ФИО, сан: протоиерей Николай Качанкин

Дата рождения: 2 ноября 1952

Место рождения и возрастания: Железнодорожный разъезд №205 Саракташского района Оренбургской области.

Социальное происхождение: из крестьянства

Образование: Московская духовная семинария, Московская духовная академия.

Место жительства в настоящее время: г. Коломна

Дата записи интервью: 13.03.2024

Отец Николай, расскажите, пожалуйста, о Вашей семье, детстве, юности. Были ли Ваши родители верующими? Кем они были, как жили?

Мама у меня домохозяйка. У неё никакой специальности, профессии не было, у нас девять человек детей в семье было. Отец – служащий на железной дороге. По маминой линии дедушка мой – священник, вообще он из крестьян, но он стал впоследствии священником. Бабушка моя по маминой линии, протоиерея Фомы жена, Марфа Севастьяновна, – из крестьян тоже, но она из переселенцев с Украины, она украинка чистокровная. Мой дедушка священник – переселенец с Курской области. По отцовской линии я плохо помню, потому что моя бабушка умерла, я её совершенно не знаю, дедушка тоже умер довольно рано, он тоже из крестьян, но он с Урала, где я родился.

Мы жили на железнодорожном разъезде. У нас был свой частный домик небольшой. Я там жил с детства до совершеннолетия.

Моя семья была верующая по-настоящему. Для того времени это была редкость большая, потому что мама моя, дочь священника, была человеком очень религиозным, не фанатичным, но вместе с тем вот именно сознательно религиозным человеком, поэтому мы с детства знали, что такое праздники, включая воскресные дни, посты, большие праздники, Рождество, Пасха, богослужения, Евангелие, молитвы утром, вечером. Мама всё старалась нам это привить и привила. Дедушка у нас священник был, мы бывали у него не так часто, всё же это было в другом селе за 18 километров, но бывали у него на богослужениях. Вся атмосфера способствовала нашему религиозному воспитанию.

Крестили Вас в детстве?

В детстве, да, я не помню совершенно этого события.

Какой был уклад семейной жизни?

Ну, поскольку семья религиозная, верующая, то понятно, что в основу воспитания положено христианское начало. Отец умер, когда мне было всего три с половиной года, поэтому нас осталось девять человек детей на руках у мамы. И воспитывала, по сути, нас она одна. Поэтому, с одной стороны, приходилось много трудиться, потому что были материальные затруднения, понятно. С другой стороны, мы воспитывались в христианском духе, в христианских традициях и понятиях. Поэтому, я уже сказал, что с детства нас приучали к молитве утром и вечером, к чтению Евангелия, к празднованию праздников. Причём, даже в воскресные дни, когда мы не ходили в храм, к дедушке не ездили, мы читали всегда акафисты. И пели даже какие-то песнопения. Ну а в целом, во всём нашем обиходе, в обыденной жизни это было обычное крестьянское хозяйство. У нас была скотина, куры, гуси, нам приходилось много трудиться и на огороде, и по хозяйству. И всегда сквозила христианская атмосфера. У меня шесть сестёр и два брата. Мы жили очень дружно. Ну, может, иногда ссорились, но редко, это в детстве больше. Маму мы очень уважали, любили. Она никогда не позволяла себе грубых слов по отношению к нам. Никогда она не говорила вообще ругательных слов. Никогда. Это было совершенно для неё неприемлемо. Поэтому всё старалась делать мирно, как-то со смирением, но вместе с тем очень целеустремленно. Смиренная целеустремленность присутствовала. И она старалась достичь этой задачи, в нас вложить христианское понимание отношения к жизни и, исходя из этого, всё формировалось в нашей семье.

А было ли много икон? С книгами как положение было?

Книги были. Было Евангелие, были молитвословы. Некоторые дореволюционные сборники житий святых, может одна-две книги были. Мало было книг. Но вот основные – это молитвословы, Псалтирь, Евангелие. Что касается икон, икон было немного. Спаситель, Божия Матерь, святитель Николай, был уголок, мама всегда за ним ухаживала. Иконы были простые очень.

Переписывали ли духовную литературу?

Нет, этого не было. Когда я был постарше, возник интерес к литературе апологетического характера. Тогда её было трудно достать, но, если что-то я где-то находил, я читал, потому что интересно было утвердиться самому в тех понятиях религиозных, которые вложили в детстве.

