ФИО, сан: игумен Иоанн (Самойлов)

Год рождения: 1955

Место рождения и возрастания: Казахская ССР, г. Караганда

Социальное происхождение: из семьи служащих

Образование: кандидат богословия

Место проживания в настоящее время: г. Сергиев Посад

Дата записи интервью: 19 мая 2024 г.

Отец Иоанн, просим Вас поделиться своими воспоминаниями. Расскажите, пожалуйста, о Вашей семье, детстве и юности. Были ли Ваши родители верующими?

Родился я в Караганде в 1955 году. Родители у меня были верующими, но в храм ходили нерегулярно. А вот бабушка была очень религиозной, она-то и занималась воспитанием своих внуков, нас было трое. Судьба удивительным образом свела в Казахстане моих родителей, ведь отец родился в Куйбышеве (сейчас Самара), а мама – в Саратове, в Энгельсе. В Караганде родился я и мои две старшие сестры.

Крестили меня во младенчестве, во вновь открывшемся храме, а таинство Крещения совершил преподобный Севастиан Карагандинский. Он же был и основателем приходской общины. Тогда большинство людей крестились тайно. Храмы были закрыты, многие боялись заявить о своей религиозности.

Родители мои были людьми благочестивыми. Мама, окончив курсы, работала бухгалтером. Отец был из рабочей семьи и трудился в разных сферах: был и завхозом больницы, и товароведом в электросети, поэтому у нас дома был телефон, что в те времена считалось роскошью. Отец сильно болел плевритом, который он заработал, работая в шахте. Бывало, он сильно закашляется, и было опасение: сможет ли он восстановить своё дыхание. Думаю, что эти переживания и скорби заставляли немного по-другому смотреть на жизнь.

Родители мои пережили очень страшные времена: репрессии и гонения. В 1930-е годы безбожной властью были сосланы в Казахстан, где пережили голод, а затем и войну. Помню, мать со слезами рассказывала об ужасах ежовщины. О том, как гонители, отобрав всё имущество, а бабушка просила оставить хоть швейную машинку, всю семью посадили осенью в вагоны для скота и повезли в Казахстан, где высадили в чистом поле. Им пришлось самим копать землянки.

Помню, это было в конце 1950-х – начале 1960-х гг., на моих глазах выгнали корову со двора. Бабушка очень плакала.

Жили мы скромно. Всё, что нужно для существования, было. Был свой огород, с которого питались, но белого хлеба мы не видели. Когда он появился в магазинах, это где-то в 1960-х годах, вспоминаю, бабушка поднимала нас рано, чтобы занять очередь. На руки тогда выдавали только по три или по пять небольших саечек. У нас были куры, молоко привозили из совхоза, то есть не голодали. Картофель мы сажали много, потому что продавали его, а ещё выращивали и солили огурцы, которые тоже продавали на рынке, и этим жили. И так вплоть до 1970-х годов, когда переехали в Россию.

Караганда – это город в центральной части Казахстана с резко континентальным климатом: со знойным летом и морозной зимой. Морозы там могли доходить до 40 градусов. В эти дни нас даже в школу не пускали.

Что касается домашней религиозности, то у нас было дореволюционное Евангелие и старенький потрепанный молитвослов. Причем Евангелие было только первым томом. Как потом я узнал, существовал ещё и второй – Апостольские послания. Но его у нас не было. Позже этот двухтомник переиздали. Это издание мне владыка Питирим (Нечаев) подарил, когда я уже работал в Издательском отделе. Церковнославянский язык я специально не изучал, как преподают в семинарии, а учился прямо по Евангелию: славянский текст сличал с русским, который был помещён параллельно. Это было очень наглядно и легко. Молитвослов же был маленький, карманного типа, синего цвета. Помню, там ещё были сокращённые молитвы. Я тогда бережно хранил эти книги, как память детства. Эти книги достались от наших прабабушек.

Молиться вместе нас приучили родители. Когда наступал вечер, мы все становились на молитву. Была у нас зала, где в углу висели два образа: Казанская икона Божией Матери и икона Спасителя. Они были бумажные, в киотах, украшенные разноцветными бумажными цветочками. Перед ними мы и молились всей семьёй.

Батюшка, скажите, как часто Вы посещали храм, насколько это контролировалось властями?

В те годы, по правде говоря, ходить в храм было небезопасно, потому что могли исключить из школы, и это могло повлиять на положение моих родителей. Вера притеснялась. Открыто нельзя было храм посещать. Однако бабушка ходила, она ничего не боялась.

