ФИО, сан: протоиерей Александр Никулин

Год рождения: 1949

Место рождения и возрастания: Пермский край, г. Лысьва

Образование: высшее

Место проживания в настоящее время: пос. Новоуткинск Свердловской обл.

Дата записи интервью: 28.10.2024

Беседу проводил Новиков Сергей Владимирович, проректор по общим вопросам Екатеринбургской духовной семинарии.

Батюшка, Вы родились в 1949 году. Расскажите, пожалуйста, о своём детстве, юности, о Вашей малой родине и семье.

Половина моей жизни (по крайней мере, до 27 лет) прошла вне Церкви, поэтому, может быть, это не так интересно будет людям. Но, конечно, наблюдения были в жизни, в том числе в детстве. Я думаю, человек всегда чувствует свою причастность ко всему, что есть: к небу, земле, звёздам, умершим родственникам, вообще к людям и так далее. Человек считает себя причастником всего этого большого мира. Как бы ни исключали из жизни в советское время Бога, всё-таки Божие начало на Руси всегда просачивалось, как трава прорастает через асфальт. А к концу советского времени это было очень активно, особенно в крупных городах.

Что касается моей малой родины, помню первые свои впечатления. Старший брат на меня, естественно, больше влиял. У меня было пять братьев, одна сестра, семья достаточно большая. Я был последним. Помню, брат учил поэму Блока «Двенадцать». Окончание этой поэмы такое:

В белом венчике из роз –
Впереди – Иисус Христос.

В той хрестоматии, которая у них была в течение двух или трёх лет, заменили слово «Христос» на слово «матрос»: «В белом венчике из роз впереди идёт матрос». Я спросил у брата, почему в белом венчике. И он сказал мне, что старшие братья учились по другому учебнику, и там было написано «Христос». Я пытался спросить, что такое «Христос», но мне уклончиво отвечали, потому что церковных людей в доме не было. В общем, это меня не удовлетворяло. Но какие-то точки соприкосновения всё-таки были.

Например, когда я учился в школе во втором или третьем классе, помню, ребята бегут с горки, хохочут, а их ругает бабушка из огорода. Я спрашиваю: «Почему она вас ругает?» Они говорят: «Она нас обзывает богохульниками, но ведь Бога-то нет». И я хорошо помню, что тогда в моей душе, в сердце был некий возглас: «Есть». Я даже замолчал на время, не поддержал их разговор. Собственно, они и убежали. А я над этим задумался. И таких точек соприкосновения было много.

В Лысьве (Пермский край), где я родился, был металлургический завод, была и церковь, но она была так устроена, что родители нас даже не крестили. Потому что гораздо активнее была работа с верующими, чем при Хрущёве: стояла милиция, и тех, кому было меньше 55 лет, в храм просто не пускали. Поскольку жили очень трудно, родители всё время работали, получилось так, что мы уже все взрослыми крестились.

Мои родители были 1907 года рождения, я был поздним ребёнком. Лысьва в 1918 году и в начале 1919-го была занята колчаковцами, отец очень подробно об этом рассказывал, как мог. Надо сказать, что он с воодушевлением относился к Белому движению. И если бы, конечно, не их чистка, если бы не карательные меры, то, думаю, народ был бы за белых. Отец всё-таки восхвалял Белую армию. А красных называли краснопёриками, говорили: «Краснопёрики в страхе бежали». Когда я был совсем маленьким, слышал эти отцовские рассказы, и вся эта старина меня увлекала. Родители имели, как и полагалось в те дореволюционные годы, 3–4 класса образования. Однажды я поспорил с ними, потому что мне не давали лошадь. Мне надо было вывезти металлолом, я им говорил, что наш пионерский отряд выходит на первое место, но отец был очень возмущён: мол, ещё лошадь портить. И возник конфликт. Он сказал: «Ты в школе говори, что положено, а мы-то с матерью всё знаем: ты вспомни, когда мы родились». Я тогда был председателем совета отряда два года, в шестом и седьмом классах. Помню, они с матерью вместе стояли, а я им сказал: «Что, хотите сказать, при царе жили лучше?!» Я, конечно, с вызовом это сказал. На что отец ответил: «По крайней мере, жили как люди». Я спросил тогда: «А что теперь?» Он говорит: «А ты что, не видишь?» Я не мог, конечно, в силу возраста определить и ответил: «Нет». А он сказал: «А сейчас живут как нелюди». Вот это меня очень поразило… И моё внутреннее обращение всегда было направлено на дореволюционную жизнь.