Отец Николай, расскажите, пожалуйста, именно о Вашей сознательной встрече с церковным миром. Какое было Ваше отношение, какие впечатления производила в юности, в отрочестве Церковь на Вас? Как Вы реагировали на всё церковное?

Вы знаете, во-первых, для меня всё было привычно, потому что это входило постепенно, ещё с неразумного возраста, и входило как некая традиция, как некая норма. Конечно, мы к этому относились сознательно всё же, потому что мы жили в окружении неверующих людей. Наша семья, семья маминой родной сестры, тоже дочери протоиерея Фомы – мы были верующими, остальные были совершенно неверующие, хотя не так много жителей было на этом разъезде. И, конечно, когда мы вырастали, у нас были соседи, наши сверстники, ребята, мы с ними общались, но всё равно чувствовался какой-то водораздел. Потому что, допустим, они ругались бранными словами, мы не ругались. Они начинали курить, мы не курили. Поэтому у нас каких-то близких отношений с ними не было. Мы больше в кругу своих семей общались. Для нас этого было достаточно, потому что у нас семья была большая. И ещё одна семья наших двоюродных братьев и сестёр. И работа, хозяйство. Вот в этом плане всё формировалось, развивалось. И поэтому, чтобы как-то пережить впечатление встречи с церковной реальностью – этого не было, потому что с детства мы были в этом. Я помню, что, конечно, служба была непонятная, длинная довольно, я теперь думаю, что пели, наверное, там не очень хорошо бабушки, было душно, и вот думаешь: «Когда же это закончится?» Но потом, когда мы взрослели, для нас само посещение храма было переживанием праздника. Мы были в этом воспитаны, что это большие праздники, и значимость этих праздников была осмыслена: Пасха, Воскресение Христово, Рождество Христово. Поэтому, посещение храма шло уже с таким чувством.

То есть, вы знали сюжеты Священного Писания?

Да.

И молитвы? То есть, всё было нормально, естественно?

Да, нормально, постепенно, последовательно, естественно. Потому что с детства мама хотела, чтобы мы главные молитвы заучили наизусть. Она нам даже давала гостинцы. Молитву «Верую…» выучивали. Молитву перед приёмом пищи и после еды тоже мы заучили наизусть, её читали всегда. Это было для нас нормальным, привычным явлением. Всё это было знакомо, привычно и нормально.

Можете ли рассказать о священнослужителях, которые Вас окружали?

Вы знаете, я практически общался только с дедушкой. Тогда было так мало храмов! Дедушка служил за 18 километров от того места, где мы жили. Это был деревянный храм в честь Казанской иконы Божией Матери. И, конечно, для нас он был дедушка и священник одновременно. Но, конечно, он был строгий. И мы, когда входили в алтарь, мы там боялись вообще дыхнуть даже, понимаете? Поэтому там мы больше переживали страх что-то сделать не так. Хотя, одновременно и благоговение. Других священников потом уже стали встречать, но для нас он остался неким примером, потому что он был таким верующим, очень искренним, ревностным. Бескомпромиссным он был, бесстрашным в чём-то, и поэтому, вот такое впечатление у нас осталось от священнослужителей.

А впоследствии приходилось ли Вам, Вашей семье, родственникам, знакомым сталкиваться с открытым давлением власти?

Да, конечно, но это по мере взросления. Это началось в старших классах школы. Я вообще учился хорошо в школе. И поэтому, я всем преподавателям интересен был как ученик, который хорошо учится, который материал хорошо воспринимает, и они старались меня на свою сторону перетянуть. Были такие многократные попытки. Мы ходили в школу за семь километров, каждый день. И там, в этой сельской школе, регулярно нам предлагали, ну время от времени, не то, что каждый день, конечно, вначале в пионеры, потом в комсомольцы вступать. Мы не были ни октябрятами, ни пионерами, ни комсомольцами, искренне, из религиозных соображений. Поэтому, всегда деликатно всё это отвергали, но какого-то жёсткого давления не было. Был разговор, приглашение, предложение такое, но давления не было. Это первый период в старших классах школы. А потом в армии. В армии был один момент только очень жёсткий, когда мы с моим двоюродным братом, он ровесник мой, пришли в военный комиссариат, уже, будучи призывниками, и там смотрят: «А, вы не комсомольцы»? Ну, это была редкость тогда в то время. А военком знал моего старшего брата, который тоже не был комсомольцем. И он по фамилии узнал, хотя он на 7 лет старше меня, уже отслужил в армии, вспомнил, видно, эту фамилию. – «А, значит, ты не комсомолец!» Он знал причины, вероятно. Такой пожилой человек уже, подполковник, крупного роста, мы стоим с братом, понимаем, что мы полностью в его власти. – «Я вас загоню за Можай! Что такое, вы у меня не комсомольцы! Что это такое?» То есть на нас страху нагонял, ну, мы немножко испугались, но не стали ни спорить, ни соглашаться. В общем, он пошумел, пошумел, и всё, нас призвали в армию. В армии уже я не афишировал особенно, что я верующий человек, но я не был комсомольцем. Нам предлагали, я говорил: «Да нет». А уже даже ребята говорили: «Зачем тебе комсомол этот? Там взносы платить надо. Зачем тебе это? Ты вот не платишь, как хорошо!» А после этого уже всё закончилось, всякое давление.