Переломный момент в моей религиозности наступил в 12 лет или чуть позднее. До этого в храм я ходил с бабушкой. Не скажу, что часто, но регулярно, чтобы причаститься Святых Христовых Таин.

Помню, была Радоница, 1966 год. Бабушка пришла вся в слезах и сказала, что умер отец Севастиан. Это у меня осталось в памяти. Отец Севастиан был сослан в Долинку, Карагандинский лагерь, сокращенно Карлаг. Когда закончился его срок заключения, он решил остаться там, и стал духовным просветителем того края. Верующие люди приглашали его совершить какие-либо требы. Он, проявляя осторожность, никогда не отказывал. Бывал и у нас дома. После 1955 года, во время правления Хрущёва, наступила оттепель, массовые гонения прекратились, но притеснения сохранялись. И, я бы сказал, не в малой степени. Например, если ты носил крестик, то могли исключить из школы, вызвать к директору. Человеком ты уже был ненадёжным. Приходилось скрывать свою набожность. Вот так прошло моё детство.

Были ли у Вас знакомые из других конфессий?

У меня было два друга. Один из них – немец. Казахстан – это страна ссыльных. Там было много немцев, корейцев, евреев.  На нашей улице жили и немцы, и евреи, и жили достаточно дружно. Так как в храм ходить было нельзя, каждый соблюдал свои обряды, и никто никому не мешал. Мой друг-немец был католиком, помню, они праздновали свою Пасху. Мы были одногодками, в одном классе учились, но я скрывал свою веру. Друзья, конечно, подозревали, что я верующий.

Можете сравнить времена Хрущёва и Брежнева?

При Хрущёве было строже. Он оставил о себе память как антирелигиозник. Родители негативно отзывались о его деятельности. Я тогда был ещё младенцем. А Брежнев… То, что я рассказал, более касается времен Брежнева. Конечно, не было ещё разрешено открыто исповедовать свою веру. Храмы ещё не открывались. Но была уже другая идеология.

При Брежневе наша семья уже переехала в Россию. Мы очень хотели поселиться в Загорске, так раньше назывался г. Сергиев Посад. Сюда притягивала лавра. Но самое близкое место, где можно было поселиться, был г. Струнино. Это уже Владимирская область. Вот сюда и переехала наша семья в 1971 году.

Не скажу, что было очень плохо при Брежневе. Храмов было немного. В Александрове был один храм, в котором отпевали моего отца в 1976 году. Сейчас это Александровский женский монастырь. Всё отслеживали, даже когда приходили крестить.

Когда в 1971 году я приехал сюда, мне уже было 16 лет. Были у меня мысли поступить учиться в семинарию. Однако это не удалось осуществить сразу, потому что было очень много причин. И все они, так сказать, «хвосты этих гонений». Но вера моя была твёрдая, я не боялся. Мама моя очень хотела, чтобы я получил высшее образование и стал хирургом. Наверно, я мог бы осуществить её мечту, потому что медицина мне нравилась. Но тогда я проявил непослушание своей родительнице, и она не стала препятствовать моему желанию. Однако, у духовника она спрашивала, почему я не слушаюсь. Духовник уклонился от ответа, сказав, что я уже могу решать сам. Девять с половиной классов средней школы я окончил в Караганде, а последнее полугодие 10-го класса заканчивал уже в Струнино. После окончания школы, помню, встретил преподавательницу, которая меня спросила: «Почему ты не поступаешь в институт? Ты что, в семинарию хочешь?»  Тогда было странным не учиться дальше. Но я сделал ставку на духовное образование, за что потом и поплатился. За время, которое предшествовало поступлению в семинарию, можно было получить светскую специальность. Но получилось так, как получилось.

Я отчётливо помню тот день, когда умер Брежнев. По всему городу раздался жуткий вой сирены. Я тогда проходил по площади между Троицким собором и митрополичьими покоями в лавре.

А если говорить про Вашу духовную жизнь, был ли у Вас духовник? Какие отношения с ним были?

Когда я жил в Караганде, своего духовника у меня не было. Я исповедовался у приходских священников. Вспоминаю, как-то во время прочтения общей исповеди, батюшка, повернувшись ко мне, попросил выйти. Я смутился и обиделся. Думаю: «Почему? Ведь пришёл исповедоваться». Но, когда общая исповедь закончилась, он ласково подозвал меня и сказал: «Ты знаешь, почему? Потому что есть перечень грехов, о которых тебе не надо знать. Только для взрослых». Мудрые были священники.

