ФИО, сан: протоиерей Александр Мякинин

Год рождения: 1967

Место рождения и возрастания: г. Горький

Социальное происхождение: из семьи служащих

Образование: высшее, кандидат богословия

Место проживания в настоящее время: г. Нижний Новгород

Дата записи интервью: 01.07.2024

Беседу проводил иерей Илия Третьяков, старший преподаватель Нижегородской духовной семинарии.

Отец Александр, расскажите, пожалуйста, о Вашей семье, о Вашем детстве и юности. Были Ваши родители или другие члены семьи людьми верующими?

Да, я насколько себя помню, всегда имел в сердце своём веру, которая когда-то была совсем детской, наивной, а по мере моего возрастания она укреплялась, проходила через горнило сомнений, но в конце концов стала вполне сознательной и достаточной для того, чтобы я мог чувствовать себя православным христианином. Конечно, это всё благодаря моим родителям, моей маме, моей бабушке, которые были верующими людьми и с самого раннего детства водили меня в храм. Я сколько себя помню, всегда посещал храм, когда ещё даже не мог ходить – меня носили, потом водили, потом возили, и я каждые субботу и воскресенье, каждый праздник, тем более, Пасху и Рождество, был всегда в храме. И вокруг был мир, который не хотел признавать Христа: были мои сверстники, были мои родственники, которые считали, что всё это отжившее прошлое, что всё это заблуждение, и нужно предпринять какие-то усилия для того, чтобы освободить меня от этих предрассудков и вывести меня на свободу мысли, на свободу от веры, которую они понимали как что-то неверное. И поэтому в этих условиях противостояния и необходимости защищать свою веру, собственно, и проходило моё духовное формирование. Я в школе вынужден был претерпевать некоторые притеснения, гонения со стороны начальствующих, которые как раз и предпринимали эти усилия, будучи убеждёнными, что меня нужно спасать. Спасать от веры, которая есть не что иное, как заблуждение, и поэтому мои первые впечатления об этом связаны с тем, что я должен был найти какие-то доводы, аргументы в пользу своей веры.

Наверное, нужно оговориться сразу о хронологических рамках. Вы, батюшка, 1967 года рождения, то есть школьные годы – это 1970-е годы, застойные времена, эпоха развитого социализма, и тогда эти гонения на Церковь не носили открытый характер, но скрытое противостояние ощущалось во всех сферах жизни человека.

Да, безусловно, можно с уверенностью говорить, что советская власть этого периода старалась потихонечку «придушить» Церковь, то есть поставить её в такие условия, в которых она естественно умрёт. Ей должны были перекрыть кислород. Её вытеснили на обочину жизни и наблюдали, как вот эти старушки, которые составляли основную возрастную группу прихожан, уйдут в вечность, а на их место никто не придёт. И кстати, так думали не только неверующие люди, но и верующие: они со скорбью отмечали, что как бы перспектив у Русской Церкви не наблюдается, потому что на смену одному поколению не приходило, по крайней мере, в массовом, заметном виде, другое поколение. Были, конечно, люди среднего возраста и молодые, но это были единицы, а в основном в храме, как известно, были «белые платочки». И вот власть рассчитывала на то, что их время уйдёт, и вместе с ними уйдёт и Церковь.

Но в то же время нужно заметить, что молодёжь того периода не была атеистически настроена, она была просто безрелигиозна, она ничего не знала о Боге, о Христе. У некоторых возникали какие-то вопросы, какие-то стремления к этому, духовная жажда просыпалась, но она была настолько примитивна, настолько не оформлена, что ли, что трудно было рассчитывать, что эти люди смогут дойти до сознательной веры. Но вот я могу отметить с некоторым удовольствием, что мои одноклассники, мои друзья, зная о моей вере, никогда не относились ко мне враждебно. Они могли не понимать меня, они могли не соглашаться со мной, но они не были увлечены тем задором богоборчества, атеизма, о котором мы знаем из книг, как о присущем людям 1930-х-1940-х годов.

Расскажите, пожалуйста, немножко о своих корнях, о своей семье, родителях, их происхождении, об их церковном становлении, если таковое имеется.

Да, мои дедушка и бабушка были очень верующими людьми, и мой дедушка был в церковном совете Сормовского собора[1], они в 1911 году переехали из Казани в Нижний Новгород и здесь «бросили якорь» – до конца своих дней прожили в Нижнем, который назывался тогда Горьким. Их дети не все разделяли их мировоззрение, хотя по началу даже кто-то из моих родственников, дяди в основном, братья моей мамы, ходили в храм и прислуживали там мальчишками в алтаре, но это был какой-то эпизод. Потом они всё-таки были подвержены влиянию советской школы и от веры отошли. Кроме самой старшей сестры моей мамы, которая была старше её на двадцать с лишним лет. Она родилась ещё в царское время и училась в гимназии, поэтому она была сознательной верующей женщиной и влияла как авторитет на всех своих братьев и сестёр. А моя мама была самая младшая в семье, и её воспитывала не только её мама, но и её старшая сестра, она имела некое духовное попечение о ней. И моя мама, также как и её сестра Нина, сохранила веру, хотя, может быть, пройдя определённый период ослабления веры, но всё-таки, в конечном итоге, они пришли к сознательной вере, читали духовную литературу, регулярно посещали храм.

Мне посчастливилось родиться в семье, где вера была естественной, как дыхание: у нас в доме были иконы, мы постоянно ходили в храм, исповедовались, причащались, была какая-то духовная литература, которая осталась от дореволюционного времени, была возможность как-то тайно обзавестись и литературой самиздатовской. Всё-таки была возможность духовно себя укрепить и знать о той вере, которая нам досталась в наследство.

Совершенно логично Вы были крещены в младенческом возрасте, в каком храме Вас крестили?

Тогда в Горьком было всего лишь три действующих храма: это храм Живоначальной Троицы в Высоково[2], храм Преображения Господня в слободе Печёры[3] и храм Преображения в Карповке[4]. Всё это были храмы на окраине города, они были когда-то сельскими, и в них, конечно, не помещался народ, который желал помолиться. Меня крестили в Преображенском храме в Печёрах. Царство Небесное покойному отцу Феодору Данилову[5], я всегда поминаю его, он и совершил надо мной крещение.

Он был настоятелем на тот момент?

Не могу сказать. Он был какое-то время настоятелем, но не всегда. Но служил он. Сначала там, а потом в Высоково, и я застал его уже в отрочестве как такого активного батюшку, служащего священника, очень доброго, хорошего. Когда я был в армии, он скончался, и я поминаю его до сих пор.

Какой была обстановка в храмах в ту эпоху? Что Вам запомнилось?

Вообще, конечно, многие молодые люди сейчас даже и представить себе не могут, как отличалась церковная жизнь того времени от той, которую мы наблюдаем сегодня. При том, что церковных людей было не так много – гораздо меньше, чем сегодня – но, так как было всего три храма, они были переполнены. И не только в большие праздники, но и в обычный воскресный день храм был набит буквально «битком»: в него невозможно было просто так пройти. Люди приходили заранее, чтобы занять место в храме и стояли вплотную, как сегодня иногда в городском транспорте не стоят люди.

Я помню, например, такие эпизоды, которые были вполне характерны, когда от духоты, от тесноты пожилые люди падали в обморок. И был такой Сычёв Борис Николаевич[6], такая колоритная фигура Высоковского храма: очень высокий, атлетически сложенный человек. Он буквально под руки брал бабушку, выносил её на свежий воздух и приводил её в чувства. У него было такое послушание, и такие случаи случались регулярно. Так что народу было очень много в храмах, и это была, собственно, проблема. Многие стояли на улице, особенно если это было лето, потому что им просто не хватало места. А в большие праздники вся ограда, вся территория в ограде была заполнена народом. На моей памяти искали возможность как-то этих людей вовлечь в богослужение: микрофон был в алтаре и на солее, выводили колонки на улицу, тогда достаточно примитивные советские колонки, и народ слышал, как поёт хор, как произносит возгласы священник и всё-таки включался в эту общую молитву. Как я уже сказал, в основном это были пожилые люди, мне самому впоследствии пришлось ознакомиться со многими документами из архива уполномоченного совета по делам религий Горьковской области, и было понятно, что в 1950-х – начале 1960-х годов количество людей, которые посещали храмы, резко возросло, и для власти это было неожиданно и неприятно. 

С чем это было связано?

