ФИО, сан: протоиерей Сергий Маратканов

Год рождения: 1963

Место рождения и возрастания: Казахская ССР, г. Чимкент; Владимирская обл., пос. Арсаки

Социальное происхождение: из семьи служащих

Образование: кандидат богословия

Место жительства в настоящее время: г. Сергиев Посад

Интервью проводилось: 6 июня 2024 г.

Добрый день, дорогой отец Сергий, рады Вас приветствовать. Расскажите, пожалуйста, когда Вы родились, при каком правителе СССР?

9 августа 1963 года – это был закат эпохи Хрущёва со всеми перипетиями, которые, конечно, я не помню. Так получилось, что мама после родов заболела тяжело, и я остался с бабушкой. Она бегала по всему городу, пытаясь найти хотя бы немножко молока, чтобы меня покормить. Это как раз был период всевозможных необдуманных решений, которые принимались, когда мы хотели перегнать Америку по молоку и мясу, всех коров изничтожили, и вообще ничего не было. Даже в магазинах было пусто. Время было достаточно своеобразное. Я его, конечно, не помню. В основном юность моя, детство моё – это уже всё-таки Брежнев.

Я родился в Чимкенте, сейчас этот город Шымкент называется. Это Казахская ССР, туда переехали мои родители. Вообще они с Урала, там прожили 10 лет. Я там не только родился, но и 10 лет прожил вместе с ними, учился там в школе. У нас был свой дом, родители его строили сами. Строили-строили – и уехали сюда, в Россию. Переехали в 1970-е годы в посёлок Арсаки Александровского района Владимирской области. У нас всегда был дом. Но, что такое коммунальное житие, я немножко знаю, конечно. В родной академии в общежитии пришлось пожить, в армии послужил, поэтому законы общежития знаю немножко.  

Семья у нас достаточно простая была. Мама – медик, фельдшер, папа – водитель, он достаточно рано заболел, причём достаточно серьёзно, инвалидность получил. Достаток был средний, то есть жили нормально. Интересное было время, когда официально достать ничего нельзя было, а только по каким-то знакомым. В основном это касалось каких-то покупок: вещей, продуктов. Почему из Чимкента сюда попали – мама взяла отпуск за свой счёт для того, чтобы приехать и купить какие-то вещи в Москве, потому что на периферии, тем более, так далеко, ничего особо не было. Особенно, когда это касалось каких-то серьезных покупок. Приехала сюда, попала в лавру – и мы все перебрались.

Верующая у Вас была семья?

У нас самой главной верующей была бабушка наша, которая нас всех крестила, за всех нас молилась, нашему воспитанию посвятила всю свою жизнь, до самого последнего с нами находилась. Мама и папа, особенно в молодости, не были такими верующими, но никогда не были атеистами убеждёнными, в партии не состояли. Какие-то обычаи «околорелигиозные» они исполняли: куличи освящали на Пасху, бабушка приносила водичку на Крещение. Это было очень недолгое время моего отрочества. Собственно говоря, мне лет шесть было, когда мама приехала сюда, попала в лавру на исповедь к очень хорошему лаврскому духовнику, который после первой встречи подарил ей книгу, которая у нас считается фамильной реликвией – это Евангелие на русском и славянском языках Синодальное, 1905 года издания. Эта книга заботливо хранится, сейчас она у старшей сестры, потом кто из нас старший будет, тому она передаст.  

И вот после этого наша жизнь очень серьёзно изменилась, мы стали ходить в церковь, регулярно посещать храм, мне это было делать легко, сестра была уже в то время всё-таки постарше, и ей было немножко это всё необычно, но постепенно Церковь стала для нас родной. Регулярно стали причащаться, исповедоваться, читать дома молитвы, вечерние, утренние, Псалтырь. Очень интересная была у нас Псалтырь, по которой я учился церковно-славянскому. Это были фотографии страниц, которые были склеены между собой, такая толстая книжка получилась. Книги на любую религиозную тематику были величайшей редкостью. Так, мама иногда из храма от бабушек каких-нибудь приносила разнокалиберную литературу. Иногда это были просто какие-то странички из душеполезного чтения, духовных бесед, какие-то отрывки творений святоотеческих, огрызки буквально. И вот она читала бабушке, а я сидел, слушал и играл с чем-нибудь. Вот как-то так это всё было. Очень интересно, что до сих пор у нас дома хранится несколько общих тетрадок, куда мама переписывала очень понравившийся текст. Не знаю, что это было. Это не апокриф, это какая-то книга, как художественное произведение, там описана земная жизнь Иисуса Христа, Его встречи, Его проповедь, Его встречи с первомучеником и архидиаконом Стефаном, воскрешение дочери Иаира. Описывается Варавва и его переживания, описывается благоразумный разбойник. Я пытался в библиотеке её найти, но автора-то нет и названия даже нет. Так и не нашёл, что это за книга. Удивительно, запомнилась она мне с детства. Вот, где-то 8 общих тетрадок, написанных маминой рукой, хранятся дома.

В церковь очень интересно было ходить. В Казахстане в это время, которое принято называть застойным, мусульмане тоже были, у них были свои мечети, их не так много было. То есть в основном там было советское общество, где мало чем мусульманин от христианина отличался. Но вот с детства запомнились храмы, в которые мы ходили. Три храма было у нас в Чимкенте, они и сейчас остались. Тот храм, в котором меня крестили, Никольский, сейчас это кафедральный собор, архиерейский. Там была община, которая состояла в основном из бабушек преклонного возраста. Было там очень много греков, гречанок, они приходили на службу очень часто. Такая семейная атмосфера в храме была. Храм был на высоком фундаменте, и после службы всегда спускаешься с крыльца – и каждому из прихожан на выходе давали по просфоре. Неважно, подавал он записки, не подавал. Очень хороший батюшка был, отец Михаил. У него было шестеро детей. С младшим мы дружили, потому что мы были примерно одного возраста. Понятно, что для нас посещение храма было в большей степени развлечением, но никогда не вызывало каких-то трудностей то, что надо вставать рано, идти. Наоборот, это было здорово. Запомнился такой момент на Свинцовом, это микрорайон был, там был ещё один храм, не очень большой, и вот там Шестопсалмие читал слепой. Вечер, солнце заходит, его выводили на середину храма, и он по памяти читал Шестопсалмие так, что просто все замирали буквально, слушая его. Крестные ходы бывали. Много чего запомнилось с того времени, много очень светлых воспоминаний.

Когда мне пошёл десятый год, я отучился в первом и втором классах, мы приехали сюда. Ну, а здесь лавра, здесь всё вокруг лавры. К ней и приехали, собственно говоря. Поселились не в Сергиевом Посаде, потому что здесь просто было нереально приобрести жильё и получить прописку. Раньше это всё было очень жёстко. И вот поэтому мы поехали в Арсаки. Это не 100-й километр, 96-й, но всё равно, там проще было поселиться. И там рядом с нами знаменитое Струнино, которое в то время было «рассадником благочестия», очень много верующих там жило и многие переехали туда именно из-за лавры. Очень было интересно: в субботу вечером обычно садишься на четырёхчасовую электричку – в последних трёх вагонах едут верующие, все знают друг друга в лицо, и мы, молодёжь, мальчишки, девчонки, потом уже повзрослее, все держались группами, кучками. Кто-то читал молитвослов, акафисты. И вечером обратно, после всенощной, – то же самое, тот же самый контингент – все друг друга знали. Как правило, верующие отличались тем, что у них семьи большие, поэтому у меня очень много было ровесников, и у нас компании были свои, детские. Приезжали сюда, в лавру. Это у нас было, как правило, норма, никем не предписанная. Обычно каждую субботу ездили на всенощную. В воскресенье – на раннюю литургию, почему-то всё время старались приехать. На акафист преподобному Сергию Радонежскому в воскресенье тоже могли специально поехать, в академию очень любили приезжать в среду на акафист, потому что он здесь нараспев пелся, особенно когда повзрослее стали, это всё по-другому начало восприниматься.