Потом уже выяснилось, что отец в 1918 году, будучи ещё мальчишкой, когда выбрасывали портреты царя, подобрал один, оторвал от рамы, скрутил, прибежал домой, положил в один мешок, потом в другой и на чердаке закопал. И каждый год проверял. Но в конце 1950-х годов портрет исчез куда-то. Он говорит, что спрашивал у матери, у детей, но никто не знал, куда исчез портрет. Вот такая история. И отец очень страшно сожалел об этом. Когда я стал ходить в церковь и почитать царскую семью, он говорил: «С какой радостью я бы подарил тебе сейчас тот портрет!» Но вот такая история, он был утерян.

Точки соприкосновения с Богом, конечно, были. Когда я уехал учиться, это был 1970 год, я учился в университете, жил на квартире. Рядом была так называемая Слудская церковь[1], в которой я потом некоторое время был чтецом. Квартира была на одной стороне улицы, а церковь – на другой, но я старался перейти дорогу и пройти рядом с церковью. Церковный забор был достаточно длинный, метров двести, и мне импонировало, что я иду рядом с церковью. Я даже стихи писал на эту тему.

Но, к сожалению, я принял крещение только после института, в Москве. Москва была городом открытым для иностранцев, в ней было 39 храмов, 40-й храм был в Косино, сразу за МКАДом. Я крестился в церкви Святой Троицы на Воробьёвых горах. За оградой сразу начиналась резиденция Алексея Николаевича Косыгина. Народ его уважал, и, оказывается, не напрасно. Он прежде китайцев продумал экономический путь, считал, что хозрасчёт может спасти экономику, но его не послушали. А так как знать, может быть, мы сейчас бы жили в другой стране, в другом мире благодаря экономическому росту. Воробьёвское шоссе тогда сразу переименовали в улицу Косыгина. Я, конечно, ругал власть, был крепко инакомыслящим и старосте храма как-то сказал: «Последнее историческое название убрали!» Староста мне тогда сказала: «Ты напрасно возмущаешься». Сам я Косыгина не видел, его, по-моему, при мне уже не было, когда я в храме работать начинал (я в этой церкви на Воробьёвых горах не только крестился, но и сторожем работал). Так вот, староста говорила, что Косыгин утром проходил мимо храма через смотровую площадку над Москвой-рекой (там видно Лужники, Новодевичий монастырь, красивое место, иностранцев туда всегда возили). Он шёл пешком, машина шла рядом. А уже после Воробьёвых гор он садился в машину и ехал в Кремль на работу. Так вот, проходя мимо церкви, он всегда снимал шляпу и кланялся. Так мне рассказывала староста. Она говорит, что не видела, чтобы он крестился, но кланялся точно. Ну, во-первых, рядом ехала машина с охраной, я думаю, он не хотел никого смущать.

Однажды в общей компании со мной оказался референт ЦК КПСС, мы разговаривали, и я спросил его, почему они так негативно относятся к Церкви, когда можно было получить огромную пользу от единства или хотя бы какого-то благоволения к жизни Церкви. На что он мне ответил: «Вы заблуждаетесь, мы идём навстречу Церкви. Вот Церковь не всегда идёт нам навстречу, а мы, в общем-то, готовы к продуктивным отношениям». Это я тоже помню. Правда, это были уже 1980-е годы, но не конец 1980-х. Я тогда был мирянином, но уже ходил в церковь. И в компании старых друзей попался этот человек в мастерской одного художника. Москва – такой город, где люди совершенно из разных сфер общаются друг с другом.