Это было связано с миграцией сельского населения в город: открывались предприятия, расширялись уже имеющиеся, требовались рабочие руки, и власть предпринимала усилия, чтобы эта миграция осуществилась. Сельская жизнь становилась всё менее перспективной для сельского населения. Открывались возможности для рабочего класса, и многие просто переезжали: им давали жильё, и они становились рабочим классом. И вот эти люди имели традиционное религиозное воспитание, может быть, они были приобщены к Церкви больше на обрядовом уровне, но они хранили традиции своих родителей и считали нужным освящать куличи на Пасху, ходить за святой водой на Крещение и так далее. Поэтому особенно в такие праздники народу было неимоверно много. И конечно, эти люди и впоследствии составляли костяк православных общин этих трёх городских храмов. Нужно сказать, что это было не только в городе Горьком, но и в окрестных городах, таких как Арзамас, например, или Балахна, когда открыли, по-моему, в 1957 году балахнинский целлюлозо-бумажный комбинат, туда в основном пришли работать люди, которые вчера ещё были крестьянами. И вот они пошли в церковь по традиции.

Лимитчиками их называли.

Да, у них церкви были уже разрушены, они не могли посещать храм, и вдруг они приезжают в город, а здесь есть храм, и можно отпеть покойника, можно окрестить своих детей, можно помолиться. И они все пошли в храм, и это было неожиданным для власти. И вот в 1980-е годы эта тенденция сохранялась: люди как пришли в храм, так они там и остались. Многие в той или иной степени воцерковились, стали регулярно посещать храм, и они составляли костяк этих общин.

Нужно сказать, что были и молодые люди, было несколько православных семей, которые поддерживали отношения друг с другом, которые старались общаться и за стенами храма. Они постоянно сами ходили в храм, водили своих детей, воспитывали их в вере и держались друг за друга, чтобы не чувствовать одиночества в своей вере. Здесь уместно вспомнить семью Горбатовских, семью Густовых. Ну и конечно, очень колоритной фигурой был Вениамин Фёдорович Козулин. Это был человек, который сам в сознательном возрасте пришёл к вере и вёл очень активную жизнь. Он познакомился с отцом Димитрием Дудко[7] в Москве, он поддерживал отношения с разными диссидентами московскими и петербургскими. Сам он занимался настройкой фортепиано и был вхож в музыкальные круги Нижнего Новгорода.   

Ну, наверное, шире – в круг горьковской интеллигенции?

Ну прежде всего он был знаком с музыкантами. С теми, кто учился в консерватории. И он стал предпринимать усилия к тому, чтобы создавать в наших храмах хорошие хоры. Он искал регентов, искал певцов, он знал тех, кто непосредственно руководил светскими хоровыми коллективами и договаривался с ними. Люди, хотя боялись при этом преследований и притеснений, но всё-таки начинали ходить в храм для того, чтобы поучаствовать в пении хора. Его усилиями действительно, были укреплены хоры в Печёрском храме и Высоковском и даже, например, в Великом Враге[8]: туда тоже ездили, как мы их называли, «консерваторщики» – оперные певцы, которые участвовали в богослужении, так называемый правый хор – те, кто пели по нотам. А на левом клиросе обычно располагались бабушки, которые, как народники, пели по слуху, по памяти, перед ними были только тексты, но не ноты, а правый хор пользовался нотами. Их непросто было достать, это тоже была проблема, но были регенты, которые старались сохранять эту традицию и её в некотором смысле даже возрождать.

Говоря о церковных семьях и династиях той эпохи, наверное, можно упомянуть и Юшковых, и Гурьяновых. Известный горьковский регент – Александр Иванович Гурьянов[9].

Да, действительно. Но не все друг с другом общались плотно, вот этот круг, о котором я упомянул, Ростовцевы тоже входили сюда – это были люди, которые старались друг с другом поддерживать отношения. Каким образом?

Ну во-первых, на Рождество устраивали детские ёлки: выбирали дом одной из семей, все вкладывались в трапезу, в ёлку, в игрушки, в подарки, в этот общий сбор, а потом делали для своих детей Рождественскую ёлку. Я помню эти ёлки: я читал там стихи, которые нужно было достать. Это были не просто новогодние стихи – это была духовная поэзия о родившемся Христе. Нужно было выучить стишок, рассказать перед ёлкой, получить какую-то сладость, подарок, потом поучаствовать в трапезе, и всё это нас сближало. Всё это нас укрепляло в том смысле, что этот безбожный мир, который на нас давил, всё-таки вынужден был уступать перед этим соборным, консолидированным, пускай маленьким, но православным обществом.

Другим обстоятельством был летний лагерь. Вениамин Фёдорович Козулин вместе со своими единомышленниками приобрёл в Павловском районе, в глухой деревушке – в Липовке – домик, и в этом домике собирались на лето все дети. Кто-то из взрослых при этом за нами следил, дежурил, обслуживал нас. Одни уезжали, другие приезжали. Мамы, папы привозили какие-то продукты, а мы там, собственно, жили обычной жизнью. Но эта жизнь была альтернатива пионерскому лагерю, где идеологическое направление было вполне однозначно. А здесь мы утром вставали, читали утренние молитвы, завтракали, бегали на речку, купались, ходили на рыбалку, за грибами в лес – всё было как бы обычно, но всё-таки в нашей жизни присутствовал этот церковный элемент, который сохранял нас в единомыслии и в обращённости к Богу. Мы, естественно, молились всегда перед приёмом пищи, благодарили Бога после приёма пищи. Вот эти моменты как бы постоянно напоминали нам о том, что мы верующие люди, мы не такие, как «они»: вот «они» не верят, а мы верим.

Правильно ли я понимаю, что светские, или вернее советские праздники, не воспринимались как праздники? В частности, например, Новый год.

Да, вот сегодня это отношение к праздникам изменилось очень заметно. Тогда мы воспринимали Новый год, 8 марта, 23 февраля как исключительно советские, то есть безбожные праздники, праздновать которые считалось просто грешно. Например, у меня мама ставила ёлку только накануне Рождества в сочельник. И когда уже вокруг сверкали новогодние ёлки и хотелось приобщиться к празднику, она всегда говорила: «Нет, это не наш праздник. Наш праздник – Рождество. У нас будет ёлка в своё время, когда положено».

И вот это противостояние безбожному духу, который пытался постоянно нами овладеть, требовало некоторых усилий, некоторого внутреннего, сознательного противостояния, неприятия того, что вокруг нас происходит. Но, кстати говоря, по мере возрастания, уже в отрочестве, я как-то очень отчётливо стал понимать преимущество того положения, в котором я нахожусь. Рядом со мной в школе были ребята, которые никогда не читали то, что читал я, они никогда не знали то, что знал я, и им были не ведомы какие-то вещи, просто даже информативно: они об этом не знали, а я это знал.

То есть Вы уже с детства, наверное, прочитали Священное Писание, знали наизусть многие молитвы?

Да, конечно, а где-то в четырнадцать-пятнадцать лет я стал постоянно посещать школьную библиотеку и брать атеистическую литературу для того, чтобы вырабатывать в себе некий иммунитет.

Врага надо знать в лицо.

Я с удовольствием читал атеистическую литературу и видел её неспособность меня переубедить. Конечно, не буду скрывать того, что в моей жизни были какие-то сомнения и чувства того, что «а вдруг всё не так», такое количество людей не верит, а мы вдруг обладаем истиной вопреки большинству. Почему? Но тогда помогала самиздатовская литература, иногда протестантская, которая попадала в Советский Союз и передавалась из рук в руки. Это были по нынешним представлениям довольно примитивные брошюрки, но для меня в том возрасте это было серьёзно.

Я узнавал, что, оказывается, многие учёные были верующими. Для меня это было очень серьёзным аргументом. Я узнавал о том, что существует вообще литература, где вполне сознательно и серьёзно разбираются аргументы атеизма. И я помню, как-то я с такой радостью обнаружил для себя эти доводы, которые помогли мне преодолеть сомнения, живущие в моём сердце. Я с радостью находил эти доказательства нашей правоты.

Конечно, церковная жизнь в Горьком была тогда неяркой, если так можно сказать, потому что многое было ограничено, и всё сводилось к обычной литургической жизни, ставшей уже привычной с годами. Вот перед школой, в 1975 году, мама свозила меня в Троице-Сергиеву лавру. Для меня это было таким откровением, потому что там торжество Православия. Во-первых, это масштаб: огромное количество молодых верующих людей, Московская духовная академия, это монахи, священники, большое количество верующих, которые приезжали со всех уголков нашей страны для того, чтобы поклониться мощам преподобного Сергия.