В город Струнино мы переехали по желанию моей старшей сестры. В детстве она переболела менингитом, но не обошлось без последствий. Всю жизнь она несла свой крест, а в Загорск приехала за духовной помощью. Ей здесь очень понравилось. Как она потом говорила, преподобный взял её под своё «крылышко».

После смерти отца Севастиана все решения мы стали согласовывать с насельником лавры, тогда игуменом Наумом (Байбородиным). Отец Наум был очень популярен. К нему многие приезжали. Приехал и я с родителями в 1969 году. Сердечно благодарю его за то, что он много мне дал. По сути, после смерти моего родителя он заменил мне отца. Я очень любил его и беспрекословно слушался. Батюшка давал мне читать книги, а позже познакомил с архимандритом Иннокентием (Просвирниным), тогда отцом Анатолием, который трудился в Издательском отделе Московской Патриархии. При Издательском отделе отец Иннокентий организовал курсы греческого языка. В группу по его изучению вошли я, почивший игумен Андроник (Трубачёв), почивший епископ Феофилакт (Моисеев), почивший Валентин Арсеньевич Никитин и ещё несколько человек. Замысел был таков, чтобы выучить язык и уметь переводить творения святых отцов на русский язык. Но, к сожалению, группа распалась. Однако полный курс греческого языка я прошёл.

По благословению отца Наума мы совершили паломничество в Псково-Печорский монастырь и там познакомились с архимандритом Иоанном (Крестьянкиным). После встречи с ним я стал чаще приезжать сюда и окормляться у него. Зная, что духовников можно менять только в случае их смерти или смены места жительства, я продолжал общаться с отцом Наумом. Конечно, смущался. Мои терзания разрешил отец Иоанн, сказав, чтобы я не смущался, а исповедовался у отца Наума или отца Кирилла в лавре, серьёзные же вопросы мог разрешать с ним. Так я и поступал.

Если сравнивать духовное руководство архимандрита Наума и архимандрита Иоанна, они оба – достойные духовники, но у них разное устроение. Отец Иоанн – всегда жизнерадостный, более мягкий и сострадательный. Отец же Наум был больше аскетических взглядов, строгой аскезы. Сам он был делателем молитвы Иисусовой. Мне он дал в правило ежедневно совершать пятисотницу, учить наизусть псалмы, воздерживаться от пищи в среду и пятницу. А когда меня призвали в армию, посоветовал не снимать крестик. Конечно же, я не мог ослушаться. Но потом это сказалось на моей судьбе: в армию меня не взяли, и появилась статья в моей биографии – религиозный фанатизм.

Батюшка, а как так получилось?

А получилось вот как. Было это в ноябре. Я получил повестку из военкомата для прохождения срочной службы. В местном военкомате, в Александрове, не обратили внимания, что на шее у меня был крестик. Комиссию я прошёл успешно, и был определен в 131-ю бригаду. Это морская авиация, как я потом понял, я должен был прибыть на место службы в Калининград. Но предстояло ещё пройти медкомиссию в области, во Владимире. Во время её прохождения меня «забраковали» и отправили назад. Через несколько дней, когда меня вызвали в военкомат, меня встретили, как бы помягче сказать, «недружелюбно». Стали устрашать и говорить, что я их опозорил, что они «устроят мне жизнь» и что для таких, как я, уже там, на севере, готовы концлагеря. Неприятно, конечно, было. Вот с этого момента и начались мои мытарства.

Когда меня призвали во второй раз, была весна. Во время прохождения комиссии врач-невропатолог, женщина, обратила внимание на нательный крестик и спросила, не верующий ли я. Я ей ответил, что да, из семьи верующих. Она начала сильно раздражаться и стыдить меня, на что я только ответил, что веровать в Бога допустимо по Конституции СССР. Но в те годы, это к вопросу о брежневской политике, наверное, нельзя было по-другому. Сейчас я её совершенно не осуждаю. Она мне дала направление в психдиспансер. Сначала в местный. Но врач, пообщавшись со мной, счёл меня годным к военной службе и не выявил отклонений. Этот результат не удовлетворил женщину-невропатолога, и она теперь отправила меня в психдиспансер города Владимира. Мы поехали с отцом. Когда прибыли на место, меня осмотрел врач и сказал, что нужно лечь в стационар для наблюдения. Помню только, как открылись железные ворота, и я оказался в другой среде. Смотрю – а вокруг одни душевнобольные люди. Первая ночь была кошмарной. Я не спал, потому что меня поселили в палату для буйных. Вероятно, такие были порядки для вновь прибывших.