Когда я ещё учился в Российском институте театрального искусства, меня не только история интересовала. Помню, был материал по студийной работе по Руси XVII века: протопоп Аввакум, Никон, Алексей Михайлович и хроники Московского государства. Я был за ведущего, читал нейтральные тексты, хроники. И это, конечно, не могло не повлиять на то, что в дальнейшем было пробуксовывание в профессии. Оно было связано с цензурой, попросту говоря. Потому что одну работу я выпустил в Минске, но сочли, что она, мягко выражаясь, не очень советская. И пришлось глубже задуматься над своей темой. Но всё было не сразу, постепенно.

Я стал ездить в лавру. Там был замечательный человек архимандрит Алексий (сейчас он владыка Солнечногорский)[2], он мне много времени посвятил, расширил церковный кругозор. Потому что в советское время между жизнью верующих и жизнью людей в алтаре, скажем так, была огромная разница. Было стихийное народное движение к Богу, к вере. Собственно, вся наша жизнь – это стремление к Богу. Но отличие было. В лавре мне твёрдо внушили трезвение, внимание, грубо говоря, отучили от народного верования. Потому что так или иначе я воспитывался в среде, где веровали, кто как может. Поэтому и догматические погрешности были. Всё это было для меня в те годы важно. Я заметил, что народ церковный пребывал тогда в большом невежестве. Вот такое было печальное начало при советской власти.

Книг не было, перепечатывали тайком на всяких печатных устройствах. Это потом уже появился ксерокс. Помню, мы печатали Евангелие, молитвословы, потом брошюровали. Было даже такое, что я чудом избежал заключения, потому что тогда это строго преследовалось по закону под видом того, что это незаконное обогащение, потому что по Конституции вера не была запрещена. Как говорили в КГБ в Москве: «Веровать Вы можете, но обязаны быть достойным советским гражданином». В провинции так не говорили, там было жёстче. Если вспомнить мою церковную жизнь в Нижнем Тагиле, например, то там никто не спрашивал, сразу говорили: «Бандит, хулиган, его надо посадить». Только такие определения были у уполномоченных, я всё это слышал своими ушами.

Поэтому церковная жизнь была, можно сказать, подспудной. Но всё-таки в те годы была хорошая ориентация на старцев. У верующих хоть сколько-нибудь продвинутых, которые регулярно исповедовались и причащались, установка была на старцев, в Москве особенно. И много было благодатных батюшек в те годы. Когда я ещё не был крещёным, помню, в институте мы ездили на электричке к двум батюшкам: в Гребнево к отцу Димитрию Дудко и в Новую Деревню к отцу Александру Меню. Это по разные стороны от железной дороги от Пушкино, не доезжая Троице-Сергиевой лавры. И все, и «дудковцы», и «меневцы» собирались в одной электричке, потом расходились, потом снова собирались, ехали до Москвы, делились впечатлениями. Я бывал там немного, потому что был некрещёный, но был у них на общих беседах. Конечно, отец Димитрий меня поразил. Помню, у него были небесные, голубые глаза. Я был скорее человек впечатления, нежели анализа или логики, поэтому меня это очень поразило. Это на всю жизнь осталось в памяти.

Я очень этим вдохновился, но крестился только после института, когда встретил молодых людей, верующих и очень по-мирски развитых, образованных. Все они стали церковными людьми. Мы встретились в стройотряде, жили в одной комнате. Я вместе с ними читал утренние и вечерние молитвы, Евангелие. Радовался невероятно. Однажды был Керчевский сплавной рейд в верховьях Камы, и мы поехали на скоростном катере до пригорода Соликамска. Они тогда обратили внимание, что я в единственный выходной за полтора месяца не пошёл на исповедь и причастие. Я объяснил, что я некрещёный и мне даже нельзя стоять в церкви. Они сказали: «Ну почему же нельзя? Мы от тебя не отступим, ты должен креститься». Так они меня постепенно убеждали. Когда я учился, у нас были иностранцы, они привезли Евангелие и Библию брюссельского издания на рисовой бумаге, даже антисоветские книжки, всё это у меня было. И получилось, что молодые люди из стройотряда, можно сказать, заставили меня принять крещение. Помню, какая великая благодать озарила душу, после этого из мирского уже ничего не было нужно. Впереди были долгие годы моего движения к священству.