Ну, конечно, лавра была для нас таким центром, где мы себя чувствовали как дома. Она другая была совсем. Это был государственный историко-архитектурный музей-заповедник. Милицейский пост находился, где сейчас ризница. Экскурсии водили, как правило экскурсоводами были представители общества «Знание». Были иностранцы тоже, редко очень, но привозили группы. Монахи жили здесь, богослужение совершалось в Трапезном в основном, в Успенском служили только в летний период, в Троицком у мощей служили, до пяти часов можно было попасть, литургий никаких не совершалось, только на преподобного. Ну, и академия, конечно. Все остальные храмы были в ведении музея, богослужений не было. На преподобного, конечно, это было что-то! Огромное количество народа приезжало, оставались ночевать здесь, понятно, ни гостиниц, никаких домиков, да и никто особо-то не старался найти. Летом приезжали, да и на осеннего преподобного тоже много было людей. Больше всего запомнилась с детства такая картина, очень интересная: поздняя литургия, которую Святейший совершал всё время, никаких молебнов, конечно, не могло в принципе быть на площади. Он [Патриарх] уходил в Патриаршие покои, там трапеза была, которая могла затянуться на какое-то время: час, два, три, а народ не расходился никуда. Все дожидались, когда Святейший выходил на балкон, ничего не говорил, просто благословлял всех и уходил. Вот этого момента ожидали все. Богослужения, конечно, были совершенно удивительные. Тогда как раз отец Матфей начинал как регент. Совершенно удивительные службы, на которые тоже все старались попасть. Те же самые Пассии с акафистом. Очень интересно было здесь. Это постепенно всё более и более становилось частью моей жизни. Причём не только моей. Нам казалось, что нас много, друзей много. Вот такое было время, очень интересное.

Большая ли у Вас была семья, были ли бабушки, дедушки?

Бабушки-дедушки были по маминой линии, но я знал только бабушку, потому что дедушка в 1943 году погиб. У папы были живы отец и мама, Александра и Андрей, они с нами не жили, в гости приезжали некоторое время, но достаточно рано скончались. Бабушка Клавдия по маминой линии с нами жила до самой кончины, скончалась она, недельку не дожив до 90 лет. Вот такое есть прошение «Безболезненной и мирной кончины живота нашего просим» в просительной ектении и, вспоминая бабушкину кончину, понимаю, что это заслужить надо. Утром она встала, подошла к умывальнику, присела – и всё, Господь её забрал без страданий и болезней. У неё была очень нелёгкая жизнь, она овдовела рано, осталась с тремя детьми, больше замуж не выходила, всю жизнь посвятила нам всем. Мы понимаем, что она всех нас вымолила буквально. Хотя образование у неё было – два класса церковно-приходской школы, но она столько знала, могла стихотворения рассказывать, целые поэмы буквально, хотя печатными буквами писала. Настолько был мудрый, удивительно глубокий и очень добрый человек, мы её всегда вспоминаем очень и очень тепло.

В семье кроме меня ещё была старшая сестра, брат младший, была ещё сестрёнка, но погибла, к сожалению, в достаточно юном возрасте. Были ещё дети раньше, ещё одна сестрёнка умерла, не дожив до годика. В живых нас осталось только трое, я средний. Очень большие разрывы: сестра старше меня на 8 лет, я старше младшего брата на 10 лет. Такие вот перерывы, потому что, ещё раз говорю, были ещё братья и сёстры, которых мы потеряли.

Были тёти и дяди. Ну, сейчас уже всех Господь прибрал, никого не осталось старших. Дядюшка по маминой линии вслед за нами переехал в Чимкент, сделал хорошую партийную карьеру. Они с тётей восприняли «в штыки» то, что мы стали в церковь ходить. Я-то маленький был, а у них ещё на беду своих детей не было. Мы очень их любили, много у них времени проводили. Они иногда брали меня с собой в отпуск и говорили: «Называй нас папой и мамой». Очень хотели, чтобы у них были дети. И, конечно, когда мы стали ходить в храм, они всячески пытались нас как-то отговорить, переубедить, тем более, что супруга у дяди была учительница. Но потом в конце концов так жизнь сложилась, что он переехал вслед за нами сюда, причащался, исповедовался. Редко, правда. Вспоминается такой момент: как-то мы в гости приехали к нему отсюда в Чимкент. И он водит нас по дому, показывает, как у него всё хорошо. Вот у него стенка, вот люстра хрустальная. Это столько стоит, это столько стоит. Бабушка его спрашивает: «А вот я тебе иконы дала, они где?» Он говорит: «Ну вот у тебя комната своя есть». Он всё хотел, чтобы она с ним жила. – «Ну вот, на шкафу они лежат», достал. Она плачет – «Что ты ревёшь, мам? Я говорю, у нас же всё хорошо». – «Ну да, а зачем тебе Бог, если у тебя все хорошо?» Но она его, опять же, вымолила, он приехал. Он очень тяжело заболел, инсульт случился, и был, в принципе, при смерти. И вот месяц почти что лежал в таком состоянии между жизнью и смертью. Я утром просыпался – бабушка с чётками сидит, спать ложился – она опять же с ними. Вот, он выздоровел, а она вскоре после этого скончалась.

Ходили ли Вы в детский сад?

Бог миловал. Меня пытались пристроить по блату, так как попасть было очень сложно, мама кое-как договорилась на первый день до половины. Ей сказали: «Заберите этого ребёнка!» Нет, я не то что хулиганил, я категорически оказывался – просто ревел, что хочу домой. И всё. В общем, я дома сидел, один оставался, потому что родители ходили работу, бабушка тоже тогда ещё молодая была, работала. И так утром проснёшься, заберёшься на подоконник, смотришь, а у нас как раз окна выходили на улицу, и автобусная остановка метров через сто, и сидишь, ждёшь, когда родители домой с работы вернутся. Заснёшь, упадёшь, поплачешь – и залезешь обратно. На улице было всего лишь две семьи русских, остальные были узбеки, казахи, чечены, татары, многонациональное было население, но это было нормально в то время. И в школе то же самое. Интересно, что в школе в Казахстане были русские классы и казахские. При том, что, уже начиная со второго класса, нам преподавался казахский язык, достаточно много часов было, все казахи старались попасть именно в русские классы, потому что считалось, что там уровень образования другой, и больше возможностей. Но это был короткий период. Когда сюда, в Россию, приехали, здесь понятно, всё по-другому было.

Я так понимаю, Вы были крещены ещё в младенчестве?

Да.

А не подвергались ли Вы какому-нибудь прессингу или, так скажем, каким-то гонениям со стороны сверстников, со стороны учителей?