В братии Троице-Сергиевой лавры были и нижегородцы: это был отец Виталий (Мешков)[10] и архимандрит Вонифатий (Потапов). Отец Вонифатий скончался относительно недавно. В конце жизни он принял великую схиму и стал схиархимандритом Захарией[11]. До конца своих дней он был духовником Оптиной пустыни.

Мы приезжали в лавру, и они нас встречали, поддерживали, помогали нам где-то разместиться, ориентировали нас: где мы можем покушать, помолиться, исповедоваться. С тех пор мы стали регулярно ездить в паломничество в Троице-Сергиеву лавру. Позднее [такие поездки я совершал] уже с моим другом Колей Горбатовским и его сестрой Аней, его покойным папой отцом Георгием[12] – тогда он был ещё светским человеком. Это нас духовно очень укрепляло. Мы приезжали домой в другом состоянии: укреплённые, вдохновлённые, желающие продолжать свою духовную жизнь.

Что из себя представлял Загорск в то время?

Мне вспоминается рассказ о том, как Маргарет Тэтчер посетила Троице-Сергиеву лавру в 1980-х годах, ещё до того, как я стал студентом Московской духовной семинарии, и она сказала тогда так: «Это жемчужина в навозной куче». Может быть, резко, но что-то в этом есть. Действительно, вокруг провинциальный, замызганный такой, не вызывающий эстетического восторга городок – и в нём была вот эта истинная жемчужина. Лавра поражала не только своим богослужением, своей стариной, своим каким-то особым миром и духом, она поражала своей чистотой. Вот такая грязная советская действительность настолько контрастировала с чистотой лавры, где были клумбы с цветами, были выметенные дорожки, были покрашенные бордюры, где было всё настолько чисто, отремонтировано, идеально, что не заметить этого контраста было нельзя. И это косвенным образом тоже говорило в пользу верующих людей: вот здесь всё упорядочено, а там всё грязно, запущено и некрасиво.

Как в капле отражалась вся советская действительность. Мне вспоминаются кадры кинохроники, как раз конец 1950-х – начало 1960-х годов, где запечатлена дорожка около Пятницкого подворья к святым вратам лавры. И там ларёчки и вывески «Пиво, воды, табак, галантерея». Подход к святым вратам через такую полосу препятствий и своего рода искушений был в то время.

Я помню, как мы с Колей Горбатовским приезжали на зимние каникулы в лавру, и отец Виталий нас встречал. Мне было, наверное, лет четырнадцать-пятнадцать, отец Николай меня постарше немного, на два с половиной года. Вот мы приезжали, а там в стене, вот как сейчас в лавру входишь, сразу направо есть магазинчики полуподвальные. Вот там раньше располагалось общежитие для студентов-заочников. Оно пустовало большую часть года, а когда на сессию приезжали студенты, то они там размещались. Это было несколько комнат с кроватями. И вот отец Виталий благословлял там разместиться. Он давал нам будильник, чтобы мы не просыпали на службы. И мы каждый день утром и вечером ходили на службы, пробирались в трапезную. Отец Виталий говорил: «Смотрите, чтобы отец наместник не видел, потому что его потом за это будут ругать, что он тут молодёжь привечает».

А кто тогда был наместником?

Сначала был наместником архимандрит Иероним[13], а потом в то время, я помню, долго не было наместника, и архимандрит Евсевий[14], который впоследствии был Псковским митрополитом, он сейчас на покое, вот он был временно исполняющим обязанности наместника.

Помню ещё такой эпизод: когда мы выходим из трапезной, мы трапезничали не с монахами, а после общей трапезы, где-то в уголке нам накрывали, и мы перекусывали. И вот мы выходим, и на встречу нам отец Матфей (Мормыль)[15], который говорит: «Братья, вы по одной порции съели или по две?» Мы говорим: «По одной». Он говорит: «Это неправильно: настоящие певцы едят по две порции, ха-ха-ха!» Я тогда и подумать не мог, что мне придётся петь в хоре отца Матфея.

Отец Матфей стал выкармливать своих певцов ещё с молодых ногтей, ещё даже не зная, что это его певцы.

Он предчувствовал, что из этих совсем ещё молоденьких пацанов вырастут потом его певцы.

А если сделать полшажочка назад: мальчик Саша Мякинин в Печёрском храме нёс какое-то послушание или был просто в числе прихожан?

Нет, в Печёрском храме я был просто прихожанином, хотя мне хотелось, очень хотелось быть не просто прихожанином. В то время там настоятелем был отец Иоанн Шемерянкин[16], и, тоже покойный, как и отец Иоанн, отец Николай Шелков[17]. Были и другие батюшки, но эти были особенно заметны, они были постоянно служащими.

Отец Иоанн Шемерянкин был с академическим образованием.

Мне хотелось попасть в алтарь, чтобы помогать, подавать кадило. С отцом Николаем Шелковым мы были немножко знакомы, потому что его мама жила на нашей улице, и моя мама ей помогала, она знала его братьев, и поэтому он старался как-то меня привечать. Иногда я при нём мог зайти в алтарь, подать записочки, просфорочки, поднести кадило. Я как-то старался «внедриться» в алтарь, но отец настоятель был категорически против и всячески давал понять, что этого быть не должно. Я понимаю почему – потому что уполномоченный давал жёсткие рекомендации настоятелям о том, чтобы никаких детей в алтаре не было, привечать и воспитывать их в христианском духе ни в коем случае нельзя. И он просто не хотел неприятностей, его можно было понять. Но я старался когда отца Иоанна нет пробираться в алтарь, а отец Николай не возражал.

Матушка Макария, которая была алтарницей, и ещё матушка Евфросиния тоже как-то благосклонно относились ко мне, но иногда побаивались отца настоятеля и говорили: «Саша, не надо, иди лучше на клирос», и я стоял на клиросе. Левый клирос представлял собой не только пространство для поющих, потому что их было совсем немного, но здесь, на клиросе, стояли также матушка отца Николая, какие-то свои, и я тут пристраивался. А справа был хор, который пел по нотам, и им руководил Александр Иванович Гурьянов, тот самый, дети и внуки которого остались в Церкви навсегда.

На фоне сказанного очень смелым является этот детский лагерь, который Вениамин Фёдорович Козулин организовывал, потому что случись чего, это было чревато очень большими последствиями как вовлечение в религиозную жизнь несовершеннолетних, если бы это было доказано.

Да, безусловно, но он был человеком смелым и в каком-то смысле даже настроенным как авантюрист. Ему могли инкриминировать гораздо более серьёзные вещи. Ведь он, начиная с середины 1980-х годов, даже с начала 1980-х, возглавил кампанию по ходатайству перед властями об открытии ещё одного храма в городе Горьком. Он собирал подписи прихожан, ходил по храмам и говорил: «Мы ходатайствуем, хлопочем, – как тогда говорили, – об открытии ещё одного храма. Вы не против?» – «Не против». – «Поставьте свою подпись». И он собрал «простынки» этих подписей, отправлял их в разные советские инстанции, как тогда говорили «партийные государственные органы», и лишал покоя представителей этих органов, потому что там что-то такое происходило, что им очень не нравилось. И до тех пор, пока эти письма направлялись только в советские органы, репрессии не проявлялись особенно, а вот когда они стали отправляться в ООН, Всемирный Совет Церквей и в какую-то комиссию по правам человека, и когда западные голоса: «Голос Америки», «Немецкая волна» из Кёльна, радио «Свобода» заговорили о движении в городе Горький за открытие храмов, тогда здесь уже подключились КГБ и те, кто должен был купировать эту инициативу. И вот тут уже всё пошло по-серьёзному. Он смог побывать в психиатрической клинике на принудительном лечении, ему грозили всякими прещениями, о нём писали в местных газетах как о западном агенте, который подрывает благополучие Советского Союза.