На другой день, удостоверившись в том, что я не буйный, меня перевели в другую палату. Благодарность моему отцу за то, что приезжал ко мне каждый день. Врачам же он говорил, что его сын здоров и, если что-то случится, готов с ними судиться. Царствие ему Небесное! Жизнь удивительна тем, что везде можно встретить верующих людей. Так произошло и со мной. В том диспансере работала прачка. Она была верующим человеком и, видимо, зная мою ситуацию, старалась поддерживать меня. Как-то она меня подозвала и сказала: «Саша, только не молись здесь, не крестись. Таблетки, что тебе дают, не принимай». Бывало, в прачку заведёт и скажет: «Вот тебе просфорочка, скушай, но только не молись». Приносила и антидор. Пробыл я там недели две. Во время выписки при комиссовании, помню, сидели три врача и, смеясь, говорили: «Неужели ты верующий?» Я отвечал, что я религиозный человек. А они не унимались и вновь спрашивали: «Ты веришь, что Бог есть?» И я отвечал утвердительно. В итоге меня отпустили, но статью религиозного фанатизма поставили.

Это статья 7а. С этой статьёй поступать в семинарию было нельзя. Мне тогда было где-то лет 19, и я ни в какой вуз поступить не мог. Только после семи лет работы в Издательском отделе, благодаря владыке Питириму, поручившемуся за меня, получил от него положительную характеристику и был допущен к испытательным экзаменам в семинарии. Помню, зашёл в кабинет к ректору, владыке Александру (Тимофееву), на собеседование, а он, открыв личное дело и увидев статью, насторожился и спросил: «Почему ты не служил в армии?» Очень трудно, будучи запятнанным, доказывать, что ты чист…

Но, слава Богу! Закончил семинарию я успешно. Согласно успеваемости – вторым по списку. Академию – тоже одним из первых, и был оставлен кандидатом на преподавательскую должность. Всё это время меня поддерживали духовники: отец Иоанн (Крестьянкин) и отец Наум. Царствие им Небесное! Это их заслуги, что мне удалось получить и духовное образование, и принять священный сан. Поминайте наставники ваша (Евр.13:7). Да, у каждого свой путь к Богу. Кому-то легко всё дается в жизни, а кому-то и нет. Но Промысл Божий действует и направляет всё ко благу!

Скажите, пожалуйста, как протекала жизнь в лавре?

В 1970-х годах в лавре подвизались седовласые старцы. Некоторые из них, возможно, были без образования, но имели богатый жизненный опыт. Это архимандрит Николай, игумен Зосима, игумен Виссарион, архимандриты Иерофей и Макарий (канонархи). Всех молящихся привлекало, конечно же, стройное, красивое пение. Наша семья очень любила ходить на акафист Божией Матери по средам в Покровский семинарский храм, когда там пели студенты, и мы старались его не пропускать. Ещё очень любили параклисис Божией Матери в пятницу и акафист преподобному Сергию по воскресным дням, которые совершаются и по сей день в Троицком соборе лавры. Вот так лавра и жила. Сейчас у неё много подворий, а на территории много разных палаток и магазинчиков. Раньше этого не было. Была одна иконная лавка под гульбищем Трапезного храма, которой заведовал архимандрит Виталий.

Одной из самых ярких личностей, конечно, можно признать архимандрита Матфея (Мормыля) и его хор. По-моему, был очень короткий период времени, когда он был назначен благочинным лавры. У меня остались добрые воспоминания о нём не только как о прекрасном регенте, но и о внимательном, чутком и добром человеке.

В лавру приезжало много паломников, которые заказывали разные требы. Всегда были синодики. Но это не просто книжечка, это толстая книга, в которую вписывали имена для поминовения на 40 дней (сорокоусты), полгода, год и другие. Их нужно было ежедневно на утреннем богослужении поминать. А потому набирали всегда «штат» мужчин, которых приглашали пройти вперёд, поближе к клиросу, для чтения этих синодиков. Посещая часто литургию, я находился в этом «штате». В конце литургии, после «Отче наш», раздавали за эти «труды» просфорочки. А однажды, помню, нам раздают календари и говорят: «Это отец Матфей вам благословил за ваши труды». Это было один раз, но запомнилось на всю жизнь. В начале 1970-х годов прошлого века получить календарь журнального формата – это была роскошь.