Ну, гонения – это слишком сильное слово. Гонений, конечно, не было, но я единственный в школе не был пионером и комсомольцем, причём как-то с комсомолом было немножко попроще после пионерии, но с пионерами, конечно, было всё сложно. Я неплохо учился, и когда мы приехали, я пошёл в третий, потом четвёртый класс, как раз приём в пионеры. Когда я отказался, это, понятно, произвело фурор. Никогда не забуду, как классная руководительница прибежала к маме, пыталась ей доказать, что-то: «Как это, Вы, врач, верите в Бога? Я вот два раза прочитала Библию, никакого Бога там не нашла!» Это был основной аргумент. У нас рядом военный городок, дети офицеров с нами вместе учились. И когда все узнали, что я верующий, в церковь хожу, не пионер, не хочу быть пионером, не могу носить пионерский галстук и крестик (я, кстати, говорил: «Почему? Могу, но там ведь требуют, чтобы я крест снял»), вот после школы остаёшься дежурить, подкараулят – двое держат, третий бьёт. Крестик срывали. Потом мама сделала гайтанчик крепкий очень, но от него следы оставались на шее. Это было обидно, конечно. А преподаватели, учителя, как-то эту тему не педалировали, этого не было, но было другое. Урок истории – и сразу начинается: «Церковь всегда на стороне эксплуататоров, она всегда была против свободы». Весь класс поворачивается (я сидел обычно на последней парте), все смотрят на меня. Биология, рассказывают про эпидемии, вирусы: «А в церкви попы заставляют молиться, причащают всех из одной ложки, заставляют прикладываться к чудотворным иконам, зараза распространяется с удвоенной силой». Опять весь класс смотрит на меня. Но потом как-то это постепенно сошло на нет. Иногда были какие-то вспышки, особенно, когда какой-то конфликт, сразу говорили: «А ещё верующий!» Они почему-то говорили не верующий, а «боговерующий». Интересный был термин. Ещё раз скажу: учился я неплохо. Когда восьмой класс заканчивал, надо было характеристику писать. А у нас сменился учитель по истории. Я всегда историю любил очень, у меня хорошие оценки всегда были. А она ещё завуч была, муж был в роно, она в партии была, не знаю, сколько времени. Она сначала меня пыталась как-то на занятиях немножко, как сейчас говорят, прессовать, но у неё не очень получалось, потому что я отвечал, причём больше, чем в учебнике было. Правда, когда уже новейшая история началась, там эти съезды всевозможные, это было как-то сложнее. Ну и потом она на откровенный разговор меня вызвала: «Ну, Серёжа! Вот ты же будешь поступать в институт, ну, зачем тебе это? Это же родители тебя заставляют!» Вот такая была провокация, пытались это выдать за что-то, что не моё, убедить, что меня заставляют, принуждают, требуют. Я говорил: «Нет, почему? Я так считаю». Но всё равно, мне в характеристике после восьмого класса написали: «По родительским убеждениям не был пионером и комсомольцем». А так хорошая была школа, в принципе. Поскольку военный городок рядом, многие из учителей были жёнами офицеров с хорошим образованием, интересные люди, любили свой предмет. Но, будучи верующим, надо было как-то доказывать, что ты нормальный. Очень интересный случай был уже потом, через долгое время. У нас был учитель физики, Геннадий Андреевич Архипов, он же был директором школы, когда я учился. Потом он там просто преподавать стал. А я, уже будучи священником, мимо школы, в которой я учился, ходил всё время. Мы с ним встречаемся, и он говорит: «Серёжа, знаешь, у нас храм в деревне, где я родился. А что надо сделать для того, чтобы его открыть?» Для меня это было, конечно, очень интересно. Ну, вот как-то так.

Октябрят Вам избежать не удалось?

Октябрёнком я тоже не был, потому что мы как раз тогда переехали, и как-то это прошло прикровенно.

Была очень смешная история в армии, связанная с комсомолом. Понятно, я не комсомолец. Ещё, когда начали в комсомол в школе принимать, во-первых, это подавалось совсем под другим соусом: надо ещё быть достойным, у троечников и двоечников проблемы возникали. На мне крест поставили, что называется, меня не трогали. Пошёл в армию. Это было буквально 2 – 3 месяца после карантина в роте. Строевой смотр, начальник политотдела идёт по рядам, проверяет и доходит до меня: «Товарищ солдат, где Ваш комсомольский значок?» И начинает мне говорить: вот там Великая Отечественная война, комсомольские билеты, пробитые пулей, а Вам лень… – «Товарищ полковник, я не комсомолец». – «Замполит, ко мне! Что такое?! Разобраться!» Ну, я думаю, сейчас начнётся эта эпопея опять, уже морально готовился к тому, что придётся дебатировать. И так тяжело, первый год службы нелёгкий был. Это как раз 1980-е годы, дедовщина и всевозможные своеобразные реалии. Но тишина. Проходит, наверное, месяц, вечернюю проверку старшина проводит. – «Рядовой Маратканов, выйти из строя!» Я выхожу. – «В ряды нашей комсомольской организации влился новый член! Поздравьте Маратканова с принятием в ВЛКСМ!» И даёт мне комсомольский билет. Говорит: «Только сходи, сфотографируйся и фотографию наклей в штабе. Встать в строй!» Я встал в строй. Что делать? Идти отказываться? Баррикады строить? Ну, не знаю, это, наверно, компромисс был. Если честно, я не просил, меня перед фактом поставили, ну, ладно, хорошо. А самое интересное, что, когда я в армию призывался, в военнике было написано «беспартийный, не комсомолец». Карандашом, правда, но тем не менее. А когда я демобилизовался, военкомат на учёт ставит, вот они говорят: «Поставим на учёт только тех, кто зарегистрировался в комсомольской организации!» Я думаю, надо же что-то делать, у меня же написано «беспартийный». В общем, вот так моя история с комсомолом закончилась, не начавшись.

Ещё была ситуация такая. На втором году службы начальник политотдела вызывает к себе, я чем-то приглянулся, и говорит: «Слушай, ты серьёзный человек, я думаю, тебе надо в партию вступать». Ну, начальник политотдела, взрослый дядька, что ему говорить? Я говорю: «Ну, это серьёзный вопрос, надо подумать». – «Да, подумай, с родителями посоветуйся, вот мы тебе отпуск как раз собираемся краткосрочный предоставить. Съездишь – потом поговорим». Понятно, что я эту тему даже и поднимать не собирался, но и он тоже не стал. Почему? Потому что в то время стать кандидатом в члены партии в армии – это был «бонус бонусов», что называется. Один из моих сослуживцев очень сильно этого добивался, учил все ордена, все эти съезды партийные, проходил бесчисленные количества всевозможных собеседований, но в результате его, парня с достаточно глухого украинского села, взяли в МГУ на физмат вне всяких конкурсов. Причём у нас вообще в армию приезжали представители разных вузов, агитировали поступать, говорили: «Нам нужны люди взрослые, состоявшиеся, служившие» и так далее. А если ты ещё и кандидат в члены партии, то это была карьера. Ну как-то она меня, слава Богу, обошла.

А в какие годы Вы служили в армии?

С 1982 по 1984.

Ушли, получается, пока ещё был жив Брежнев, а пришли, когда уже умер Андропов?

Сначала Брежнев, потом и Андропов. Это было такое интересное время. Служил я недалеко, под Москвой, в ПВО, и у нас была повышенная боеготовность в эти дни. Часть тоже была достаточно серьёзная, больше офицеров, чем солдат было.

Как-то освещали у вас в части смерть советских лидеров?