Нужно сказать, что некоторые из тех, кто поставил свои подписи под этими обращениями, под нажимом отозвали эти подписи, их смогли переубедить, они публично выступили о том, что они ошиблись, что они были дезинформированы и вся эта кампания выгодна только нашим неприятелям за рубежом. Но, тем не менее, верные сохранились, их репрессировали. Естественно, это был не 1937 год, их не сажали и не расстреливали, но их лишали, например, очереди на квартиру, а в то время это было очень существенно. Представляете себе: семья, несколько человек, которые пять, семь, десять лет стоят в очереди на квартиру, и они уже подходят, им вот-вот должны дать квартиру, и тут раз – их лишили. Или какой-нибудь путёвки в санаторий, в лагеря для детей и так далее. И это было очень существенно. Я уже не говорю о том, что была травля на работе, снимали с должностей, лишали всех привилегий. Моя мама тоже подверглась этому нажиму на работе, не скажу, что очень сильно, но всё-таки в какой-то степени.

А где Ваша мама, Ольга Семёновна, работала?

Она работала на машиностроительном заводе в конструкторском бюро. Надо сказать, что некоторые не разделяли этих репрессий. Даже те, кто вынужден был их исполнять, но им выбора никто не давал, и они делали то, что от них требовали, хотя в частных беседах они высказывали какое-то сочувствие, расположение. Это вообще такая интересная история, которую, может быть, стоило отдельно изложить и подкрепить её документами – сохранились тексты этих писем, обращений – есть они и в нашем архиве, вся эта переписка с партийными государственными органами о том, что нам делать для того, чтобы всё это свести к нулю.

Вениамин Фёдорович был человеком активным, увлекающимся, он входил в какой-то азарт от этого противостояния, ему это нравилось. И было интересно наблюдать за беспокойством властей, которые не знали, как с этим справиться так, чтобы и на Западе не рассматривали это как гонение на Церковь.

Надо сказать, что владыка Флавиан (Дмитриюк)[18], а он первый, при ком начались эти сборы подписей, под нажимом властей не проявил ожидаемой поддержки ходатайствующим об открытии храма. И он выступил с амвона, сказав, что нам храмов достаточно, есть семь культовых зданий в нашем городе, в это число входил и старообрядческий храм, и баптистский храм, и это число семь, вроде как, убеждало, что у нас всё нормально, хотя православных храмов на самом деле было меньше в два раза. И эти верующие, которые ходатайствовали об открытии храма, в некотором смысле были в скрытом конфликте с правящим архиереем.

А вот владыка Николай (Кутепов)[19] – в 1977 году он вступил на нашу Горьковскую кафедру – он был человеком другим, он поддерживал Вениамина Фёдоровича и этих активистов, но негласно. Он не выказывал им своего почтения, но он не шёл на поводу уполномоченного, и не участвовал с ним в гонении против этих инициативных групп.

Отец Александр, Вы говорили о встрече с миром монастырей, которые в Советском Союзе были немногочисленными – буквально на пальцах одной руки можно их перечислить. А вот Вы также упомянули монахинь, которые помогали на приходах города Горький. А откуда они появились?

Это очень интересная история. В клире Нижегородской епархии был такой священник, ко времени моего детства уже заштатный, протоиерей Пётр Мовчан[20]. Он был вдовый священник, жил в Сормовском районе. У него был там свой большой дом, и за ним ухаживало несколько женщин, которые, пользуясь возможностью быть близко ко священнику, просили его благословить их помолиться, почитать какие-то акафисты, каноны. И таким образом появились люди, которые внутренне готовы были принять монашество. Как правило, это были одинокие женщины или овдовевшие. Они были ещё в силе для того, чтобы послужить Церкви. Они регулярно ходили в храм, но им этого было мало, им хотелось чего-то большего. А отец Пётр в своё время был в лагерях, прошёл через участие в лесоповале и вернулся из мест лишения свободы в послевоенные годы, служил в Печёрском храме довольно продолжительное время, а потом вышел на покой. И вот ему было как-то по душе общаться с этими женщинами, которым он мог что-то рассказать, какое-то поучение преподать, и они ценили эту возможность.

И вот он, имея связи с разными людьми, разными священниками, епископами других епархий, смог договориться о том, чтобы этих женщин постригли в монашество, чтобы как-то их организовать в совместной молитвенной жизни. То есть постриг этот был нелегальный, он нигде ни по каким документам не проходил, благословения правящего архиерея не было. Какой-то архимандрит, я уже даже не вспомню сейчас, но его почитали в то время как старца, их подпольно постриг. И они приехали в монашеских одеждах, пришли в храм, и все на них обратили внимание – новые монахини. Они, как правило, трудились на просфорне, в алтаре, и священники не возражали, они ведь и так имеют здесь приложение своих трудов. Они собирались у отца Петра, вычитывали полное монашеское правило, полунощницу, пели, и это как-то их укрепляло. И [отец Пётр] почувствовал себя руководителем женской монашеской общины. Другие священники тоже разделяли его настроение: отец Александр Соколов[21], например, отец Николай Шелков – они чувствовали, что это некий оплот Православия в отдельно взятом регионе, пусть и маленький, но очень активный.

Я был ещё совсем маленький, семь или восемь лет было мне, несколько раз мне пришлось посетить отца Петра и быть на этом молитвенном собрании. Помню, как отец Пётр, уже старчик, сидит на стульчике в комнате рядом с большим залом, где происходит моление. Он участвует в этой молитве, благословляет всех. Я подхожу к нему под благословение, он даёт мне просфорочку, очень ласковый. Я помню, что я впервые там прочитал первый час, мне дали прочитать первый час.

Правда, произошёл некий казус, потому что первый час [на приходах] читали обычно без двух псалмов, и я его знал достаточно хорошо, почти наизусть. Я рассчитывал, что также будет и здесь. А здесь был час полностью. Такого я никогда не слышал, стал запинаться, но монахини поняли, в чём причина. И я дальше продолжил уже с третьего псалма и довольно бойко прочитал, все были рады, что среди них есть мальчик, который так хорошо читает.

А Ваша мама окормлялась у отца Петра?

Нет, не окормлялась. Но через какое-то время её сестра сказала, что не нужно туда ходить. Я как-то внутренне протестовал, потому что мне нравилось, я чувствовал себя при деле, там что-то такое необычное, отец Пётр даст мне просфорочку. Но всё-таки за этой общиной внимательно наблюдали те, кто должен был наблюдать за всем, что происходит в церковной жизни епархии. И то, что это не имело благословения правящего архиерея, это тоже было нехорошо. Никто не мог гарантировать, что эта община не превратится в какую-нибудь секту, что там не появятся какие-нибудь чуждые веяния и идеи, и всё это не свернёт куда-то влево или вправо.

Владыка Николай тоже неодобрительно относился к этому «монастырю», потому что он чувствовал, что это вне его архиерейской власти, и это неправильно. Но в то же время эти монахини были действительно активными церковнослужителями на приходах, и без них обойтись было невозможно. Владыка Николай не приветствовал особенно изменений имён при постриге, поэтому помню, как алтарница Александра пришла и сказала: «Я теперь монахиня Агафоника». На что владыка с неким сарказмом ответил: «Никакая ты она не Агафоника, а как была Александрой, так Александрой и осталась». Но мы, конечно, её так и называли – мать Агафоника. Кто-то из отцов оставался в памяти о ней как о Александре, по-разному.

Я, кстати, должен заметить, что до появления на кафедре владыки Николая я посещал Печёрский храм, а потом, когда мы познакомились с Горбатовскими, мы стали ходить в Высоковский храм. Моя мама как-то не очень приняла Высоковский храм, он был ей неуютен, но для меня это было очень ценно потому, что я там мог спокойно молиться в алтаре. Не в этой тесноте, не где-то сбоку на клиросе, а в алтаре. Я чувствовал, что я как-то немножко особенно выделен, и это льстило моему детскому самолюбию.

Троицкий храм был в то время кафедральным собором.

Да. Собор – это, конечно, громко сказано, это была простая кладбищенская сельская церковь, но официально он был именно таковым – соборным храмом. Там служил владыка Николай регулярно, и он одобрительно смотрел на то, что молодые люди присутствуют в алтаре. И я так понимаю, что настоятель в случае вопроса к нему от уполномоченного: «Что тут у вас делают дети и подростки?» мог сказать, что это не его решение, все вопросы к архиерею. А архиерею эти вопросы было задавать всё-таки не так удобно уполномоченному, а может быть и удобно, но архиерей не слишком на них обращал внимания – он делал так, как считал нужным. Он чувствовал всё-таки свой статус, который отличался от статуса даже настоятеля собора. И поэтому мы стояли в пономарке или в алтаре при владыке Николае, брали у него благословение. Он всегда обязательно что-то скажет, пообщается, в общем он нас поддерживал. Я перешёл в Высоковский храм, который посещал по субботам и воскресеньям. Как правило в субботу после всенощной Коля Горбатовский приглашал меня переночевать к себе, они жили совсем не далеко, и мы там тоже совершали вечерние молитвы вместе со всей его семьёй, иногда вдвоём с Колей читали. Если готовились ко Причастию, читали последование ко Святому Причащению, иногда ходили на раннюю обедню, вставали очень рано, шли пешочком, потом возвращались.

