ты знаешь, там попы такие вот!» И начинается. Ничего не поменялось в этом мире. Сатана тот же и те же издёвки над верующими, над попами. Это мы живём просто в такое время пока нет открытых гонений. То мы жили в советское время – открытые были гонения на верующих, всё было. Особенно дедушки, бабушки наши пережили страшные времена. Держались за Церковь. Только в Церкви спасение. Можно было и креститься, и венчаться, и причащаться, и посты соблюдать, и жить по заповедям Божиим. Ну да, смеялись, издевались, притесняли, всё было вплоть до ссылок. Но Христос-то не поменяется, как от Него отречёшься? Нельзя. А за Христа надо терпеть. Господь сказал: «Меня гнали и вас будут гнать».

А ещё добавить хочу интересный момент. Когда папа в Фергане служил, гонения на него сильные были. В определённый момент на каждой службе в конце храма оставался человек. Батюшка выходил на проповедь, читал проповедь. После проповеди он уходил. На следующий день после полуночи уже вызывал: «Виктор Александрович, Вы зачем такое слово говорили на проповеди?» – «Какое слово?» – «Ну вот так нельзя людям говорить. Люди потом в церковь пойдут». А было, что папа как-то приехал в епархию в Ташкенте, а там, начиная с 1940-х годов, накопилось много Журналов Московской Патриархии тех старых времен. И что они лежат? Они решили их сжечь в топке. Гора лежит этих журналов. Посмотрел, пошёл. Говорит: «Вы что с ними делать будете?» – «А в печку». – «Отдайте мне их, пожалуйста». – «Да забирай». Он, наверное, 5 чемоданов наложил и привёз домой. А раньше печатали в Журнале Московской Патриархии проповеди выдающих проповедников: священников, митрополитов. Он все проповеди повырывал, все их сложил по дням года, и у него получилось по несколько проповедей на каждый день. И переплёл эти книги. Открывает: «Так. Ага. Такой день, такое Евангелие, вот эта проповедь». Нашёл, почитал, приготовил, на следующий день он читает. Уполномоченный вызывает, ругает. Он говорит: «Я ни одного своего слова не добавил, это митрополит Николай (Ярушевич). Он говорил проповедь». И так было неоднократно. «Митрополит Никодим (Ротов) – это вот его проповедь». Да, и вот так вот приходилось спасать слово Божие. Папа был неграмотный, можно сказать, но очень ревностный был. Никогда не оставлял службу без проповеди. В конце службы обязательно проповедь. В воскресенье вечером всегда служил вечерню и акафист. После акафиста обязательно какое-то слово назидания читает. Это закон у него был. Вечерами он всегда сидел дома после ужина и читал. Всегда читал. То есть, самообразование было. Он читал святых отцов, читал догматику. И храм, где бы он ни служил, всегда был полон народом. А советской власти это ух как не нравилось! Они хотели, чтобы в храме убавлялись люди, чтобы люди неверующие были, чтобы не ходили в храм. А тут такой священник, который наоборот зовёт людей к покаянию. И люди шли. Учителя шли. Фергана – очень молодёжный город был. Там очень много учебных заведений было. Как-то собралась группа педагогов с института: «Пойдём с попом поговорим!» Папа с ними часа 4 сидел беседовал. Для меня это было удивительно. Я зашёл в храм, они в храме сидели. Люди грамотные, учёные, с института пришли, они всякие вопросы задавали, и он на всё им отвечал. Как-то Господь умудрил, или он помолился, потому что они все ушли, очень серьёзно задумавшись: «Да, батюшка!» Знали бы, какой батюшка. В голоде, в холоде вырос, без образования. А вот благодать Божия умудряла. Ну и сам он очень был ревностным. Что-нибудь прочитает, терпежа нет – надо людям прочитать! Он не мог терпеть: «Это людям надо читать!» И он всегда читал, читал, читал, поучения всевозможные людям. Я на этом вырос, и я всегда смотрю на то, что священник отслужил службу – и даже слова не скажет. Крест дал, люди ушли. Вы же грамотные. Вы же семинарии, академии позаканчивали. Ну поищите просто какое-нибудь поучение. Не проповедь, поучение даже, из святых отцов что-то возьмите, прочитайте людям, если уж ничего не созрело сказать. Надо говорить. Нельзя молчать. Это наша обязанность, и мы должны говорить людям. Разные люди стоят, ты же не знаешь. Одного человека Господь коснётся, он что-то услышит для себя, и уже слава Богу.

[1] протоиерей Георгий Ивакин-Тревогин (1903–1980) – исповедник веры, член маросейской общины, духовный сын святого праведного Алексия Мечёва и священномученика Сергия Мечёва, выдающийся проповедник, богослов, математик, один из служителей Ташкентской епархии. 

[2] архиепископ Ермоген (Голубев), (1896 – 1963).

[3] преподобный Андроник Глинский (Лукаш)

[4] архимандрит Борис (Холчев), (1895 – 1971). Проповедник, богослов. Духовный сын и ближайший помощник сщмч. Сергия Мечёва.

[5] протоиерей Виктор Коршунов (1928 – 2016).

[6] прп. Севастиан Карагандинский.

[7] Митрополит Иосиф (Чернов), (1893 – 1975).

[8] Архимандрит Серафим (Суторихин), (1901 – 1979).

[9] Епископ Платон (Лобанков), (1927 – 1975).

[10] Архиепископ Варфоломей (Гондаровский), (1927 – 1988).

[11] Протоиерей Павел Адельгейм (1938 – 2013).

[12] Архимандрит Наум (Байбородин), (1927 – 2017). Духовник Троице-Сергиевой лавры.

[13] Игумен Андрей (Машков), (1925 – 1994).

[14] протоиерей Зотик (Якимчук), (1943 – 2024).

[15] архимандрит Матфей (Мормыль), (1938 – 2009).

[16] игумен Никифор (Кирзин), доцент Московской духовной академии

[17] Тысячелетие Крещения Руси.

[18] схиархимандрит Иоанн (Маслов), (1932 – 1991).

[19] Митрополит Лев (Церпицкий), (1946 – 2004).

[20] Митрополит Гурий (Егоров) (1891 – 1965).

[21] Митрополит Пермский и Кунгурский Мефодий (Немцов).

[22] Митрополит Сергий (Фомин).