Конечно! Куча всяких митингов на эту тему, торжественные просмотры похорон. Ну, в армии тогда в 9 часов вечера вся рота садилась на просмотр программы «Время», политзанятия обязательно, конспектировали все 54 тома собрания сочинений Ленина в ленкомнате. Конспекты пишешь, замполиту на проверку тетради эти, не важно, кто ты там – пионер, комсомолец или октябрёнок. Причём политзанятия два раза в неделю, и так три-четыре часа сидели в ленкомнате – это очень много времени. Ну, плюс к тому всякие даты памятные и так далее. Очень интересно выборы проходили. Понятно, что за Союз коммунистов и беспартийных. Поднимали специально раньше, чтобы в 6 часов утра уже проголосовать всем. Причём соревновались, какая рота быстрее пройдёт. Ну, это так смешно, конечно, всё выглядело, серьёзно не воспринималось, во всяком случае. Серьёзно воспринималось другое. Это же был Афганистан. И при всём том, что вот такое отношение было к Церкви, к верующим вокруг, мы все были патриотами, всё, что связано с войной, с победой, с жертвами – это всегда было святое. К этому всегда относились все одинаково. Я никогда не слышал какой-то другой точки зрения, что зря всё это было, сколько там погибло и прочее. И мы на полном серьёзе писали заявления, чтобы нас туда отправили. Мы считали, что там надо как-то помочь.

И Вы писали, и Вы помогали там, в Афганистане?

Я писал, но, слава Богу, меня туда не отправили. Перед армией, так получилось, от военкомата послали с парашютом прыгать, и я просто не попал в тот набор. Я сдружился с парнем из Посада, который вместе со мной на прыжках был. Вот его раньше меня призвали, он успел мне с пересылки ещё письмо прислать и говорил, что полгода будет учебка, потом Афган. После армии я приходил к нему, так и не застал. Он у мамы один. Не знаю, вернулся он вообще оттуда или нет. Тогда же телефонов особо не было и контактов. Такое время было.

А потом Вы что-то заканчивали или куда-то пошли дальше учиться? Какой у Вас был путь был после школы, кроме армии?

После школы был выбор – или идти в 9 – 10 класс, полное среднее получать, или какую-то профессию. Ну, я-то хотел учиться в школе, но у нас был духовник, мы его все слушали, он сказал: «Ну что ты там будешь учиться? Надо тебе какую-нибудь профессию получить. Тебе в армию ещё идти, а потом в семинарию поступать». Он тогда уже говорил, что надо в семинарию поступать. Я это пропускал мимо ушей, так как вообще не считал, что это для меня. «Слушай, – говорит, – куда можно поступить? Можно в медучилище. Будешь больным помогать какое-то время. Это неплохо. А вот тут ещё есть Богородское училище. Там интересно, ребята учатся, многие тоже в семинарию поступают, крестики потом режут. Съезди, посмотри!» Я поехал туда с мамой, ещё мне 15 лет не было. Поначалу у меня недоумение какое-то было: «Зачем? Не хочу я туда». Приехал, погуляли там. Училище только отстроили, новое здание, такие большие окна. И у них в коридорах стояли витрины с тем, что ребята делали. Это богородская игрушка. Это, конечно, интересно. Неужели, так можно? Я рисовать всегда любил, так просто, на уровне любителя, что называется, и тут у меня какой-то спортивный интерес возник: поступлю – не поступлю. Взял, и поступил. И было интересно, нравилось. Ещё до армии что-то начал делать. Мы с моим другом, который тоже заканчивал Богородское, сейчас он уже батюшка, уже тогда что-то делали для церкви – царские врата как-то вместе резали в Рязань, город Сасово такой есть. Батюшка знакомый с лавры там служил, и мы сделали царские врата, приехали, привезли и за ночь их поставили на Казанскую. Бабушки вечером ушли, там были царские врата из штакетника, бронзой покрашенные. Просто рейки деревянные и бронзовой краской покрашены. Вот прихожане утром приходят в храм на службу – а там золочёные царские врата с иконами! Все такие: «Чудо!!!»

И в принципе, после армии я хотел дальше этим заниматься, мне это интересно было. Думаю: «Почему нет? Ну, буду в храмы что-то делать, помогать, реставрировать что-то». А тут вскоре после этого как раз был разговор о том, что Данилов монастырь отдают Церкви. Меня туда звали, я был настроен, для работы резчики там тоже нужны были. Были мысли и дальше пойти учиться, на какой-нибудь искусствоведческий факультет поступать, побольше узнать.

А потом была очень интересная история с поступлением в семинарию. Я после армии пришёл, пошёл на исповедь к духовнику. Он говорит: «Ну как, в семинарию-то готов поступать?» – «Нет, батюшка, я не готов». – «Ну, ладно, не готов, так не готов». Три месяца после армии можно было не работать, дома хлопот полно было всяких. Потом я прихожу к нему за благословением: «Батюшка, меня зовут в Данилов». – «Куда тебя зовут? Ты документы подал в семинарию?» – «Какая семинария? Я же Вам сказал, что не готов». – «Ты, что, молитв не знаешь, которые там нужны?» Я говорю: «Причём здесь молитвы? Я не готов вообще! Я никакой мирянин, а Вы хотите, чтобы я был священником. Я же у Вас исповедуюсь, Вы же знаете, что я из себя представляю!» – «Нет, давай иди, подавай документы».

А год какой был?

Это 1984. Сразу после дембеля. Ну, так, разговор идёт на повышенных тонах, а там народу куча. Он мне говорит: «Так! Вот если ты не пойдешь сейчас подавать документы, тогда больше ко мне не ходи!» Я ему говорю: «Хорошо, я сейчас пойду подавать документы, но за всё, что со мной потом случится, будете отвечать Вы!» – «Давай, иди!» А это было уже 30-е число, или 31-е, ну, последний срок подачи. И мы с моим приятелем пошли, который к тому времени уже семинарию закончил и был священником. Он такой счастливый, что наконец-то, я тоже должен поступать в семинарию. Прибегаем в канцелярию, подходим к заведующей. Он говорит: «Мария Ивановна, вот надо документы подать». А она ему: «Видишь, машина поехала, Волга? Она списки повезла». Списки были в трёх экземплярах. Один экземпляр шёл в Патриархию, второй – в Совет по делам религий, а третий – в КГБ. Друг побежал по всем инстанциям. Ну, к ректору не ходил и да не попал бы, наверное, а к отцу Венедикту и к Михаилу Степановичу… И все говорят: «Ну, а в чём проблема? Пусть готовится на следующий год, можно сразу во второй класс поступить». Раньше это были классы, а не курсы, и во второй класс можно было поступить, если хорошо подготовлен. А я хожу просто за ним и думаю: «Ну Бог же знает, что мне тут делать нечего, какой я семинарист?» После всего пришли к батюшке: «Всё, опоздали». А тут как раз зашёл келарь лаврский, покойный теперь уже, отец Вениамин, а у него трапезники поступили в семинарию. Это было такое послушание, трапезник в лавре, – «трамплин» для поступающих в семинарию, потому что рекомендацию, благословение давал наместник лавры, а это учитывалось. Отец Вениамин говорит: «Вот, у меня все ушли, надо кого-то». А духовник мне: «Вот, давай, иди!» Ну, я тогда на том чувстве эйфории, что я избежал семинарии, был согласен на всё. Думал: «Ну, ладно, месяц какой-нибудь поработаю, пока там кого-то не найдут». И в результате год отработал трапезником в лавре. Интересное время было. Батюшка дал мне книгу, репринт, переплетённую «Поучения Аввы Дорофея». «Почитай, – говорит, – Авву Дорофея, может, у тебя мозги на место встанут, и ты поймёшь, что тебе надо поступать в семинарию». Я читаю Авву Дорофея и подчёркиваю места, где Авва Дорофей говорит, что мне нечего делать в семинарии, и ему потом показываю. На платформу идёшь, электричку ждёшь – подходит какая-то совершенно незнакомая бабушка: «Если ты не будешь учиться в семинарии, то кто там будет учиться?!» В общем, был какой-то пресс. Потом прошло с полгода, наверное, и все как-то постепенно от меня отстали. Я начал думать, что дальше, чем жизнь наполнить. Конечно, я всё-таки в лавре, среди братии. Причём человек ведь нигде так не открывается, как за столом. Они такие все разные, интересные. Очень много было молодых монахов, послушников. Наместником тогда стал нынешний митрополит Тульский Алексий. И при нём активно постриги стали совершаться. Раньше один – два раза в 5 лет. И это было такое событие! Там передавали друг другу: «В лавре сегодня постриг был! Двух монахов постригли!» И молодые ребята появлялись, как ангелы бесплотные. А тут сразу по 20 человек постригать стали, все практически ровесники, я с ними общаться начал.