В советское время были, действительно, и подвижники, и старцы, это очень важно. Они как бы держали всю Церковь, скажу по своим ощущениям. У меня тогда в Москве был приятель, теперь уже почивший отец Константин Скроботов, он недолго служил у нас. Я способствовал его посвящению в священники. Владыка Мелхиседек[3] любил москвичей, поскольку сам был из Климовска под Москвой, легко их рукополагал. Так вот, мой приятель ездил к отцу Серафиму (Тяпочкину), у которого все бывали в селе Ракитное. Благознаменитый архимандрит Серафим – великий старец нашего времени. К нему и владыки ездили. У него были пророчества в том числе и о распаде Советского Союза.

Сам я приезжал в лавру. Мне было даже неудобно, что столько народу к отцу Кириллу (Павлову) ездит. Старец сразу мне сказал: «Тебе надо принять сан». Месяца через два я снова пришёл к архимандриту Кириллу, и он мне говорит: «Я же сказал, тебе надо принять сан». Я стал ему говорить, что меня нигде не берут. Это действительно была правда, потому что я объездил много епархий. Возможно, из КГБ был какой-то след, поскольку у меня были с ними некоторые не очень положительные отношения. Это как-то просачивалось и в церковную жизнь, владыки мне отказывали, не хотели связываться. Но отец Кирилл (Павлов) сказал: «Ты читаешь Евангелие?» Я говорю: «Да». Он говорит: «Там же написано: “Стучитесь – и вам откроют”». Я действительно следовал этому, и прошло долгих шесть лет, прежде чем я получил сан в 1988 году, причём при довольно анекдотических обстоятельствах. Владыка Мелхиседек сначала мне отказал, потому что я был на послушании в Тагиле и потом здесь, в Ивановской церкви. Тогда надо было три месяца, чтобы проверить тебя, кто ты такой. А потом неожиданно пришла телеграмма, я уже тогда трудился в храмах Москвы, был чтецом на Ордынке. Благодарю Бога за многие благодатные встречи с людьми. Отец Александр Шаргунов очень повлиял на меня в те годы. В храме Всех Скорбящих Радость на Ордынке почётным настоятелем был владыка Киприан (Зернов)[4]. Отец Александр служил там.

В то время можно было уже достать фотографию царя и даже поговорить о нём, но очень аккуратно, чтобы никого не искушать. Архимандрит Тихон (Затёкин) тогда был со мной алтарником, чтецом и звонарём. Он показывал много фотографий. Именно отец Тихон прослыл родоначальником царского прославления на Урале. Или Анатолий Михайлович Верховский[5], очень известный человек, владыка Кирилл[6] его буквально на руках носил. Он проявлял некоторые черты провокаторства, особенно в истории с попыткой снести памятник Свердлову. Он там стоял в сторонке, и я просил его не ходить туда, говорил, что в университете на верхнем этаже установлены пулемёты. Тогда у нас было братство царственных мучеников, и Анатолий Михайлович (светлая ему память) активно привлекал меня к этой деятельности. Он действительно много сделал.

Я застал время в Церкви, когда было уже движение к освобождению от гнёта государственного атеизма. Особенно это было видно по Москве. Начиная с 1970-х годов советская власть начала колебаться. В столице никого бы не посадили за антисоветскую деятельность, разве что за печатание книг. Говорить можно было что хочешь. Однако в провинции ситуация была иной. Я могу судить об этом по опыту Лысьвы и Нижнего Тагила. Там всё было очень серьёзно, как в начале 1930-х годов, когда шла активная борьба. Чтобы покрестить человека что только ни делали. Какие только препятствия к этому ни придумывали! Паспорта, характеристики с работы. Спрашивали, готов ли профсоюз, что у работника ребёнка покрестят. Всегда был только один «ходячий» аргумент: бабушка не будет сидеть с ребёнком, если его не покрестить. Мы к вере, мол, не имеем отношения, но бабушка ходит в церковь и требует покрестить ребёнка, иначе не станет присматривать за ним. В Москве было не так. Там никто ничего не записывал.