Как Вы относились к антирелигиозной кампании пропаганды атеизма? То есть, какие проявления этой пропаганды Вам запомнились? Да, понятно, были всякие увещевания со стороны учителей, возможно, директора и в армии. А в целом, как государственная машина?

Вы знаете, поскольку мы жили в сельской местности до призыва в армию, то общения широкого с общественными структурами или определёнными категориями населения не было. Общались, как я сказал, с нашими сверстниками, соседями, которые рядом жили, и преподавателями. Я помню, что директор был у нас участник Великой Отечественной войны, даже один глаз потерял, он хороший был преподаватель, всё время нас старался как-то в это вовлечь. Он преподавал химию, хорошо преподавал. И на уроках всегда говорил: «Вот это не Боженька создал. Это вот так-то объясняет органическая химия». Но, поскольку я был лучшим учеником по химии у него, конечно, ему не за что было прицепиться ко мне, и он у меня как-то спрашивает: «Вот знаешь, был такой святой Серафим Саровский, такой старичок ходил в лаптях». Я говорю: «Я знаю». Он хотел, видно, меня зацепить на уроке, тем более, это было перед лицом всех людей. Понимаете? Меня как бы выставляют человеком немножко ненормальным, не как все. И это тоже момент испытания, потому что уже взрослые люди, десятый класс, уже молодые люди. И, конечно, там уже другие отношения, там когда тебя выставляют каким-то ненормальным или изгоем, не очень приятно, поэтому пришлось это выдерживать. Но вот повторюсь, из-за того, что я был хорошим учеником, меня ребята просто уважали, потому что я помогал многим, и в общем-то, это всё нивелировалось за счёт этой ситуации.

А вот в той местности, где Вы жили, как Церковь присутствовала в общественной и частной жизни? Были ли отпевания, какие-то большие службы, по домам молебны?

Нет, нет, нет. Дело в том, что церковь была за 18 километров. Мы там бывали редко, по большим праздникам. Что касается религиозных обрядов, хотя местное население было всё практически нерелигиозное, но такие вещи, как отпевание или поминки усопшего, это было. Сейчас я вспоминаю, мне кажется, даже каким-то удивительным явлением, даже ходили Христа славить на Рождество и на Пасху. Собирались с нами ребята нашего возраста примерно, и мы ходили, стучали в двери и прославляли Христа. Мы-то знали все эти молитвы. Или просто говорили поздравления: «С Рождеством Христовым Вас!» – допустим. Люди давали какие-то конфетки или что-нибудь такое. Такое было, да. Или вот поминки, поминовения усопших. Помню, наши соседи приглашали маму, потому что понимали, что надо что-то сделать, что-то сказать, никто ничего не знает, никаких нет книг. Вот приглашали маму, она почитает молитвы, помолится, почитает какие-то поминальные тексты. А нас приглашали уже просто за стол, помянуть. Я помню и такие моменты.

А впоследствии, уже в более зрелом возрасте, интересовались ли Вы церковным искусством?

Нет, до семинарии я не интересовался. Было некогда этим заниматься.

А в паломничества ездили?

Нет.

А уже ближе к семинарии приходилось ли Вам слушать передачи иностранных радиостанций на религиозные темы?

Нет. Может быть, случайно я где-то раз или два слышал, но они не оставили какого-то следа в сознании и в памяти.

Имели ли Вы представление о положении Церкви в Советском Союзе? То, что храмы закрываются, репрессии в отношении священников?