Потом у нас папа ушёл, скончался на руках у меня буквально. Я стал немножко задумываться, а потом решил: попробую. Если есть воля Божия, если я Ему нужен как священник, значит, поступлю. Нет – значит, надо думать, что дальше делать. Контингент был разный очень, я не помню, какой там был конкурс, да и особо цифры не озвучили никакие. Но вот с нами поступал достаточно взрослый дядя, который поступал, кажется, в восьмой раз. Причём он сменил массу епархий, потому что уполномоченный ему сказал, что он поступит через его труп. Ну, как-то они с ним, что называется, схлестнулись. И многие ребята, когда поступали, рассказывали всякие истории. Например, ты мог только что после армии уволиться, а тебя могли призвать на переподготовку. Или идёшь за обычной 286-й справкой для поступления, а там надо писать, какое учебное заведение. Если ты пишешь «семинария», могут отправить к психиатру, а он тебя на обследование со всеми вытекающими последствиями. Некоторых на 15 суток пытались забрать, реально от милиции бегали. Это время было, конечно, интересное. А потом все те же самые переживания, поступление.

А у Вас не было препятствий?

Никаких! Воля Божия, наверное, я так это воспринял. Потому что пошёл я в поликлинику, а там знакомая, Анна Фёдоровна, она потом у нас в санчасти работала, её постригли перед кончиной, стала монахиня Тихона. Она взяла у меня эту справку, обошла всех врачей за меня – и всё. Рекомендацию мне очень интересно написали. Написал эконом лаврский: «Маратканов Сергей Леонидович, 1963 года рождения, проработал в должности трапезника Троице-Сергиевой лавры с такого-то числа по такое-то». И всё. Правда, когда я пришёл за этой рекомендацией, владыка Алексий был занят, и он поручил эконому написать. А экономом был отец Феодор (Сухоруков). Он говорит: «Так, ты в семинарию собрался поступать?» Я говорю: «Ну да». Он руку поднимает, показывает рукав рясы: «Вот с такими рукавами в кино-то не побежишь! Ты хорошо подумал?» Я говорю: «Как Бог даст». В общем, с таким напутствием я поступил.

Очень удивительная была встреча первая. Первое сентября, молебен у преподобного, я не помню, кто служил, по-моему, кто-то из братии. И вот вместе с нами преподаватели все тоже принимают участие в торжественном шествии. Нам ещё кителя выдали бэушные всем, но это всё равно, китель – твоё счастье. Мы стоим, и с нами вместе пошёл владыка Питирим (Нечаев), покойный. Он был профессор академии, Новый Завет преподавал, но, правда, в академии, не в семинарии. Он стоял, молился вместе с нами, а потом на амвон взошёл и слово небольшое сказал: «Я хочу обратиться к вам, в первую очередь, к тем, кто поступил в этом году. Вас всех видно, у вас такие счастливые лица. Вы прошли через это горнило экзаменов. Столько людей поступало, а выбрали именно вас. Это не случайно. Это Господь вас избрал. Вы – лучшие из лучших. Вы – свет этой земли. Вы – соль этой земли. Подумайте, в каком состоянии эта земля находится, что ничего лучше, чем вы, она дать не смогла». Такая фраза – на всю жизнь, что называется. Я всё время, когда с новым курсом встречаюсь в начале учебного года, стараюсь ребятам рассказать. А потом учёба началась.

Это 1985 год?

Да, 1985 год. Первое впечатление, тоже на всю жизнь запомнилось: первый раз здесь, в расположении ночевали, первая спальня под чертогами, 21 человек, кровать на кровати стоит, одноярусные, у каждой тумбочки, стул у каждого есть и большой шкаф. Вот и вся твоя мебель, что называется. Но не в этом дело. Приходим после вечерних молитв, отбой, спать ложимся. Я сижу на кровати, смотрю: кто-то стоит в уголке у иконы, ещё читает что-то, кто-то подушку перекрестил, ложится. И вот сижу, смотрю и понимаю – я среди своих, могу сейчас помолиться, и надо мной никто не будет смеяться.

А большой курс был?

У нас было три группы, раньше было «А», «Б» и «В», причем интересная была градация (и до нас это было какое-то время, и после нас). В «А» брали более сильных, в «Б» – попроще, что называется, и так далее. Причём печаль самая заключалась в том, что после первого курса «А» расформировывали. Делили просто тогда. Группы были человек по 30, первых десять человек 10 оставляли в «А», следующие – в «Б» и в «В». И вот, на втором курсе я попал в «Б». Самое интересное, что мы все, кто проучился первый год вместе, до конца семинарии и потом даже в академии всё равно как-то ближе друг к другу были. Очень было непросто учиться первый год, потому что ребята, действительно, были сильные. И, чтобы получить хорошую оценку, надо было постараться, надо было ответить. Не просто выучить какой-то объём материала, и всё. Ну, преподаватели, конечно, это отдельная тема. Целая история.

А кто преподавал у Вас?

Незабвенный Константин Ефимович – катехизис. У каждого был, как я называю, «цитатник Мао Цзе Дуна». Он у меня ещё до сих пор хранится. Мне подарили какое-то время назад записную книжку, обложка с федоскинской росписью, и у меня там все эти цитаты были записаны. Порядка 250 цитат, которые надо было знать. При всем миролюбии Константина Ефимовича, он всегда развернуто давал материал, но базис – это Катехизис митрополита Филарета. И любой ответ ты мог сколько угодно красиво говорить, приводить цитаты из кого-то, но Священное Писание обязательно должно быть. То есть, если ты максимально подробно отвечал, но не мог воспроизвести какую-то соответствующую теме цитату, то выше четвёрки ты не получал, и то не четвёрку – тройку. Но при этом считалось, что мы слабо знаем катехизис, потому что альтернатива – «Б» и «В», там преподавал Иван Александрович Глухов. Считалось, что «глуховеды» – более продвинутые, потому что от них требовалось знание Данииловых седьмин, то есть весь текст полностью. Ну, и достаточно жёстко эти цитаты спрашивались. Библейскую историю вёл Борис Николаевич Пушкарь, нынешний владыка Вениамин, митрополит на покое. Вот тоже очень интересно. А ещё был конспект его лекций незабвенный. Кстати, он потом уже издавался как книга. Он интересно очень рассказывал. Историю Русской Церкви преподавал отец Никон (Смирнов)[1], брат покойного владыки Евлогия, сейчас он на Афоне. Пение – Марк Харитонович, мы с ним гласы учили. Все – неважно, есть у тебя слух или голос, петь надо было.