Конечно, было и очень много точек соприкосновения с верой и Церковью. Даже в Кунгуре, городе неподалеку от Лысьвы, было много верующих. Ходили в одну церковь, кладбищенскую. Хорошо помню там колокольный звон. Когда в первый раз услышал его, мне хотелось навсегда остаться в этом состоянии…

С начала 1990-х народ повалил в церковь. Я только застал время на стыке. Помню один рассказ родителей, хотя они в церковь не ходили. Старший брат, вернувшись из армии, начал говорить нехорошие вещи о Боге. Какие-то поговорки или ещё что-то. Родители ему это запретили. Он сказал: «Бога же нет, чего вы хотите?» А мать ответила ему: «Есть или нет, какое твоё дело? Так больше никогда не говори». Когда я своих стареньких, больных родителей сам исповедовал, причащал, соборовал, то спросил отца: «Сколько лет ты не был в церкви?» Он говорит: «Дай посчитаю». Посчитал и сказал: «Семьдесят лет». Я спросил его, помнит ли он что-нибудь из молитв. Он прочитал «Отче наш» и спел рождественский тропарь «Рождество Твое, Христе Боже наш». Выяснилось, что в детстве они ходили со звездой и собирали по домам конфеты с пряниками, поэтому это у него чётко осталось в памяти. А «Отче наш» все учили в школе, в первом или втором классе. Он сказал, что особо не прибегал к этим молитвам, но всегда их помнил.

Была одна тонкость. Советская власть боролась с Богом, говоря простым языком. Но ведь боролась и с диаволом. Этого нельзя упускать, потому что сектантов, колдунов, всяких гадалок, целителей сажали в тюрьму. Поэтому они вели себя крайне осторожно. В 1990-е годы сразу потоком хлынули приговоры и гадания. Все газеты, передачи были ими заполнены. Это страшно. Я не смотрел ничего, но всё равно доносились отзвуки. В советское время их всех бы пересажали с немаленькими сроками, до пяти лет, и они вели себя тихо. Я считаю, что это всё-таки небольшой, но важный плюс ушедшей власти.

Помню, как в пятом классе я открыл парту, обнаружил Псалтирь на русском языке и решил посмешить ребят. Все тихо сидят, ждут учительницу, тогда всё было строго. Я никогда не был в церкви, но представил, что я служитель, и стал нараспев читать: Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых. Очень громко, и все засмеялись в классе. Учительница была в страхе. Она побледнела, подбежала, выхватила у меня Псалтирь и убежала. Долго её не было. А когда вернулась, ни слова не сказала ни мне, ни родителям. Кто-то оставил эту Псалтирь в парте из детей. Значит, были верующие.

Мать рассказывала про одну девочку, которая в 10-м классе поступила в женский монастырь. В какой конкретно, я не могу сказать. Их было довольно много на Украине, в Молдавии, в Белоруссии. В советское время все церкви были в укромных местах, в заброшенных деревнях. А если в городах, то непременно на кладбище даже кафедральный собор. Так вот, эта девочка поступила в монастырь и написала письмо домой, что должна приехать за вещами и ещё раз попрощаться. Сказала, что духовник, старец, благословил её съездить домой. Моя мама ехала с этой девочкой в одном вагоне до Лысьвы. Там на вокзале выстроились комсомольцы, может быть, даже её одноклассники, с какими-то лозунгами. Они насильно взяли с собой младшего брата этой девочки, чтобы он указал им на сестру. Мама была в восхищении от поведения этой верующей девочки. Она, увидев брата, сказала: «Вася, смотри, кто тебя окружает!» Перекрестила толпу беснующихся комсомольцев три раза и позвала его: «Пойдём, Вася, домой». Взяла за руку и повела, а они просто онемели, ничего не могли сделать. Только когда сестра и брат зашли за угол, старший закричал: «Вы почему молчали? Надо было хватать её!» Так вся их манифестация прошла неудачно. Я считаю это показателем, что вера была.