Я имел чёткое представление об этом, потому что мой дедушка был священник, и, конечно, из его уст мы знали и из ситуации, которая была вокруг прихода. Мы это знали всё прекрасно. Я один год ходил в тот храм, где дедушка начинал своё служение, потому что один год я жил с дедушкой. Я учился в четвёртом классе, и там была школа, а через дорогу храм стоял прямо. Меня звали все в классе попом, потому что класс был чужой, не там, где я рос, а совсем в другом селе. И потом этот храм сожгли во времена Хрущёва. Просто ночью сожгли его. Вроде как, он сам загорелся. Но он сам не мог загореться ни от чего, там не было даже электричества. Поэтому его просто сожгли, и дедушку перевели в другой храм, в ещё более отдалённое село, далеко уже. Поэтому, я знал все эти вещи. Мой дедушка в своё время перенёс раскулачивание. И вся его семья: моя мама, тётя дядя. Они не были кулаками, они были середняками. Но в силу религиозных убеждений дедушка не захотел идти в колхоз. И поэтому их, как мама рассказывала, выгнали из дома. Просто вот выгнали, в чём они были, глубокой осенью. И они где-то жили у людей, скитались буквально. И поэтому, конечно, отношение к советской власти у нас было всегда негативное, как к гонителям людей верующих прежде всего. Мы это испытывали, может, в меньшей мере лично на себе в школе, в армии, но такое было отношение и понимание.

И когда, на Ваш взгляд, было безопасно ходить в церковь уже прямо окончательно?

Вы знаете, мы ходили, не боялись. Был такой случай, мы приехали в областной город, в Оренбург, и пошли с моим братом на пасхальную службу ночью, а там дежурили дружинники. И никто уже не заходил в храм, они видят – идут двое молодых людей, подходят к нам за руки берут, куда-то ведут, понятно, что хотят нас не пустить в храм. Но тётя моя, сестра моей мамы, была очень боевой женщиной, она подбежала, стала одна их ругать, шуметь, и они как-то смутились, отпустили нас, и мы пошли в храм. Были такие случаи. А так мы к дедушке ходили вообще невозбранно.

А когда и как у Вас появились мысли посвятить всю свою жизнь служению в священном сане?

Это вообще интересный случай. Дело в том, что я преподавал много лет пастырское богословие, и там есть вопрос о призвании к пастырскому служению. И вот, когда я сам осмысливал своё призвание, я как-то для себя определил, что явно ещё до преподавания, до поступления я понял, что это некое призвание. Потому что, будучи внуком священника и человеком верующим с детства, я как-то не задумывался об этом.

А после армии однажды с одним священником мы встретились, я поехал в гости к дяде, дядя мой был регентом хора в Казахстане. И с одним местным священником, мы общались, он мне говорит: «А почему Вам не поступить в семинарию?» И вот этот вопрос как гвоздь вошёл в моё сознание. Я как-то не придал значения, но буквально через несколько месяцев я стал думать: «А почему бы мне не поступить в семинарию?» Я вспомнил дедушку уже покойного к тому времени, его служение. Он для нас был очень уважаемым человеком, примером в христианской жизни. И постепенно эта мысль стала расти, расти, расти у меня, и появилось желание. И потом я обратился к местному архиерею, он написал рекомендацию, и всё пошло. Вот с того времени этот выбор для меня не подвергался никогда сомнению.

Как владыку звали?

Леонтий, митрополит Оренбургский[1], покойный.

Вы с ним беседовали, да?

Да, я уже шёл к нему с намерением, с желанием получить рекомендацию. Он мне, конечно, дал рекомендацию, причём сказал: «А может, Вы там ещё и останетесь преподавателем». Его слова были пророческими, я там остался преподавателем.

Расскажите Ваши воспоминания о Московской духовной семинарии, о преподавателях, об атмосфере, которая там была, о послушаниях.

Я думаю, каждый человек воспринимает через свою личную призму все ситуации, все периоды своей жизни. Все говорят, что студенчество – это один из самых лучших периодов жизни любого человека, потому что это молодость, энергия, планы на будущее, жизнерадостность. Я думаю, что это относится и к студентам духовных учебных заведений. Я тоже переживаю это как самое лучшее время, потому что я пришёл туда с большим желанием, с удовольствием. Для меня было интересно изучать богословие. Я, хотя был в семье верующим, но очень мало знал. Поэтому всё было для меня интересно, в какой-то мере ново. Это первое. Второе. Мы встретились с единомышленниками со всего Советского Союза, даже из Западной Украины, из Прибалтики приезжали люди. И вот мы встретились. В армии люди встречались со всех регионов, но там не было единомышленников, там совсем люди другие. А тут собрались единомышленники, и впервые мы отводили душу тем, что мы общались друг с другом. Мы понимали, что Церковь под контролем, конечно, и под присмотром государства находилась. И многие прошли некое сито. Вот в чём было отличие, что это были люди, которые имели некую целеустремленность, старались достичь цели и поступить в семинарию. Вот в этом было их достоинство, потому что они уже преодолели преграду, то есть показали своё желание и целеустремленность. Поэтому мне всё нравилось, всё было хорошо. Условия жизни некоторым, может, и не нравились: 20 человек или 18 человек в одной большой комнате под царскими чертогами, так называемыми, но меня это не смущало. Так что всё было хорошо. У меня самые лучшие воспоминания о студенческих годах.