А литургику кто преподавал?

А литургику у нас преподавал незабвенный отец Иона, митрополит Иона Астраханский. Это совершенно удивительный человек. Он же был благочинным храма Покровского. Без всякого конспекта преподавал, он вообще его не открывал. Это просто была феноменальная личность! Это отдельная тема. Я его знал очень давно. То есть, знал, что это отец Иона, потому что ещё мальчишкой, когда я приходил в лавру, он всегда проводил общую исповедь. Раньше многие монахи-преподаватели, были одновременно в братии лавры. И отец Матфей преподавал, и отец Иона тоже. И вот у него такое послушание было, он постоянно проводил общую исповедь. Раньше всех приходил, проводил исповедь, а потом уже приходили другие братья, которые исповедовали.

Трапезничать отец Матфей и отец Иона всё время приходили после занятий, позже, чем братия, и для них припрячешь тарелочку сыра или ещё что-нибудь, чтобы для них на стол поставить. Отец Матфей приходил с «ординарцами», которые портфель за ним носили, из тех, кто в хоре у него пел. Отец Иона – сам по себе, и вот они вместе сядут друг против друга, и начинается такая пикировка, они же оба очень остроумные! Это были такие разговоры – никакого кино не надо!

И вот как-то отец Иона говорит: «Серёж, ну что, ты будешь в семинарию поступать?» Я говорю: «Батюшка, я ещё думаю…» – «Нет, поступай. И сразу во второй класс, сразу во второй класс иди. А ты как – жениться или в монастырь?» Я говорю, что ещё вообще даже об этом не думал. – «Я тебе матушку найду». А он был ещё и вдобавок духовником регентского кружка, как школа он тогда ещё не был оформлен. И вот он всё говорил, что меня ждут просто совершенно удивительные чудеса, если я поступлю в семинарию. А сам приходит на первый урок и говорит: «Так, вы знаете, все говорят, что отец Иона добрый, но на самом деле это не так. Я буду лютовать, я буду с вас всех спрашивать, невзирая ни на какие лица!» Подходит ко мне, и пальцем в меня тычет. А потом спрашивает: «Кто из вас вообще что-то в храме делал?» Начинают говорить, кто что: один иподиакон, другой что-то читал. – «А что читал?» Кто-то начинает говорить, что Шестопсалмие читал, кто-то читал часы, кто-то канон. Ну, мне до семинарии у одного батюшки знакомого разок дали прочитать Шестопсалмие и часы, причём переворачивали страницы и пальцем показывали, где тропарь и так далее…  И я подумал: «Какой это опыт?» и говорю, что не читал ничего. Ну, и осталось нас человека 3 – 4, наверное, которые ничего не читали, мы сидим такие грустные. – «Ну, с вами всё понятно, вас надо учить, а с вами, – обращаясь ко всем остальным, – всё очень плохо, вас надо переучивать». И вот так тогда всех нас и переучивал с шутками и прибаутками какими-то, но настолько это было интересно! Это был предмет, который мы, наверное, после катехизиса во вторую очередь учили. Он, действительно, требовал с нас.

Сколько лет тогда литургика преподавалась?

Все четыре года преподавалась. Первый курс – это аналог нынешней подготовки, то есть книги богослужебные, устройство алтаря, храма. Мы по книгам много работали с последованием богослужения. Обычно вседневные вечерня, утреня, литургия в меньшей степени.

Теория была и практика?  

Практика была богослужебная в конце первого курса. Целый месяц все богослужения в Покровском храме совершали первоклашки под наблюдением преподавателей. Отец Иона ночевал, дневал в храме. Потом на втором курсе меня старшим пономарём в Покровский забрал на послушание. И даже если обычная служба, дневная, в учебный период отец Иона всегда приходил – частички повынимает на проскомидии, постоит до Евхаристического канона – и так каждый день. Ну, порядок, конечно, в алтаре и в храме был идеальный. Всё было очень-очень красиво. Хоры великолепные были. То есть было такое соревнование между матфеевским хором и академическими. Первый хор — это хор Марка Харитоновича, а второй хор был отца Зотика Якимчука. У Марка Харитоновича басы, у отца Зотика – первые тенора, но у отца Матфея – всё вместе. Ну и голосистых много ребят было, конечно.

Отец Матфей имел преимущество в наборе?

Ничего подобного. Вы знаете, у отца Матфея была удивительная логика: он не выбирал людей с какой-то с историей, что называется: училище закончил музыкальное, школу музыкальную. На прослушивании в основном как раз война за них велась между первым и вторым хором. Опять же, у одного был приоритет в басах, у другого – в тенорах, они как-то между собой их делили. А отец Матфей брал ребят, некоторые из которых вообще понятия не имели, что они там петь будут, и из них делал таланты. Раскрывал их — вот, действительно, совершенно удивительный человек. Моя сестра у него пела в хоре. Наверное, в консерваторию не так было статусно попасть, как в хор к отцу Матфею, особенно в смешанный. Но, действительно, это было такое украшение богослужения. Представьте, мы сбегали из академии, я бегал, чтобы в лавру на службу попасть – настолько там было удивительное звучание. А мы должны были молиться здесь, в Покровском храме, особенно на первом курсе. Как-то я к этому долго не мог привыкнуть.

А ещё на всю жизнь запомнилась одна из первых лекций отца Ионы, как он рассказывал, как входить в алтарь, что это такое. Ты должен понимать, что ты не просто порог какого-то помещения переступаешь, а ты входишь во Святая Святых. Какое у тебя должно быть ощущение, настроение, и что делать для того, чтобы это было, и что делать, если этого нет.

А кто из ректоров Вам больше запомнился во время учёбы?

В основном у меня был один ректор в то время – это владыка Александр (Тимофеев), покойный. На четвёртом курсе академии пришёл владыка Филарет (Карагодин). Владыка Александр – тоже удивительный человек. Служил очень часто, регулярно были рукоположения. У нас была стройная система, он очень любил порядок, в том числе на богослужениях. Не гомилет, всегда говорил по существу, очень обычно коротко. Поздравления на Рождество, на Пасху – это что-то сродни выступлению Президента перед Федеральным собранием на академическом уровне. Но атмосфера была совершенно другая. Понимаете, академия в большей степени, потому что мы здесь больше времени проводили, и лавра в том числе воспринимались как дом. Самое удивительное время – 9 часов вечера, когда лавра закрывалась, и вот здесь все выходили до вечерней молитвы, до 10 часов. Ужин закончился – и выходили на улицу хоть зимой, хоть летом, когда нормальная погода. И братия лаврская выходила, кто-то идёт по двое-трое, обычно послушники, один правило иноческое читает, остальные слушают. А ребята просто погулять выходили, потому что днём было, конечно, ужасно выйти даже в садик. Такое было ощущение зоопарка, потому что там вдоль этой решётки буквально бегают: «О! Семинарист пошёл настоящий!» Пальцем показывают. Лучше не подходить.

Поди ещё подкармливать пытались?