Тётя Шура, супруга отца Георгия Горбатовского, тогда он не был ещё священником, очень нас привечала, кормила и, так сказать, проявляла заботу о нас. Не только я приходил к Коле, но и его сёстры тоже приводили девочек, с которыми они дружили, с которыми тоже ходили в храм, и здесь образовывалась такая молодёжная группа. Поэтому вся моя юность прошла под сводами Высоковского храма: я был знаком с духовенством, со многими людьми, которые каким-то образом оказали на меня своё благотворное влияние.

Отдельно я хочу сказать о таком эпизоде, который показывает особенности того времени и нашего участия в духовной жизни советского периода. Исповедь во всех храмах города Горького совершалась только общая. То есть никакой индивидуальной исповеди не было. И хотя мы знали, что это такое, когда мы ездили в Троице-Сергиеву лавру, исповедовались у братии этой обители, но дома мы исповедовались так, как это делали все. Священник, прочитав положенные молитвы, зачитывал перечень грехов и, обращаясь к присутствующим, он предлагал им покаяться в этих грехах, говоря: «Прости нас, милосердный Господи!» Все повторяли эти слова, а потом после разрешительной молитвы все подходили ко священнику, получали его благословение и прикладывались ко кресту и Евангелию. Никто своих личных грехов священнику не говорил. Это вошло в обычай, стало привычным. И никто не мыслил, что может быть как-то иначе.

Однажды один хорошо известный нам прихожанин сказал нам с Колей Горбатовским, что мы исповедуемся неправильно, неполноценно. Нужно говорить священнику те грехи, в которых нас обличает наша совесть. Для того, чтобы поисповедоваться правильно, он предложил нам съездить к отцу Григорию Долбунову[22] в село Великий Враг[23]. Мы сначала воспротивились этому, начали спорить и доказывать, что и общая исповедь является полноценной и действительной, и её нельзя как-то умалять. Он не стал с нами спорить и сказал: «Вы съездите и посмотрите». Нас это как-то немножко задело, и мы решили поехать к отцу Григорию в Великий Враг, чтобы там поисповедоваться и причаститься.

Это было не так просто. Мы вставали очень рано. Нам было по 13-15 лет. В 5 часов утра мы на двух трамваях добирались до Сенной площади, потом ехали на междугородном автобусе до Кстова, потом пересаживались ещё на один автобус и ехали уже до Великого Врага. Там действительно, нам открылось нечто такое, что подтолкнуло к переосмыслению наших устоявшихся взглядов.

Служба у отца Григория была продолжительной, и он не принуждал всех исповедоваться индивидуально, но тех, кто желал, он был готов выслушать. Мы потом стали ездить к нему регулярно и больше по-другому не исповедовались. Мы поняли, что это что-то более значимое и весомое. И вот придёшь к отцу Григорию, уткнёшься в его большую седую бороду, скажешь ему о грехах, которые кажутся для тебя и стыдными и укоряющими тебя, в которых и признаться не так легко. После этого получаешь такое облегчение! И он, благословляя своей старческой трясущейся рукой, сообщает тебе какую-то удивительную внутреннюю силу. И это было для нас очень существенным. Мы все последующие годы, вплоть до ухода в армию и даже после армии перед поступлением в семинарию, ездили только к отцу Григорию.

Нужно сказать, что ничего особенного он нам не говорил, но эта внутренняя духовная связь установилась настолько прочно, что мы в ней нуждались. Вообще нужно сказать, что отец Григорий был удивительным человеком. Он был непохож на других священников. Он принял сан достаточно поздно – ему было уже за пятьдесят лет, когда он стал священником. И он очень ревностно служил, ревностно проповедовал. Например, выйдя на амвон, он пересказывал прочитанные им тексты из святителя Иоанна Златоуста и других поучений. Он мог обратиться к предстоящим и сказать: «А как вам кажется, это правильно было сделано или нет?» И кто-то из народа мог сказать: «Да, батюшка, это было правильно» или наоборот: «Нет, так нельзя было делать». В городских храмах помыслить, чтобы какой-то диалог возникал между священником и прихожанами во время исповеди или проповеди, было невозможно. А здесь, в деревенских условиях, где всё было проще и непосредственней, это было естественно и для нас удивительно.

Когда я уже был проректором в семинарии за год до смерти отца Григория, мы пригласили его к семинаристам в дни Великого Поста, чтобы он их поисповедовал. И это было очень значительно для наших студентов, которые услышали его пламенную проповедь и ту ревность, которую он являл. Они тоже смогли увидеть и почувствовать эту его духовную силу. Но, к сожалению, это было только один раз, потому что оставалось жить ему совсем недолго. Он умер в 90 лет в день Святой Пасхи.

Батюшка, а в юности, в средней и старшей школе пионерия и комсомол как-то Вас коснулись?

Собственно говоря, если бы не пионерия и комсомол, то, наверное, в школе бы особо и не знали, что я верующий человек, потому что я, естественно, это не афишировал. Знали именно потому, что я категорически не вступал во все эти организации и отказывался один из немногих, если не сказать, единственный. Потому что вся школа была сначала пионерами, а затем комсомольцами, и только Мякинин таковым не был. Почему? Потому, что он верующий. Как говорила директор: «Ты – белая ворона!» И я, в общем, чувствовал, что это так и есть.

Сначала меня пытались как-то к этому склонять, и были педагоги, которым было поручено меня переубедить. Когда я был совсем маленьким, то есть когда речь шла о пионерии, мне было как-то очень неуютно, я чувствовал свою зажатость, а потом, по мере того, как я всё-таки духовно возрастал и читал духовную литературу, у меня появился задор спорщика. Я готов был немножко побороться за свою веру.

У нас была такая учительница Татьяна Георгиевна Пустынская. Она преподавала у нас биологию, ботанику. Она была достаточно образованной, интеллигентной женщиной, и ей поручили со мной поработать. Она, пожалуй, была самым серьёзным оппонентом. Были и другие, но они как-то мялись, жались, и им не очень хотелось этого делать. А она взялась с жаром. У меня были с ней прямо откровенные конфликты. Я помню, как на уроке разговаривал с соседом или соседкой, и она резко сделала мне замечание о том, что я болтаю на уроке и сказала: «А ещё верующий!» Я тогда после урока подошёл к ней и сказал: «Простите, но мне не нужно так говорить, Вы не имеете на это права, потому что советская конституция защищает права верующих». – «А что мне было делать?» – Спросила она. – «Я плохо себя вёл? Поставьте мне двойку, но вот так говорить не нужно». И нужно сказать, что ей нечего было на это ответить. Понятно, что это был не мой опыт, это я позаимствовал от других, ведь такому притеснению подвергались и другие. Мы вместе собирались и друг другу рассказывали, что нужно делать в таких случаях, что нужно сказать, как реагировать на этакое поведение и так далее. Я помню, как она меня пригласила тет-а-тет пообщаться на эту тему и стала мне рассказывать о священнике Александре Осипове[24], который был преподавателем Ленинградской духовной академии. Но вот он прозрел, увидел всю ложь религии, изменил свои взгляды и стал атеистом. Вот он как раз является той фигурой, на которую стоит обратить внимание, взять с него пример: он всё изучил, он сам преподавал Священное Писание Ветхого Завета, и вдруг он переосмыслил всё и ушёл из Церкви, оставил сан.