Как кормили? Как преподаватели? Как лекции?

Кормили, на мой взгляд, прекрасно. У меня вообще нет особых требований к питанию, но в доме у нас была бабушка украинка, поэтому была украинская кухня, и, в общем-то, умели готовить. И в этом плане у меня нет никаких замечаний не было. Кормили там хорошо, я думаю, ещё потому, что там люди верующие готовили, и когда делается с любовью, всегда вкусно, я так считаю. В отношении кормления никаких не было вообще замечаний и претензий у меня. Что касается преподавания и преподавателей, мне все нравились преподаватели, тем более, что я ничего почти не знал, да и все мы ничего не знали. И даже если они знали, может быть, не очень глубоко свой предмет, как некоторые, но всё равно нам было интересно и познавательно, потому что они были знающими в своей сфере. Были такие интересные преподаватели, как профессор Вера Владимировна Бородич[2], уже старушка такая, преподававшая в МГУ когда-то, она знала несколько славянских языков, такая учёная, но очень скромная. Были разные преподаватели, но в целом у меня самые лучшие впечатления осталось.

Может, Вы вспомните ярких личностей, которые повлияли как-то на Вас?  

Нет, Вы знаете, дело в том, что для меня было достаточно моего выбора. Потом уже всё шло в этом русле. Конечно, я думаю, каждый смотрит на человека и что-то привлекательное себе берёт в качестве примера или образца для подражания. Поэтому, конечно, я старался всё это учитывать. Я думаю, что многие, может, даже все студенты так поступали, глядя на более старших людей, на преподавателей. Но чтобы что-то повлияло сильно на меня, я не замечал, потому что выбор уже был сделан.

Расскажите, пожалуйста, как Вы стали священником? Как Вас рукоположили, назначили на приход, о приходской жизни, и, возможно, о Коломне немножко.

Я окончил духовную академию первым студентом, это по уровню успеваемости определяется. Мне поручили ребята говорить благодарственное слово после окончания. Заканчивал я в 1982 году. Ну, а тут ещё что произошло? Я ничего не планировал сам. Я даже ещё не был женат к моменту окончания. И вдруг, это было время выпускных экзаменов, дверь нашей аудитории была напротив входа в покои ректора. И вот покойный владыка Владимир (Сабодан)[3] идёт мимо, мы стоим, группа студентов, однокурсников, он идёт и говорит: «Николай, мы тебя решили оставить преподавателем». Я думаю: «Никто меня не спросил, никто мне ничего не сказал, со мной не согласовали», как-то немножко некорректно было, но я думал: «Ну ладно, это воля Божия, ну пусть так, я останусь», тем более у меня не было планов. В общем, меня оставили преподавателем.

После окончания я женился, остался преподавателем, преподавал Священную Библейскую историю. Я вначале был светским преподавателем, меня нагрузили сполна: я был дежурным помощником инспектора, потом ответственным за организацию каких-то мероприятий. Я помню, даже представить будет удивительно, что в 1982 году была дата 60 лет со дня основания Советского Союза. И меня попросили разрабатывать концерт, понимаете? И вот мне приходилось разрабатывать этот концерт! Там пели про красную армию студенты. Вот такие вещи. И рождественские ёлки я организовывал и какие-то другие мероприятия, поэтому занятости было много. И вот, через 4 года я подал прошение, и меня рукоположили вначале в диакона, а потом в священника в 1986 году.

А потом как Вас назначили на приход?