Нет, подкармливать нет, но это тоже реальность того времени. Ну, понятно, что, на послушания нас отправляли, особенно когда какие-то форс-мажорные обстоятельства. И как-то посреди лета труба проржавела, которая соединяет Надкладезную часовню с ротондой — это где вода из-под креста. И нас весь курс снимают и отправляют, там канаву надо было копать, чтобы трубу заменить. И вот мы роем, мокрые все. Подходит группа туристов. И экскурсовод начинает им вещать — это практически дословно: «Ну, вы знаете байки этих религиозников по поводу так называемой “святой воды”, которая долго не портится и прочее. На самом деле всё очень просто. В золотую или в серебряную чашу наливается обычная водопроводная вода, туда погружается опять же золотой или серебряный крест, ионы золота и серебра убивают микробы, и вода хранится долгое время. Но здесь попы поступили гораздо хитрее. Они на 60 метров забили серебряные трубы, и вода, проходя такое безумное количество серебра, полностью обеззараживается, и может храниться очень долго!» А с нами копал эту траншею Серёжа Маспанко с Украины, он помоложе меня учился, он очень массивный, полный, усы такие, как у Богдана Хмельницкого. Он поднимает голову и говорит: «Тётка, шо ты брэшешь? Яки ж оне сэрэбряные? Оне ж чугунные!» И показывает на трубу. А она: «Не ведите здесь религиозную пропаганду! Я вашему начальству пожалуюсь!» Срочно сворачивает эту группу и уводит. Такие вот реалии. Конечно, небылицы рассказывали народу. Это всё потому, что просто информации никакой не было абсолютно.

Самые главные миссионеры среди семинаристов — это были первоклашки, первый год обучения. Их ещё подлавливали как-то посетители, начинали спрашивать что-то. Потому что люди вообще, конечно, абсолютно не знали, что здесь происходит, кто мы такие, но считали все мы здесь – такая династия священнослужителей, то есть у нас и деды, и бабушки, и мамы – все были священниками и монахами, причем обязательно при этом «чёрными». И когда мы говорили, что сейчас фильм вышел интересный какой-то, они удивлялись: «А вы что, смотрите?!» – «Да, у нас актовый зал, нам показывают…».

А Вы же как раз пережили трагическое событие с пожаром? Вы не в этом корпусе жили?

Нет, я жил в Восточной стене. Понятно, что всё было неожиданно. Ночью просто проснулись – там горит. Пятидесятый горит? Или что там? Стена горит? Сначала отблески в окошках, потом все побежали, организации никакой не было абсолютно. Прибегаем – а там полыхает вовсю Пятидесятый корпус. Низ был кирпичный, верх деревянный — вот деревянное всё горело. Полыхает весь второй этаж. Мы знали, что там стены были обиты вагонкой, лаком покрытой. И загорелся коридор. Стоит пожарная машина с торца здания, а у них воды нет. Они там что-то так прыскают немножко. Ребята прыгали со второго этажа вниз. Мы им какие-то матрасы выкидывали, кто чего, нас пожарники тоже гоняли.

Это ночью было?

Да, ночью, ну, под утро уже, часа в два-три, наверное, сейчас я точно не вспомню. Всё шло по нарастающей. Когда вдруг начал полыхать актовый зал, все рванули в храм, всё из храма выносили, всё буквально. Первое, что унесли, — это стенд с ключами, всё это выносили буквально на улицу. Иконы выносили с иконостаса, потому что подогнали кучу пожарных расчётов, огромную трубу брезентовую, протянули с Белого пруда и пушкой сбили купол, потому что уже полыхала крыша храма. Храм сам буквально весь заполнен был дымом, нас уже потом не пускали. Боялись, что из ЦАКа надо будет что-то выносить. Это, конечно, страх был. И считать ребят позже уже начали, кто есть. Уже где-то часов в 9 – 10. Ну, а потом стройка. Самым страшным было то, что когда разбирали Пятидесятый, там, невзирая на то, что тела нашли, небольшие кусочки плоти попадались… Да… И это ребята, с которыми учились, в хоре пел со мной Карапетский Борис.

Были однокурсники?

Кто-то однокурсники, кого-то знал раньше, ещё до семинарии. Владислав… Вот он в Богородском учился, неверующий был абсолютно парень, и потом такой переворот! Родители отказались от него и не приехали даже на отпевание. Когда он поступил в семинарию, они публично от него отреклись. Они такие убежденные атеисты были.

А потом очень тяжёлый первый год был, потому что мы учились так: 10 человек на занятиях, 20 работает, на следующий день следующие 10 человек. Первые и последние десятки учатся, то есть вот так – один день через два.

Работали каждый день?

Да, практически. В отношении богослужений мы поначалу такие неприкаянные были. Потом нам отдали под Успенским храмом крипту Всех святых, в Земле Российской просиявших. Регентской отдали Смоленскую, и то не сразу. Там очень было тяжело, когда вся семинария туда собиралась, даже просто одни семинаристы. Если там всё уже забито, дышать нечем. Плюс помещений не было, столовая была тоже не рабочая.

Но зато теперь каждый раз, приходя в академических храм, я знаю, что здесь что-то и моё есть, я принимал участие. Вензеля с крестами, которые на клиросе, я резал. И утраты в царских вратах тоже мне поручили исправить. В общем, кто что мог, делали. В основном как грубую рабочую силу нас использовали, но и по способностям тоже. Отец Лука с командой расписывали храм.

Отец Лука уже был монахом?

Не сразу. Нет, по-моему, когда роспись велась, он ещё не был в постриге. Но это не разовая акция, долго расписывали.

А торжества 1988 года?

Конечно! Это первый курс как раз, академия. Вы говорите про Тысячелетие Крещения Руси? Я про другое, 300 лет академии. Это первый курс у меня как раз был. Мы так потрудились, и нам всем по итогу студентам академии дали медаль преподобного Сергия первой степени, а семинаристам – второй степени. Это первая моя церковная награда.

Разрешали носить на кителе?

Нет, зато было другое воспоминание, очень интересное. Ректор, владыка Александр, на юбилейные мероприятия благословил всем преподавателем надеть все свои награды. И все были в орденах, причём церковных орденов не очень много было русских, а очень много орденов других Церквей. И вот представьте: когда Константин Ефимович надел свои награды все – это было что-то! Он же не очень крупный, и у него буквально на фалдах пиджака висели такие огромные звёзды Антиохийской Церкви, Иерусалимской. Преподаватели разглядывали друг друга: «А это у тебя чьё?» Представители разных Церквей приезжали. Из Финляндии приехал какой-то священник достаточно европейского вида с огромным футляром. Потом он поздравление от Финской Автономной Церкви передавал нам и в конце сказал, что студенты особенно когда речь заходит об экзаменах, начинают часто болеть, но болезни разные бывают, то есть бывает болезнь настоящая, а бывает – связанная с экзаменами. – «Вот чтобы таких студентов как-то определить, мы подарить хотим свой подарок», – и вручает огромный градусник, метр или больше! Правда, я не помню, чтобы температуру им у кого-то мерили. То есть, что-то вроде сувенира.

А на Тысячелетие, в основном, было другое. Нагрузка была, конечно, на академию, именно на нас на всех, так как было много всяких мероприятий: часть ребят была в Москве, в гостинице «Украина», приём делегаций всевозможных, и здесь, в академии, то же самое. Больше запомнилось то, что очень много организационных проблем было, чем сам праздник. Праздник больше запомнился последствиями. Потому что как-то начинает меняться отношение к Церкви постепенно.

А когда Вы заметили, что советский период закончился и начался уже новый? Эта граница заметна была, или был плавный переход?