В то время я устроился работать в аптеку №33 возле лавры. Заведующей была Елена Леонидовна Никулина, я её отпевал после кончины, женщина верующая, но в силу своего положения скрывавшая свою религиозность. Однажды мы с ней встретились на территории лавры. Проходя мимо Михеевской церкви, я, не заметив её, осенил себя крестным знамением. Увидев меня, она отвернулась, а потом, на другой день, вызвала и спросила: «Саша, ты что, верующий»? Я говорю: «Да». – «Ну ты особо-то не выказывай себя», – сказала. Видимо, боялась, что ей могут сделать выговор за то, что держит в штате верующих работников. Вот такими были брежневские 1970-е годы.

Ещё один случай произошёл со мной в то же время. Отец Наум дал нам с сестрой благословение: полностью вычитывать за день Псалтирь, деля её пополам. Было трудно, но мы старались неукоснительно это делать. А потому, каждую минуту я старался использовать для чтения, чтобы успеть. Однажды я присел на лавочку около академии. Это место сейчас шутливо называют «аллеей знакомств». Рядом с собой положил портфель, в котором лежала карманная Библия, а сам читаю Псалтирь.  Вдруг подходят два милиционера и спрашивают: «Вы кто такой?» Отвечаю: «Прихожанин лавры». Они продолжают: «Где работаете? Пойдемте, пройдемте с нами». И повели меня туда, где сейчас находится музей рядом с Троицким собором. Там был так называемый КПП. Взяли портфель, открыли и всё просмотрели. Достали Библию и спрашивают: «Откуда Библия?» Не помню, что ответил. Но ничего не отобрали, отпустили. Лавра в те временя была под надзором, её «окормляли» власти. Знаете, на Пасху как было? В храм на службу попасть было непросто. Служили в трех храмах – Успенском, Трапезном и Троицком. Но, чтобы пройти на территорию лавры и зайти в храм, приходилось приезжать на три часа раньше, т.е. к девяти часам, потому что после десяти выстраивался кордон, и были случаи, когда верующих не пускали. Эти три часа мы ждали в храме, слушали Деяния апостолов. В храме встречали и крестный ход, т.к. участвовать в нём было нельзя. Зато такая была радость от того, что побывал на пасхальной службе! Это чувство несравнимо с тем, что чувствую ныне, хоть я уже и сам служу. А вот то состояние, которое испытывал, когда молишься с трудом, когда уже спать хочется и валишься с ног, его уже нет. Видимо, скорби и притеснения дают возможность по-настоящему ощутить пасхальную радость.

В лавре тогда было три хора: смешанный хор пел раннюю литургию, позднюю – братский хор, а ещё был хор студентов. Студенческим хором тогда управлял протоиерей Зотик Якимчук. Братским хором управлял отец Матфей. Многие священники и епископы до сих пор вспоминают его, потому что пели у него. Я тоже несколько месяцев был в составе братского хора, но не выдержал нагрузки.  Прости меня, Господи! Уж очень тяжело было совмещать и учебу, и работу в Издательском отделе, и посещать спевки. Я отказался, за что отец Матфей на меня обиделся и при встрече шутливо называл беглецом. Он был человеком остроумным, с хорошим чувством юмора. Уж очень он любил мою маму, говорил, что как только видит её, сразу свою маму вспоминает. Потом наши пути ещё пересеклись, когда мы вместе работали в Богослужебной комиссии.

В 1970-е годы наместником лавры был отец Иероним, который оставил добрую память и глубочайший след в сердцах людей. Он был хорошим проповедником и умел видеть внутренний мир человека. Поскольку я не мог поступить в семинарию, у меня часто на лице была скорбь, хотя я и старался её не показывать. И вот однажды подхожу под помазание, и он говорит: «Ну что ты всё время такой печальный?» Казалось, ну что такого? Но ведь когда о тебе кто-то вспомнил, и человеку не безразлична твоя жизнь – это многого стоит. Тем более, наместник. 

Что же касается строительства, то не могу припомнить что-то особое. Храмы стояли в лесах и снаружи, и внутри. Расцвет наступил лишь при архимандрите Феогносте (ныне – митрополите), но это уже ближе к 1990-м годам. Стали переделывать гульбища, строить кельи и подсобные помещения.