Я тогда, поначалу ничего не мог ей ответить потому, что я о нём ничего не знал. Но когда я стал задавать этот вопрос людям сведущим, меня просветили, кто такой отец Александр Осипов, какова история его жизни, как он закончил свою жизнь, как реагировали на его отступничество церковные авторитеты того времени. И поэтому я вернулся к Татьяне Георгиевне уже с запасом свежих аргументов и сказал: «А Вы знаете, как умер Осипов?» Она говорит: «Нет». Я говорю: «А это нужно знать. Он умер от рака мозга. По-моему, это о чём-то говорит». Потом выяснялось, что он, в общем-то и не был верующим, долгое время оставаясь священником, то есть он фактически был предателем, Иудой, он изображал из себя верующего, но таковым не являлся. Это плохо даже по советским меркам, потому что ложь и изображение из себя того, кем ты не являешься, одобрить очень трудно. Потом я, конечно, узнал ещё много чего об отце Александре. И с удивлением узнал, что он был преподавателем владыки Николая (Кутепова). Я узнал, как владыка Николай к нему относился, и это достойно отдельного рассказа. Но вот тогда такие аргументы мне приходилось разбирать. И я понимал уже в таком отроческом возрасте, и чем дальше, тем больше, что мне приходится как бы отстаивать честь верующего человека. Если я где-то нарушаю дисциплину, если я где-то веду себя не так, как должен, на меня смотрят не просто как на отдельного человека, а как на верующего человека. Значит, я своим недостойным поведением позорю свою веру.

Я это очень остро почувствовал в армии. Я служил в роте охраны: мы охраняли самолёты, объекты, связанные со структурой лётного училища. И, конечно, хотелось спать на посту. За сон на посту наказывали, но мне иногда приходилось себя убеждать в том, что спать не стоит, потому что замполит батальона скажет: «Эх ты! А ещё верующий». Вот это всё-таки благотворно влияло на то, чтобы не просто словами отстаивать свою веру, но и как-то подтягиваться в жизни, чтобы не опозорить себя как верующего человека.

Церковь в советскую эпоху – это Церковь в пленении, Церковь, живущая под постоянным надзором определённых органов. А приходилось ли Вам сталкиваться с людьми или с сюжетами, когда люди оттуда приходили, как-то внедрялись в церковные общины, как бы сейчас сказали, «сливали информацию», были доносчиками. Как относились, если вдруг были такие люди? Быстро ли их вычисляли?

Мне трудно сказать. Конечно, такие люди были, безусловно, по крайней мере, власть старалась найти таких людей, которые доставляли ей нужную информацию. Безусловно, их попытки не всегда были провальными: кто-то всё равно был вынужден идти навстречу и какую-то информацию им передавать. Поэтому, среди прихожан Высоковского храма были некоторые люди под подозрением. При них не говорили того, что говорить было нельзя. Скажу, что под таким подозрением были и священники, и церковнослужители. Насколько эти подозрения были верными, сейчас я не дерзну сказать, но что-то такое подсказывало людям, что этим священникам, этим церковнослужителям доверять не стоит, потому что они были в контакте с уполномоченными. Насколько искренне и п полной мере они передавали то, что хотели услышать там, сказать трудно. Не все, кто находился в контакте, были злобными стукачами. Они иногда просто вынуждены были, путём каких-то компромиссов, лавируя, делать вид, что они таковыми являются. В душе они могли быть совсем другими. Ну конечно, какая-то информация интересная для наблюдательных органов туда сливалась, безусловно. Следили и за тем, что говорит священник на проповеди. Если он мог позволить себе что-то крамольное, это мгновенно доходило до наблюдающих, безусловно. Поэтому священники очень внимательно и осторожно следили за своими собственными словами, особенно в публичном пространстве.

Но были ведь и примеры обратного: когда люди, которые следили за Церковью, проникались к ней уважением. И вот здесь я могу привести такой пример, который меня в своё время удивил. Уполномоченным в 1980-е годы был Михаил Иванович Юров[25], очень ревностный и очень активный товарищ, который попортил нервы владыке Николаю очень серьёзно, потому что с ним приходилось согласовывать все назначения священников, ремонтные работы, и многое другое, что делалось в храмах – всё делалось с одобрения уполномоченного. У него был помощник по фамилии Сайгин, который, как думали и, наверное, так и было, был осведомителем КГБ. Он следил за своим начальником и докладывал об этом выше. Он был старым чекистом невысокого роста с горбатым носом, мелкими глазёнками, не очень благообразный у него был вид: видно, что жизнь чекиста его сформировала, и даже на облике это отражалось.

И когда всё закончилось, когда советская власть пала, когда наступили времена свободы, я помню, когда меня рукоположили в 1992 году, мы совершали панихиду на кладбище Благовещенского монастыря: там совершались работы, в результате которых были найдены кости, и решено было их захоронить и совершить заупокойную молитву. Приехал владыка Николай, духовенство, и пришёл Сайгин. Он подошёл ко мне и говорит: «Вы новый диакон?» Я говорю: «Да». – «Вы бы как-то зашли ко мне на беседу». Я говорю: «А зачем? Ваше время прошло, теперь на беседы ходить не нужно». И я как-то воспылал такой горячностью как-то дерзко ответить ему, мол, кто ты такой, чтобы нами распоряжаться? Но с удивлением для себя и с некоторым внутренним неудовольствием я замечал, что на пасхальные и рождественские трапезы, которые организовывал владыка Николай в своём доме, приглашая туда «градское духовенство» как он говорил, он приглашал туда и Сайгина. И, завидев его издалека, распростирал руки в объятия и приветствовал его. Я удивлялся: это враг Церкви, это гонитель, и вдруг он среди нас в то время, когда его можно совсем не звать. Но владыка оказывал ему почтение.

По инерции?

Нет, не по инерции. Это так могло казаться. Кто-то может сказать: «Ну никто не гарантирует, что не вернутся те времена, и поэтому на всякий случай лучше дружить». Но когда я писал свою кандидатскую работу, а она была посвящена взаимоотношениям Церкви и государства по документам архива уполномоченного совета по делам религий по Горьковской области, владыка, узнав, что я пишу эту работу, пригласил меня к себе и говорит: «Я тебе кое-что дам интересное». Я пришёл к нему в резиденцию на ул. Пискунова, и он достал из заветной папки протоколы заседаний Политбюро ЦК КПСС, где решался вопрос, кто станет Святейшим Патриархом после кончины Патриарха Алексия I. Думали, будет ли это митрополит Пимен[26] или митрополит Никодим[27]. И там очень интересные стенографические записи, владыкой Николаем отмеченные красным карандашом. Секретные документы, которые, как я думаю, через покойного Патриарха Алексея II, который был в то время Управляющим делами, достались владыке Николаю. Я рассказал ему о том, над чем я работаю, и он посоветовал мне сходить к Сайгину. Я говорю: «Владыка, ну зачем идти к этому не нашему человеку, врагу Церкви?» А он мне отвечает: «Не спеши. Сходи, не брезгуй». Ну я решил, раз владыка сказал так, созвониться с ним, сходить к нему, он жил на Звездинке. Мы договорились о встрече. Я пришёл к нему домой, он уже был совсем старенький, плохо ходил по квартире, а жена его лежала, готовилась к уходу в вечность. Я пришёл в его комнату, и что я готов был там увидеть: портрет Ленина, Сталина, какой-нибудь вымпел и что-то в этом роде, но я увидел две иконы: Спасителя и Божией Матери, портрет владыки Николая, толковую Библию Лопухина и какие-то ещё церковные книги. Причём этот человек не рисовался, он не выставил это в ожидании моего прихода, было видно, что эти вещи здесь с моим приходом никак не связаны. Для меня это было открытием. Этот человек, который долгие годы общался с людьми Церкви, причём знал всё наше закулисье, разбирал все склоки, жалобы, обиды, грехи поповские, знал церковную подноготную, и она его не смутила. Он с большим уважением, и, как мне кажется, искренним потому, что ему было незачем рисоваться, относился к владыке Николаю. И это очень интересно на мой взгляд, потому что эти взаимоотношения носили не только официальный характер, но и чисто человеческий.

Владыка Николай был действительно, человеком интересным, глубоким, сильным, и не признать этого в общении с ним было трудно. Человек, общавшийся с ним, проникался уважением, а через него и взглядами и мировоззрением, носителем которого он являлся.

Я знаю уже из документов, что был такой отец Георгий Молев[28], секретарь епархии в далекие 1960-е годы, который общался с уполномоченным Богдановым[29], крестил его детей, приглашал его к себе домой. Тоже были неформальные отношения. Они вынуждены были делать то, что должны были делать по отношению к Церкви, эти партийные чиновники.

Парадоксально, что это не было охранной грамотой, потому что на отца Георгия Молева достаточно часто были соответствующие пасквили в «Горьковской правде».

Да, каждый делал свою работу, но при этом в общении проявляли совершенно иное отношение друг к другу.