Достаточно того, что в Доме Ипатьева на подоконнике, как бы ни старалась уследить милиция, 17 июля непременно появлялись цветы. Или прямо на асфальте, или на узеньком подоконнике. Конечно, в том, что касается Церкви, был страх. Я огорчался, что властей боялись больше, чем Бога. Даже задумывался, принимать ли сан, потому что это означало, что с тобой обязательно будут вести беседы. Конечно, я был знаком с уполномоченным и вёл себя очень вызывающе. Всё обошлось внушениями и вызовом к владыке «на ковёр». Сейчас даже жалею, что у меня не было духовного рассуждения. Уполномоченные ведь тоже люди, всякая душа по натуре христианка… Поэтому проповедь Христа может быть хоть где, и в КГБ тоже. Нужно быть при разумении, чтоб и слово твоё было на пользу, и ответить ты мог достойно за Церковь, с уважением к собеседнику. У меня этого не было. Я человек грешный и всегда вёл себя вызывающе в этом смысле. Может быть, по инерции иногда и церковное начальство ко мне относилось определенным образом. Но время лечит. Я достаточно смирился.

Я был некрещёным, когда сокурсница позвала меня в Псков, на свою родину. А раз приехали в Псков, говорит: «Поехали в Печеры, там обитель». Я был очень умилён этим древним монастырём, который так красиво расположен. Впоследствии обратил внимание, что он имеет сходство с лаврой Саввы Освященного. Там тоже посредине протекает ручей, между гор. Тут всё-таки горка есть с одной стороны, спуск, как и там. Помню, что множество народу шло к отцу Иоанну (Крестьянкину). А перед этим многие шли к схиигумену Савве (Остапенко). Я его не застал в живых, когда я приехал был уже 9-й день. Он погребён в Богом зданных пещерах, очень посещаема его могила. Но я очень благодарен ему. По его благословению печатали маленькие книжечки. Простые вещи, в том числе «Азбуку Православия». Или Богородичное правило с комментариями священномученика Серафима (Звездинского), просто до слёз покорившее меня. Оно не прекращалось в Западной Церкви, католической, но совершенно в другом ракурсе, с другим текстом. Я считаю, что всё это у нас богаче. Самое главное – отношение духовное. Правило это в своё время возобновил преподобный Серафим Саровский. Кто читает Богородичное правило, того, думаю, Матерь Божия легко благословит на творение непрестанной молитвы Иисусовой.

На архиерейском подворье у нас есть дорожка. Там мы творим это Богородичное правило, но не по подобию Дивеева, конечно, как некоторые говорят. Я никогда об этом не думал даже. Именно схиигумен Савва и его книжечка меня покорили, когда я начал служить сначала в Кургане, потом в селе Боровском, где мы строили монастырь Похвалы Божией Матери. Ради Богородичного правила мы сделали там дорожку и сад, который за 30 лет превратился в гигантский лес.

Думаю, что благодаря подспудной, но глубоко пульсирующей жизни Церкви пробивалась правда Божия. Все, кто обратился к вере в советские годы, хорошо помнят, что общество просветлялось благодаря жизни Церкви и отдельных верующих, которые были некими маленькими светлячками для нас.

Батюшка, спасибо Вам за этот разговор. Именно из таких маленьких деталей, из каждой конкретной жизни, в том числе и из Вашей истории, формируется большая картина церковной жизни.

[1] Троицкий собор (Слудская церковь) – кафедральный собор г. Перми.

[2] епископ Солнечногорский Алексий (Поликарпов).

[3] архиепископ Мелхиседек (Лебедев), (1927 – 2016).

[4] архиепископ Киприан (Зернов), (1911 – 1987).

[5] Анатолий Михайлович Верховский (1943–2014) —геофизик и диссидент, который посвятил свою жизнь увековечиванию подвига Царской семьи.

[6] митрополит Кирилл (Наконечный).