Поступить в братство лавры можно было лишь только через академию, других путей не было. Позже, правда, наступили послабления. Сейчас в академии своё монашество, в лавре – своё.

А о жизни семинарской, академической с точки зрения студента что можете сказать?

Память сердца сохранила многих преподавателей, но особенно таких, как Константин Ефимович Скурат – он преподавал нам катехизис, архимандрит Иоанн (Маслов) – литургику, игумен Феодосий (ныне епископ) – гомилетику, он же был и старшим помощником по семинарии, архимандрит Макарий – историю Русской Церкви и, конечно же, Алексей Ильич Осипов – основное богословие.

Жили мы, студенты, очень дружно. Сейчас всё немного по-другому. Скажу так: было больше ответственности при подготовке к урокам. У нас двоек практически не было. Мы старались их не получать, но шпаргалками пользовались. Сейчас совсем другое время. У каждого мобильный телефон – предмет искушения.

Помимо учёбы у нас было обязательное клиросное послушание. Студентов распределяли на «десятки». Этим словом именовалось и само богослужение. Перед каждой десяткой была спевка. Например, если мы сегодня поём, допустим, вечером, то после обеда обязательно спевка. Нас строго контролировали по списку. Если пропустил, то вызывали «на ковёр». Никуда не денешься. Объяснительную брали. Если какая-то была нужда, то необходимо было отпроситься.

Культурных мероприятий, как сейчас, у нас, конечно же, не было. Но были вечера Библейской истории. Преподавал её Борис Николаевич Пушкарь (ныне – митрополит Вениамин). Лекции были очень интересными. Раз или два раза в году он подбирал слайды к этим лекциям и показывал их, сопровождая интересными повествованиями. Были ещё Филаретовские вечера, на которых выступали с церковными песнопениями. И, конечно, Покров Пресвятой Богородицы – престольный праздник академии.

В те времена ещё не было Миссионерского отдела. Не было и курсов абитуриента. Иногда к нам приглашали на беседу духовников из лавры. Вот это было невероятно интересно. Тогда же в семинарии русский язык и стилистику преподавал отец Артемий Владимиров, который заинтересовывал своими пастырскими беседами.

Обучались мы четыре года в семинарии и четыре года в академии. В академии не было кафедр, как сейчас, было просто четыре курса. Были те же самые предметы, но которые глубже изучались. Но что запомнилось больше всего – запомнилось догматическое богословие, которое преподавал Михаил Степанович Иванов. Держал он нас в узде, давал при этом глубокие знания. Помню, как-то во время урока он спрашивает: «Скажите, какая церковь бывает?» – «Единая, Святая, Соборная, Апостольская». – «А какая ещё?» А я возьми, да скажи: «Лукавнующих». А он: «Правильно!» А я запомнил из псалма «возненавидех церковь лукавнующих, и с нечестивыми не сяду» (Пс.25:5). Говорит: «Надо же, какой!» Вот так он учил нас.

Архимандрит Матфей преподавал нам литургику. Особенно подробно мы изучали с ним Пасху Ветхозаветную. Он показывал нам истоки, к которым восходит современная литургия.

На первом курсе академии я смог показать свои знания и стал стипендиатом премии Патриарха Алексея I и даже стал получать повышенную стипендию. Стипендиату разрешалось уже после окончания первого курса академии закрепить тему кандидатской работы. Мне открылась возможность воспользоваться этой привилегией, однако не было выбранной темы. Но Господь Своим Божественным Промыслом управил Сам и теперь могу сказать, что это во многом определило моё пастырское служение. 

Шел юбилейный 1988 год. Все готовились к празднованию Тысячелетия Крещения Руси. В академии впервые для написания кандидатской работы были предложены три темы о пастырстве протоиерея Иоанна Кронштадтского. Я остановился на одной из них: «Пастырь – совершитель богослужения по сочинениям святого праведного Иоанна Кронштадтского». За благословением поехал к отцу Иоанну (Крестьянкину). Батюшка благословил и сказал: «Бери, бери. Сама работа напишется». Думаю, ну как она может написаться сама? Я стал собирать материалы, ксерокопировать всё, что было связано с Кронштадтским пастырем. Очень много оказалось различных статей в периодических церковных дореволюционных журналах: «Русский инок», «Воскресное чтение», «Русский паломник». Митрополит Питирим (Нечаев) благословил воспользоваться ксероксом Издательского отдела. Благодаря этой возможности, я отксерокопировал практически всё полное собрание сочинений отца Иоанна Кронштадтского и, всё перечитав, разделил по темам. Таким образом, у меня появилась огромная картотека. Оставалось теперь только всё переработать и изложить.