Владыка Николай благословил Вас на поступление в Московскую духовную семинарию? Или были ещё какие-то священники, которые Вас, тогда юношу, направили на этот путь? Или это был Ваш выбор, семейный выбор? Насколько я понимаю, Вы в своей фамилии первый священнослужитель.

Да, у моего дедушки две сестры монахини – это единственная связь с Церковью, в плане непосредственного участия. Конечно, моё решение пойти по священнической среде созревало долго, и я не сразу на это решился, потому что всё-таки церковная жизнь того времени без надежды её коренного изменения, а ничто тогда не вселяло такую надежду, была очень изолированной от бурной общественной жизни, в которой, наверное, каждому молодому человеку хочется поучаствовать. Нужно было обречь себя на некую маргинальность с самого начала.

Но чтение книг и общение со священниками и, прежде всего, общение с семьёй Горбатовских, которая на меня очень сильное влияние оказала, привели нас к тому, что мы с отцом Николаем (я называю его отцом Николаем по факту его сегодняшнего статуса), тогда Колей Горбатовским, решили вместе пойти в семинарию. Он для этого оставлял институт, а я возвращался только из армии в 1988 году, в год Крещения Руси. И мы с ним решили вместе пойти учиться в семинарию. Были некоторые сложности в получении рекомендации от владыки. Отцу Николаю владыка Николай (Кутепов) написал невосторженную характеристику, потому что его отец, отец Георгий, был достаточно упрямым человеком, и иногда отстаивал свои взгляды, что не всегда нравилось владыке Николаю.

На тот момент он уже был священником?

Нет, ещё не был. Он ходил в храм, читал Апостол, пел на клиросе, но вот что-то было такое, что владыку немножко задевало. Кроме того, несмотря на то, что мы постоянно ходили в храм и были в алтаре, мы не иподиаконствовали. Нам советовали не делать этого, чтобы не быть засвеченными. Потом, когда мы вдруг захотим поступать в семинарию, чтобы никаких препятствий не случилось. И мы просто стояли и молились. Я, правда, несколько раз иподиаконствовал у владыки Николая – просто заменял того, кто вдруг заболел. У владыки Николая иподиаконы были в основном дедушками, молодёжи не было, и это тоже объяснялось тем, что он не хотел лишних проблем. Эти возрастные иподиаконы дорожили своим местом.

Мы с отцом Николаем подали документы, и владыка написал ему в характеристике: «При должной шлифовке из него может получиться неплохой пастырь». То есть шлифуйте, а если что-то не так – не наша вина. А мне он сказал: «Да, да, я дам тебе характеристику, но не сейчас, попозже». Я к нему подходил в своё время, он говорил: «Я буду на Сергиев день в Троице-Сергиевой лавре, ты приезжай туда. Как раз я напишу тебе, и ты подашь».

В Троице-Сергиевой в лавре в Сергиев день масса народу, много архиереев, священников – как просто так подойти к владыке? Ну раз сказал, значит нужно ехать. Приехал. Через водителя его машины узнал, где он поселился, в какой гостинице. Пришёл к нему днём после службы. Стучусь в номер, слышу: «Да, да, входите». Вхожу и вижу такую картину: в углу в кресле сидит в подрясничке митрополит Владимир (Котляров)[30] – его однокашник по семинарии. А владыка Николай лежит на кушетке в пижаме, у него ноги без обуви и бинты размотаны с ног, потому что у него постоянно кровоточили ноги, на которых не было пальцев. Я говорю: «Владыка, я за характеристикой пришёл…» Он говорит: «Саш, ну ты видишь, ты не вовремя сейчас. Давай потом». – «Хорошо. Благословите». И я ушёл.

На другой день подхожу к гостинице и вижу, его машина стоит. Водитель говорит: «Мы уже уезжаем, владыка пошёл книжку в библиотеку отдать». Я думаю: «Ничего себе! Если бы я сейчас не подошёл – всё!» Владыка говорит: «Ах, да, да, да, сын мой, нужно же тебе рекомендацию написать. Давай скорее бумагу и ручку». Откуда у меня бумага и ручка?! Я побежал в канцелярию, быстро взял бумагу и ручку, пришёл, и он на коленке написал мне характеристику замечательную. Сказал: «С Богом, сын мой» и уехал в отпуск. Если бы я не успел здесь, я бы и в Нижнем не смог этого сделать.

Я принёс эту рекомендацию к основному пакету документов, мне в канцелярии говорят: «Что это за рекомендация? Здесь нет ни печати, ни официального бланка. Мы возьмём, а дальше – как получится». Я расстроился. Уже при собеседовании с ректором на поступлении, я владыке Александру[31] говорю: «Владыка Николай дал мне характеристику, но не на официальном бланке», на что владыка Александр в свойственной ему манере – не выговаривая букву «р» – сказал: «Ну хорошо, я знаю почерк владыки Николая». Потом я владыке Николаю об этом рассказал. Он посмеялся и сказал: «Ещё бы он не знал мой почерк. Когда он пацаном бегал в Тейково в Ивановской области, дёргал меня за подрясник и говорил: “Научите меня, отец диакон, читать по-церковнославянски”, он с тех пор знает мой почерк». Вот такие связи имели место между этими людьми, которые сыграли определённую роль и в моей жизни.

Вы поступили в Московскую духовную семинарию?

Да, и отец Николай, и я, мы поступили в Московскую духовную семинарию в 1988 году. Учились там до 1992 года. Отец Николай остался в академии, а её окончил уже позднее заочно.

Какие-то избранные воспоминания о персоналиях семинарской и академической жизни остались?

Мне кажется, что о жизни Московских духовных школ можно рассказывать очень долго и много: там много ярких личностей и интересных событий, тем более, что 1988 год – год Крещения Руси, и после всех мероприятий, которые в связи с этой датой были проведены, в том числе и в лавре, лавра была настолько ухоженная, настолько благоустроенная, настолько красивая, что мы, оказавшись в этих благословенных стенах, чувствовали себя какими-то небожителями.

Мы ходили к мощам преподобного Сергия, мы могли общаться с интересными людьми, и это была новая эпоха – начиналась совершенно новая эпоха в жизни Церкви, когда открывались храмы, когда продавались книги, когда можно было свободно говорить о том, о чём раньше и подумать-то было опасно. И мы чувствовали, что мы вливаемся в какой-то новый поток интересной захватывающей церковной жизни, которая нас просто вдохновляла неимоверно. И конечно, это люди, носители традиции, такие преподаватели, как Константин Ефимович Скурат[32], или такие люди, как отец Матфей (Мормыль)[33], у которого мне пришлось попеть, и конечно, такие духовники, как отец Кирилл (Павлов)[34], к которому я старался сходить поисповедоваться, когда была в том необходимость. Священники, которые наставляли нас с кафедры семинарской: это архимандрит, впоследствии митрополит Иона (Карпухин)[35]. Это были люди, которые тоже прошли свой путь противостояния, отстаивания своих взглядов, своей веры, которые знали, что такое гонения и притеснения, что такое ненависть этого мира, и они были укреплены в своей духовной жизни и могли этот опыт передать новому поколению.

Вы говорили, что до Тысячелетия Крещения Руси Церковь была в тени, на обочине государственной жизни, а всё-таки были ли памятники церковного искусства, которые вызывали интерес: может быть, иконопись, церковная архитектура, музыка? Вы непосредственно посещали ли какие-то выставки, концерты? Можете что-то сказать об этой стороне?

Несмотря на атеистическое давление, которое все мы испытывали, и определённую цензуру и ограничения, в культурном пространстве нашего отечества и нашего города оставались элементы христианского искусства, которые могли каким-то образом если не воздействовать, то подталкивать людей задуматься религиозных основах человеческой жизни. Кончено были и храмы – пускай закрытые, но они как бы безмолвно своей архитектурой и внешним видом свидетельствовали о том, что здесь когда-то совершалась молитва, совершались таинства и сюда люди приходили пообщаться Богом. Одним из таких сохранившихся храмов был храм Собора Пресвятой Богородицы на Рождественской улице [Нижнего Новгорода]. Он был музеем, в него можно было прийти и посмотреть удивительные иконы, иконостас, церковную утварь, которая требовала определенного комментария, чтобы вписать это в исторический контекст и объяснить человеку, далёкому от Церкви, зачем всё это было нужно. Поэтому мы также приобщались к церковному наследию. Можно так же сказать и о некоторых духовных концертах, которые проходили в нашей филармонии.