На приход получилось тоже, я думаю, что по Промыслу Божию. Я оставался преподавателем, но уже в священном сане. И вот однажды был престольный праздник, Покров Божией Матери, и я тоже служил среди прочих студентов и преподавателей. И покойный архимандрит Иона (Карпухин)[4] говорит: «Коля, ну что тебе? Тебе нужно на приход, что ты здесь прозябаешь? Хочешь, я поговорю с владыкой Ювеналием[5]?» Я был молодым священником, он старше, он был тогда благочинным, а потом он был посвящен в епископы и направлен на Астраханскую кафедру, там он и почил. Вот, я отвечаю: «Ну, поговорите». Ну и не придал значения: ну, пусть поговорит. А он и поговорил. И говорит: «Владыка сказал, пусть он подойдет к владыке Григорию». Я подошёл к владыке Григорию, утром он шёл на службу, я был, по-моему, в тот день дежурным помощником. Он говорит: «Что хочешь?» Я говорю: «Я хотел бы быть преподавателем и где-то служить на приходе». В семинарии было не совсем пастырское служение, что ли. Он говорит: «Ну, знаешь, нужно или преподавателем, или на приходском служении, сочетать это нельзя». Ну, я согласен с ним. Я подумал: «Ну ладно, раз так, я-то вроде преподаватель, выбор уже в эту сторону складывается». Ну и всё, дело кончилось без всяких последствий. Я ничего не сказал, и он конкретного ничего не предложил. А потом, спустя какое-то небольшое время, один наш преподаватель, он знал владыку Григория, говорит: «Знаешь, тебя вызывают в епархию». Это уже было в 1989-м году. И я поехал на приём.

А оказывается, началась перестройка. С 1988-го года, как мы знаем, после Тысячелетия Крещения Руси всё изменилось, изменилось отношение власти. И поэтому стали отдавать многие храмы. И вот к этому моменту отдали комплекс Ново-Голутвина монастыря вместе с собором, в Московскую епархию передали, возвратили, вернее. Им нужно было кого-то направить, вспомнили про меня, меня вызвали, и владыка Ювеналий сказал: «Вы знаете, нам отдали этот комплекс. Мы сейчас ищем священника. Как Вы? Вы хотели, вроде бы, как-то подходили. Вы не против?» Я подумал, что надо вопрос как-то решать, раз уже пошло в этом направлении, и говорю: «Я согласен. А с владыкой ректором?» У нас владыка ректор тогда уже был другой – владыка Александр[6], владыка Владимир[7] был назначен на Ростовскую кафедру. Он говорит: «Я всё решу». Потом меня вызвал ректор: «Пришло прошение от владыки Ювеналия, как Вы? Остаётесь здесь или пойдёте на приход?» Я говорю: «Владыка, надо когда-то решать, давайте, я иду на приход». Он говорит: «Всё, вопрос закрыт». И вот так с января 1989 года я направлен на приход настоятелем Успенского собора города Коломна.

То есть, Вы не застали период давления?

Да, в 1989 году уже ситуация изменилась радикально. Знаете, когда я был студентом, а потом преподавателем, было несколько было попыток меня завербовать со стороны КГБ. Это тоже было своеобразно, но это было мягкое давление. Оно неприятно, я думаю, тем, что это курировали серьёзные структуры, серьёзные люди. Он мне показал удостоверение лейтенанта КГБ. Как построена у них была сама система вербовки студентов, преподавателей, я не знаю. Но я думаю, исходя из того, как по отношению ко мне выстраивалась эта работа, так же, наверное, и к другим. Они нащупывали то место, где сложно верующим людям отказать им в согласии на сотрудничество. Это вопрос патриотизма. – «Вы же патриот?» Я говорю: «Да, патриот, конечно». – «Вы знаете, здесь много гостей, иностранцев, там могут быть враги нашей Родины с какими-то заданиями, понимаете? Как-то надо помогать». Я говорю: «Да, конечно». – «Ну, вот давайте мы с Вами договоримся, что я Вам дам телефон, по которому Вы будете звонить. Мы с Вами встретимся, обсудим». Я говорю: «Вы знаете что, если я увижу, я Вам позвоню и сообщу». – «Нет, давайте как-то всё это организуем». То есть, им нужно было оформить это, чтобы в моём сознании было, что я всё же вступил с ними в какой-то договор, в союз, в сотрудничество, понимаете? Я думаю, что им не нужна была информация, которую могли получить от студента или преподавателя, они всё прекрасно знали из других более достоверных источников, им нужно было человека связать, внутри сломить, чтобы он себя чувствовал предателем. Вот это очень важно! У него нет дерзновения, потому что он предатель, всё, он никуда, грубо говоря, не рыпнется. И когда он говорит: «Вы же патриот. Как же?» Я говорю: «Ну, знаете, я спрошу благословения у своего духовника». А тогда у меня был духовником, владыка Онуфрий[8], он очень хороший монах, тогда он был игумен Онуфрий, я его хорошо знаю. А он же, вообще за то, что принцип послушания – это главный церковный принцип. Он говорит: «Да, зачем Вам говорить»? Я говорю: «Вы же знаете, что у нас, у верующих, послушание – это прежде всего, без послушания никуда». – «Знаю». То есть, я не стал ему дерзить, оскорблять, озлоблять его, не стал ему отказывать грубо и прямо. А я сказал: «Я спрошу благословения». И для них уже интерес теряется, понимаете? Потому что уже невозможно человека связать. Он говорит: «Ну, ладно, спросите». И как-то мы разошлись. Ну, я не стал спрашивать благословения.