Вскоре написал первое сочинение. Оно было посвящено жизнеописанию святого праведника. Изучая его биографические данные, я ещё более воодушевился. Но вдруг, как говорят, у меня наступил ступор, я растерялся. Конечно, расстроился и стал усиленно молиться отцу Иоанну Кронштадтскому. И снится мне сон. Вижу я отца Иоанна, как живым, и у него в руке чаша. Обращаясь ко мне, он говорит: «Ну что, тяжело тебе, да? На, попей водички». И напоил меня. А потом говорит: «Ну, теперь пойдет всё легче». И, действительно, пришли мысли, и всё пошло, как говорят, «как по маслу». Кандидатскую работу я благополучно защитил, и она даже была признана одной из лучших того выпуска. После научного труда я очень сроднился с отцом Иоанном. Полюбил его. Даже когда речь зашла о моем постриге, митрополит Ювеналий (Поярков) в предварительной беседе спросил меня: «Какое имя Вы хотите получить в постриге?» Я ответил, что очень люблю отца Иоанна Кронштадтского. На что владыка ответил: «А я думал, преподобного Сергия». Так я из-за своего хотения и стал Иоанном, что не даёт мне возможность расслабляться и заставляет чаще вспоминать подвиги моего Небесного покровителя.

Отец Иоанн, расскажите, пожалуйста, про пожар в академии.

Это одна из самых трагических страниц в истории академии. Произошло это 28 сентября 1986 года. Я тогда учился в третьем классе семинарии.  В 50-м корпусе была и моя кровать, но мне было разрешено жить дома. А жил я тогда в городе Струнино. В день трагедии на первой электричке я ехал в лавру и, проезжая панорамное место, где видна вся лавра, увидел огромное зарево. Все пассажиры всколыхнулись… Это горела академия. Там были мои друзья. Отпевали погибших студентов в Успенском соборе. Вот такое горе нам пришлось пережить. После пожара всех студентов распределили, и занимались мы, ютясь в маленьких подсобных помещениях. Но к юбилею Тысячелетия Крещения Руси в 1988 году всё восстановили.

Расскажите, пожалуйста, как Вы закончили академию?

Академию я окончил в 1991 году. Первые три курса был лидером, то есть лучшим студентом и стипендиатом премии Святейшего Патриарха Алексия I. На четвёртом курсе уступил первенство отцу Алексию Крикунову. Он закончил окончил первым, а я вторым.

А что было после?      

Меня и моих однокурсников: Алексея Крикунова и Сергея Жирова (сейчас они уже священники) оставили при академии на вакантную должность преподавателя. Нужно сказать, мы до последнего не знали, какие нам предметы доверят преподавать. Просто сказали, что мы не будем распределены в другие семинарии. Остальные студенты выпуска отправились по разным весям. В конце августа на педсовете я узнал, что буду преподавать грамматику церковнославянского языка во 2-м классе семинарии. На тот момент этот предмет вёл Анатолий Алексеевич Матвеев.

Насколько сложно было войти в курс дела?

Да, было нелегко. Как раз 2-й класс семинарии я не учился. Была практика способных студентов переводить через класс. Это коснулось и меня. А потому не было лекций. Всё пришлось начинать с нуля. Кто-то мне подарил рукописный конспект лекций одного из студентов семинарии, в библиотеке я взял учебник В.В. Бородич, потом кто-то дал мне рукописную тетрадь бывшего преподавателя Ушкова, вскоре была издана грамматика церковнославянского языка иеромонаха Алипия (Гамановича). На основании этих пособий я стал писать свои лекции. Справедливости ради могу сказать, что первоначально имел провалы в знаниях и не всегда мог ответить на вопросы студентов. Конечно, готовился к лекциям. Но, чтобы знать предмет, его нужно преподавать, и не один год. Спустя три года пришёл навык, у меня появились свои лекции, стало гораздо легче. Признаюсь, сначала я роптал, что достался скучный предмет. Но со временем я его полюбил, ведь это язык богослужения, а когда я изучил церковнославянскую грамматику, мне стало легко понимать его смысл. Потом пришло понимание, что и здесь меня Господь ведёт Своим Промыслом по жизни. После пяти лет преподавания языка меня включили в состав Синодальной богослужебной комиссии, где я уже почти 30 лет тружусь славянистом.