Не знаю даже… Нет, это, наверное, как-то это постепенно происходило. Кое-где вспышки какие-то всё время были, в том числе и в публикациях. Когда начинается перестройка, и огромный объём информации разной выплёскивается, там же тоже много всего было – кто-то прямо вот с придыханием говорил о вере, кто-то – наоборот. Можно было в интервью услышать, когда достаточно известная личность заявляет: «Я не причащаюсь, потому что я категорически не принимаю алкоголь». И он при этом в принципе считает, что нормально к Церкви относится. И так далее. Как к этому можно относиться? Это бред…

1990-е годы, значит, плавно как-то наступили?

В отношении к Церкви, мы это сразу не ощутили, в основном видели то, что в стране происходило. Огромное количество новостей, кардинально менялось всё, плюс жизнь очень серьёзно усложняется. И на фоне этого как-то потерялись эти изменения. Всё потом постепенно начинает меняться, я это замечал уже в другом качестве, когда я стал священником на приходе, в нулевые годы. Там более заметны становятся эти отличия, они серьёзно начали себя проявлять. То, что в Церковь устремилось, действительно, очень много людей зрелого возраста, думающих, интересующихся, это было, конечно. Кстати, о бабушках. Я помню, говоря про Церковь, мы всегда отмечали, что бабушки – это основа Церкви. И как-то теперь уже покойный отец Андроник говорит: «Ребята, вы знаете, в связи с 85-й годовщиной октябрьской революции говорить о бабушках, как о каком-то православном институте, столпе церковном не представляется возможным. Бабушки нынешние — это комсомолки 1920-х – 1930-х годов, которые на иконах плясали». Поэтому бабушки разные. Ну, сейчас они тоже другие уже.

Вы приняли священный сан уже после окончания учёбы?

Нет, после окончания учёбы я преподавал литургику в сане пиджака три года с небольшим.

С какого года?

С 1996 года. После окончания академии я был помощником, писал работу, потому что не успел защититься.

А тема какая у Вас?

«Характерные признаки нарушения Церковной традиции в русской иконописи XVII-XVIII веков».

А почему тогда Вас на литургику поставили?

Почему? Ну, самый простой ответ на этот вопрос – потому что предыдущий преподаватель литургики ушёл, его забрали в другого учебное заведение. Мне до этого сказали, что есть такая мысль поручить мне преподавать что-то. Спросили: «Что тебя интересует?» Я говорю: «Ну, вообще мне апологетика всегда нравилась, интересно было». Попросили работы семестровые, я принёс. Посмотрели, и всё, как-то это затихло. Не будешь же ходить и спрашивать: «Что вы мне дадите преподавать?» И вдруг мне говорят за два дня, по-моему, до начала занятий: «Знаешь, вот надо». Это, конечно, было что-то с чем-то, когда на тебя это совершенно неожиданно сваливается. Но я сразу перед собой цель, задачу поставил. Просто помню, как неинтересно слушать преподавателей, которые просто читают конспект. И я думаю: «Я не буду брать конспект вообще в руки, буду давать своё». Это был второй класс семинарии, тот, в котором я начал преподавать. Было, конечно, тяжело, потому что к каждому уроку надо было полноценно готовиться. Конечно, ждал подвоха, потому что сидели ребята разные, были другие ребята. Большая часть после армии, но уже появилась тенденция, что кто-то не служивший поступал, но всё равно, возраст был такой в основном 20 лет, за 20… Было при том как раз время, когда в Церкви очень нужны были священники. Очень многие у нас поступали в семинарии именно потому, что они готовили священнослужителей. Вот задача учебного заведения была такая. Понимаете? Поэтому для людей, которые приходили для того, чтобы получить профессиональное образование, если можно так выразиться, литургика – это профильный предмет. И конечно, на каждом занятии постоянно ждёшь подвоха, а они специально ищут какой-нибудь казуистический вопрос, на котором тебя срезать. Неудобно же сказать: «Я не знаю ответа на этот вопрос, я же не студент!» Потом ещё отсутствие опыта сказывается. Правда, я тоже в семинарии был таким штатным совопросником (чтобы преподаватель не давал много материала, его надо грузить вопросами). Вот я этим тоже занимался.  Очень интересно мы делали, особенно в конце обучения в четвёртом классе семинарии: мы между собой заочно «сталкивали лбами» монашествующих преподавателей и священников, белое духовенство. Мы спрашивали их: «Что выше, батюшка, монашество или супружество?» И аргументацию одних использовали против других. Ну, мы, конечно, не говорили, кто что нам говорит. Но преподаватели тоже мудрые были. Вот задаёшь вопрос отцу Василию Строганову, он спокойно подумает и говорит: «Слушай, Сергий, да, очень интересно, я помню, что ты про Пелагия спросил. Ну, ты сходи библиотеку, почитай, на следующем уроке нам расскажешь». Такой вот ход. Константин Ефимович обрывал, не давал задавать вопросы не по теме, он не любил говорить не по существу, очень ценил время. Его не разведёшь.

А годы обучения в академии чем запомнились?  

Семинария со школьной системой преподавания была, мы там очень много времени готовились, учили. И вот я в 1985 поступил, в 1989 закончил. В академию не было вступительных экзаменов, тебя рекомендовали или не рекомендовали. Причём интересная практика была у владыки Александра: где-то примерно после Покрова он вызывал студентов третьего курса семинарии по очереди, личное дело, смотрел, листал. И мог сказать: «Знаешь, учишься ты так средненько, троечки есть, какие у тебя планы дальше – монастырь или, может быть, девушка есть? Давай, вот тебе срок, дедлайн – зимние каникулы: или ты приезжаешь, приносишь прошение на вступление в брак, или в монастырь. Потому что академия тебе не светит, успеваемость у тебя слабовата». Тех, кто нормально учился, не трогали, не вызывали, и в принципе, мы уже на четвёртом курсе знали, кто пойдёт в академию. Потом владыка Александр не был сторонником того, чтобы брать в академию женатых, если женат, надо на приход. Потому что женился, а учиться уже некогда. Но многие мудро делали: они обычно поступали на первый курс, и резко череда свадеб наступала. Но потом они сами переводились на заочку, потому что тяжело было реально. С семьёй жить на что-то надо, квартиру снимать. Стипендии были 15, 20 и 25 рублей. Из них ещё вычитался подоходный налог. Самая маленькая стипендия, если у тебя троечка была, это было 13,80. На это что можно было купить? А потом ещё и девальвация, дефолт. По академии был удар очень серьёзный. На «гуманитарке» жили: соевые котлеты, такие очень интересные были, которые нравились некоторым монашествующим, они говорили, что сосисками пахнут. Была тушёнка китайская, масло пальмовое, на котором всё готовили… Тяжеловато было. Но на самом деле, студенты других семинарий, когда сюда попадали, говорили: «У вас так хорошо кормят!» Сказать, что какие-то ужасы тут были, нельзя. Мы же потребители были, не добытчики. Это была головная боль владыки ректора, экономов и так далее. Ну, зарплаты, конечно, преподавательские всегда оставляли желать лучшего, и владыка Евгений потом прекрасно это всё понимал, разрешал нам, священникам, служить на приходах где-то.

А Вы уже, батюшка, были преподавателем? Это ведь был период, когда сокращали довольно сильно штат преподавателей в связи с трудностями экономическими?

В 1990-е годы я не был преподавателем. Да, было такое дело. Ректор был вынужден сокращать штат: если какой-то предмет ведёт несколько преподавателей, то приходилось кого-то отпускать, кого-то оставлять, а если он единственный, кто ведёт, то уже отстаивать приходилось. А в основном уходили, если кого-то забирали на какое-то ответственное послушание или назначали на должность.

[1] схиигумен Никон (Смирнов) (1940 – 2024)