И потом был другой случай, когда я уже был преподавателем. Также меня приглашают на встречу. Я не знал, куда меня вызывают, просто на переговоры, тогда не было мобильных телефонов, меня вызывают на телефонную станцию. Я иду. Вдруг на меня выходит человек в тёмных очках и, когда он очки снял, я его узнал. Он говорит: «Николай Иванович?» Я говорю: «Да». – «Извините, Вы на переговоры?» – «Да». – «Это я Вас вызывал». Мне неприятно сразу стало, я же знаю, что это за человек, чего он хочет добиться от меня. Ну ладно, думаю, с ними же нельзя ссориться, это же всесильная структура ещё тогда была. – «Давайте зайдём, поговорим». Заходит в кабинет начальника, женщина была, начальник почты, там внизу двух или трёхэтажное здание под лаврой. Говорит: «Вам освободить»? Я не один, видно, проходил такое, не знаю. Она вышла. Он начинает со мной беседовать опять же. И вот он говорит: «Вот знаете, мы знаем, что Московскую духовную академию будет посещать большая группа молодёжи – был какой-то международный форум – будут преподаватели участвовать со стороны академии. И Вы будете участвовать. Вы нам напишите отчёт, как это прошло». Я говорю: «Ну, я же не старший, что же я буду писать этот отчёт? Кто будет возглавлять со стороны академии?» – «Проректор Иванов Михаил Степанович»[9], – «Вот пусть он и напишет». – «Нет, мы хотим, чтобы Вы написали. Он напишет своё, Вы напишете своё». Я говорю: «Я не могу написать». – «Ну почему же? Вы просто напишите, я прошу». У меня нет оснований отказываться: «Я не хочу». Вы понимаете? Он власть, а я никто. Я говорю: «Я спрошу у ректора». Я уже понял вот этот конёк, что надо спрашивать благословения. Он говорит: «Ну, спросите». Ну, надо же мне это выполнять. На другой день, помню, захожу к ректору, владыке Александру, и вот прямо так говорю: «Владыка, вот мне вчера сотрудник сказал, что будет такое-то мероприятие, я буду участником, и он просит дать отчёт. Мне писать, или не писать»? [Смеётся]. Я спрашиваю владыку, он на меня смотрит, и вот сейчас я думаю, как ему трудно было: он думал, кто я, провокатор, или на самом деле я человек искренний, понимаете? Вот спрашиваю, он смотрит на меня и думает, видно, а что ему сказать? Потом говорит: «Ничего не надо писать, я сам разберусь». Я ничего не стал писать, после этого у меня уже больше никто не спрашивал, ну и ситуация менялась потом быстро. Вот такие попытки были, да. Он мне сам сказал: «А некоторые с нами сотрудничают». Я говорю: «Ну, это их дело». Такие попытки были, тонкие вещи такие. Главное – связать человека, его обезоружить и сделать из него бесправного, безвольного человека.

И последний вопрос относительно Тысячелетия Крещения Руси. Можете вспомнить, как это проходило? Понятно, что не сразу менялось отношение, были какие-то события, какие-то предпосылки.

Дело в том, что всё же духовная академия, где я в это время находился, работал, преподавал, служил, конечно – это центр был. И туда Маргарет Тэтчер[10], приезжала, представляете? Такого уровня люди. Я помню, приезжал туда генерал греческой армии, я принимал его от лица преподавательской корпорации. И он спрашивал: «Как у вас курить, можно? Как смотрите на курение»? Он – человек верующий, видно. А его сопровождали наши безбожные генералы, все, конечно, в гражданском одеты. То есть, я хочу сказать, что академия была под внимательным контролем, конечно. Но всё же не было такого жёсткого давления, в силу того, что это центр, который посещали многие люди, и, в общем-то, выдающиеся люди, известные люди. Поэтому, мне кажется, изменилось то, что давление ушло. То есть, прекратились попытки вербовать сотрудников и из них делать людей причастных их работе по дискредитации Церкви. А так, выразительного изменения в самой академии не произошло.