И как Вам удалось заинтересовать студентов?

Кроме лекций и грамматического разбора богослужебных текстов я небольшую часть времени на уроке посвящал чтению своей диссертации. Одна из глав её называется «Толкование литургии по сочинениям отца Иоанна Кронштадтского». Говорю: «Братья, давайте теперь мы с вами послушаем живое слово праведника». И они с удовольствием слушали. Таким образом я пытался у студентов сохранить интерес к языку.

Когда я был назначен благочинным храмов Сергиево-Посадского района, я стал практиковать в конце года обучения выполнение практической работы. Студентам выдавал жития прославленных новомучеников и просил написать проект тропаря и кондака. И нужно сказать, многие студенты выполняли задание успешно. Их труд не пропал бесследно. В прошлом году члены нашей епархиальной Богослужебной комиссии переработали эти творения и отправили тропари и кондаки новомученикам Радонежским в Синод.

А как Вы приняли решение стать священником? Какие были обстоятельства?

Желание стать священником у меня было давно, ещё с отрочества. Учился я, наверное, в классе седьмом, и в Караганду, где я родился и провёл детство и юность, на престольный праздник в храм Рождества Божией Матери приехал митрополит Алма-Атинский и Казахстанский Иосиф (Чернов). Прекрасный был архиерей, святой жизни человек. И вот, после окончания богослужения мне захотелось вместе со всеми взять у владыки благословение. Увидев меня, он спросил о моих планах и благословил ехать в Загорск и поступать в семинарию. Но поступить сразу не удалось. Об этом я уже рассказывал. Моя мечта осуществилась только когда мне исполнилось 40 лет. Предшествующие два десятилетия были посвящены издательской деятельности и приобретению жизненного опыта. Жениться я не хотел, но очень желал стать насельником Троицкой обители. После окончания академии даже написал прошение о приеме в братство, но получил отказ. У Господа Свои планы.

В 1995 году, в один из приездов к отцу Иоанну (Крестьянкину), я поднял вопрос о своём рукоположении. Батюшка спросил: «А сколько тебе лет? Я ответил: «Сорок». «Ой, – говорит, – уже на пять лет опоздал. Я в 35 принял сан. Давай, рукополагайся». Так, 1 июня 1995 года ректор академии епископ Филарет (Карагодин) в Покровском храме рукоположил меня в сан диакона. А 11 сентября этого года уже другой ректор архиепископ Евгений (Решетников) – в сан иерея. Вскоре я получил предложение от архимандрита Владимира (Кучерявого) перейти служить в Успенский храм на улице Болотной, который он из руин восстанавливал. И я по благословению архимандрита Иоанна (Крестьянкина) принял решение о переходе из академии на приход.  

Скажите, было ли просто перейти из академии на приход?

Было очень непросто, потому что это разные юрисдикции. Академия находилась под Патриаршим омофором, а Успенский храм, на тот момент, – под омофором митрополита Ювеналия (Пояркова).

В октябре месяце я написал прошение о переходе, которое владыка Евгений подписал, сказав, что не против. Московская епархия тоже подала прошение в Патриархию. Как мне сказали, владыка Ювеналий лично написал ходатайство. Но в течении четырёх месяцев не было ответа. Возможно, это было связано с тем, что Русской Православной Церкви стали отдавать храмы, и Москва сама нуждалась в духовенстве. Мне, если честно, не очень хотелось оказаться в столице, а потому я стал переживать за свою будущую судьбу. В тот момент репринтом издавалось многотомное издание «История Русской Церкви» митрополита Макария (Булгакова). Для этого издания на каждый том я готовил приложение о монастырях Русской империи. Руководитель проекта С. Л. Кравец по просьбе игумена Андроника (Трубачёва) решил узнать у владыки Арсения о моём прошении. И 13 февраля 1996 года я официально получил указ уже от митрополита Ювеналия о назначении в клир Успенского храма.

Наступило время, когда потребовалось применить знания, которые я получил в академии, на практике. И прихожане этого храма стали моими учителями. Два с половиной года я прослужил в этом храме, а потом был переведён настоятелем в Ильинский храм и назначен благочинным церквей Сергиево-Посадского района. Началась новая страница моей жизни, уже совсем другой, о которой я совсем и не подозревал. Нужно было набираться опыта представительской и административной работы.