Я почувствовал эту разницу, знаете, когда? Когда я приехал в 1989 году на приход. Я почувствовал, насколько у людей огромный интерес к Церкви, потому что они ничего о Церкви не знали. И когда дали свободу, я помню, когда я в первый год приехал, столько было заявок встретиться, поговорить. И вот тогда я вспомнил, что Господь, когда ведёт человека по пути, по всяким, как мы называем, послушаниям, все они пригодятся. Господь-то знает, а мы-то не знаем.

Я помню, я был в офисе, где принимали иностранцев, где меня пытался вербовать как раз этот лейтенант. То есть, мы общались с иностранцами. Я работал экскурсоводом в музее церковном, тоже с людьми общался, это всё формировало привычку общения с людьми, с аудиторией. Поэтому мне было не страшно с ними встречаться. Помню, собирались в Д[оме] К[ультуры] Ленина. Полный зал набитый! И там были разные вопросы, потому что у людей много было скептического отношения к Церкви. И я помню, пригласили какого-то лектора как оппонента мне из Москвы. И вот он говорит: «А что вы князя Владимира почитаете? Он же был многоженцем». Я говорю: «Ну, вот как раз и показатель, что до христианства он был многоженцем, а потом всех жён отпустил, у него осталась одна жена. Вот как раз он изменился». И когда он сказал это, он сидел в зале, на него упал вот такой кусок штукатурки, прямо ему на голову. Все это увидели, все засмеялись, потому что как бы ему удар был: «Не провоцируй, не кощунствуй!» И был огромный просто интерес у людей к Церкви, и много пришло людей в Церковь из интеллигентов, из преподавателей педагогического института, других институтов, и простых людей много пришло к вере тогда.

Интерес был, желание помочь, и не было какого-то предубеждения. Потому что Церковь не знали. В Церкви есть всё: есть белая одежда, и есть пятна на этой одежде, к сожалению. Об этих тёмных пятнах ещё не знали, а когда узнали, люди были не готовы, стали разочаровываться, критиковать Церковь. Хотя, просто если бы они знали, что здесь люди тоже, то, может быть, не было такого требования большого, ожидания большого чрезмерно. Но вот это было.

Библиография:

Волков А. Интервью с протоиереем Николаем Качанкиным: [интервью 22.55]. – 5 дек. 2022 / Интервью с протоиереем Николаем Качанкиным // YouTube. – URL: https://www.youtube.com/watch?v=uCkzQIe6hOQ (дата обращения 23.05.2024).

[1] митрополит Оренбургский и Бузулукский Леонтий (Бондарь) (1913 – 1999).

[2] Вера Владимировна Бородич (1905 – 1978), доктор филологических наук, профессор. С 1970 года работала в Московской духовной академии, занималась церковнославянским языком с преподавателями МДАиС, преподавала историю церковнославянского языка на третьем курсе МДА.

[3]Митрополит Владимир (Сабодан), Предстоятель Украинской Православной Церкви (Московского патриархата) с титулом Блаженнейший Митрополит Киевский и всея Украины (1935 – 2014).

[4]митрополит Астраханский и Камызякский Иона (Карпухин), (1941-2020).

[5] митрополит Ювеналий (Поярков).

[6] архиепископ Саратовский и Вольский Александр (Тимофеев), один из выдающихся архиереев Русской Православной Церкви конца XX века – ректор Московских духовных школ в 1982–1992 гг.

[7] 16 июля 1982 г. владыка Владимир (Сабодан) был переведен на Ростовскую и Новочеркасскую кафедру и возведен в сан митрополита.

[8] Онуфрий (Березовский Орест Владимирович), Блаженнейший Митрополит Киевский и всея Украины; в 1980 г. был возведён в сан игумена, с 1985 г. назначен благочинным Троице-Сергиевой лавры.

[9] Проректор по учебной работе Московской духовной академии и семинарии, заслуженный профессор Михаил Степанович Иванов.

[10] Маргарет Хильда Тэтчер (1925 – 2013), британский государственный и политический деятель.