Но мне бы хотелось вспомнить один эпизод, который имел для меня особое значение. В 1980-е годы в Художественном музее разместилась выставка Ильи Глазунова. Это было событие в городе, и многие тогда посетили эту выставку. Там можно было увидеть, как автор совершенно смело, вопреки идеологии атеизма позиционировал себя человеком, который обращался к духовному наследию. Там были образы святых. Там была картина, которая кричала о трагедии Руси, которая произошла в 1917 году, где были изображены зверства коммунистов и Святая Русь в виде святых, лики которых тоже присутствовали на этой картине. И это было приглашение к размышлению над нашей недавней историей, над нашей трагедией потери духовного наследия, которое у нас когда-то было. Я помню, что именно эта выставка оставила у меня глубокое впечатление, и потом я не раз возвращался к творчеству Ильи Глазунова.

Кончено, нужно сказать и о пластинках, которые тогда небольшими тиражами выпускала Московская Патриархия, с записями хора архимандрита Матфея (Мормыля) и других по преимуществу московских и петербургских церковных хоров. Эти пластинки не были в свободной продаже, но через епархиальное управление и через какие-то личные знакомства их можно было приобрести. Мы их с удовольствием слушали и понимали, что это часть нашей христианской культуры, которая сегодня, к сожалению, сокрыта от многих наших современников.

Мне кажется, что в культурном плане Православие было инакомыслием по отношению к той государственной идеологии, которая насаждалась и была общеобязательной. И это инакомыслие имело свою привлекательность, эта таинственность людей к себе притягивала. Есть эти скучные газетные статьи, где всё прилизано, всё выровнено, и везде они подписаны как «правда»: «Комсомольская правда», «Правда», «Горьковская правда», но правды там было очень мало, и все это чувствовали. Церковь была, пожалуй, единственным легальным институтом, который оппонировал мировоззрению государства, который был идеологическим противником, но при этом легально существовал. Конечно, всякое инакомыслие привлекало определённых диссидентски настроенных людей, просто интересующихся чем-то новым, живым, необычным.

Я, например, помню, как в Нижнем Новгороде проходила выставка картин Николая Рериха. И я сегодня, наверное, очень критично бы отнёсся ко всему тому, что там было представлено. Но тогда это было интересно просто даже потому что это никак не укладывалось в общую канву, это было интересно, это была какая-то духовность, о которой не знали, но к чему-то такому стремились. Понятно, что Рерих далёк от Православия, но я помню, что я с удовольствием посетил эту выставку даже несколько раз. Потому что там были картины с каким-то подспудным «антикоммунизмом». Помню одну его графическую картину: стоит девушка унылого вида, а на заднем плане здание с надписью «Вперёд к коммунизму!» И она закрывает своей головой часть текста и это читается как «Вперёд к кому…». И нужно было разгадать этот тайный смысл. К кому вперёд? Вы куда идёте? Какая ваша цель на самом деле? И в этом было что-то привлекательное, что-то интересное. Оказывается, то, чему нас учили в школе – это сомнительные истины, их можно подвергнуть пересмотру, не всё так очевидно.

И конечно, религиозная живопись, архитектура просто своим бытием свидетельствовали о том, что есть и другая точка зрения, есть и другое представление о мире, о людях, которая сегодня не имеет возможности заявить о себе, но молчаливо об этом свидетельствует.

Многие говорили о том, что атеизм как бы «засох» в 1980-х – 1990-х годах не потому, что ему нечего сказать, а потому что ему не позволяли ответить. То есть Церковь была безгласной, она не могла себя защитить. Если бы можно было на равных устроить такую дискуссию, мы могли бы что-то ответить, но ответить было нельзя. Критиковать христианство молчащее было неинтересно, и атеизм терял свою силу, которую он имел, может быть, в начале века. Это насилие над верующими привело к полному молчанию, все молчали, а не интересно спорить с тем, у кого заклеен рот.

Я вспоминаю такой эпизод, может, он и не относится непосредственно к рассматриваемому нами периоду церковной жизни, епархиальной жизни. Но мне кажется это очень показательным. В 1990-е годы, когда уже пришла свобода, владыка Николай и проректор Высшей партийной школы, которая потом стала называться академией государственной службы, Шулындин[36] решили организовать симпозиум, который назывался «Диалог мировоззрений». На площадке этого симпозиума встречались представители той и другой стороны – атеисты и верующие, которые могли открыто, не боясь ничего, поговорить.Если на пленарном заседании всё было довольно официально, то потом, в рамках секционных встреч, были очень жаркие дискуссии. И вот я помню эпизод, когда мы сидели рядом с профессором Бенедиктовым[37], он тогда возглавлял новую ячейку КПРФ, я был соведущим у него, и мы проводили историческую секцию. Постоянно в наш адрес поступали какие-то обвинения: «У вас в Церкви всё не так», «вы в Церкви не занимаетесь социальной деятельностью», «а у вас в Церкви…» и так далее. Слушая всё это, я обратился ко всем (там было человек 50) и сказал: «У меня есть вопрос ко всем присутствующим: только честно, кто из вас крещёный? Поднимите руки». Почти все подняли руки. Я говорю: «Тогда почему же вы говорите: “У вас в Церкви”? Это “У нас в Церкви”. Вы же крещёные люди, значит вы – часть Церкви. Давайте говорить “у нас”». Один преподаватель поднялся и говорит: «Да, конечно, я крещёный. Почему? Потому, что наши бабушки, которые думали, что это так важно и нужно, нас в своё время окрестили. Но это не значит, что мы сознательно верующие. Мы с уважением относимся к нашим родителям и бабушкам, которые желают нам добра, но мы понимаем, что это всё не так, не нужно нас причислять к вашей Церкви, к которой мы никак не принадлежим». Тогда я возразил: «Хорошо. Вот здесь есть несколько священников. Не желаете ли вы встать, публично отречься от своего крещения в нашем присутствии, сказать: “Да, мы крещены, но мы публично отрекаемся от своего крещения, не хотим, чтобы нас таковыми считали”. Есть желающие?» Тишина. Никто не желает. – «Знаете, как это называется? Ленин называл это “заигрыванием с Боженькой”, потому что вы хоть на всякий случай хотите сохранить своё крещение, как в той известной шутке: “Если Бога нет, то слава Богу, а если Бог есть, то не дай Бог!”»

Поэтому у этих людей где-то в душе сохранялась боязнь: а вдруг верующие люди действительно, причастны к истине, тогда вся их жизнь атеистическая становится духовным банкротством. И эта боязнь приводила их к тому, что на всякий случай можно где-то там рядом с партийным билетом в кармане сохранить и свидетельство о крещении.

Батюшка, по окончании Московской духовной семинарии Вы возвращаетесь в Нижегородскую епархию и принимаете священный сан. Если можно, в двух словах опишите новую эпоху в жизни Нижегородской епархии.

В 1992 году я вернулся в Нижний Новгород. Но этому предшествовало заключение брака. Домой я вернулся уже женатым человеком. Хочу сказать несколько слов о моей любимой матушке – Наталье Евгеньевне Мякининой, с которой я познакомился в Троице-Сергиевой лавре. Она училась на регентском отделении Московской духовной академии и пела в том хоре, в котором Бог судил петь и мне. Мы познакомились и почувствовали родство наших душ, потому что она тоже переживала многое из того, что было знакомо и мне: и стояние в вере, и отстаивание своих взглядов, в некотором смысле она претерпевала гонения и притеснения. Она дочь тверского протоиерея Евгения Калинина. И хотя мой тесть принял сан не в молодые годы, но он был верующим всю жизнь. Верующей была и моя тёща. И они благотворно влияли на духовное становление моей будущей матушки. Она была вынуждена отстаивать свою веру в школе. Она участвовала в разговорах, которые имели целью переубедить её и сделать неверующим человеком. Но она оставалась верной своим христианским убеждениям. И с такой выработанной внутренней твердостью она пришла учиться в Троице-Сергиеву лавру для того, чтобы стать церковным регентом. Мы почувствовали это родство душ и поняли, что созданы друг для друга.

Я очень благодарен Богу, что он дал мне такую замечательную матушку, с которой мы вместе идём по жизни уже 33 года. И когда Бог судил нам трудиться в Нижегородской духовной семинарии, мы трудились с ней вместе: я проректорствовал и преподавал, а она преподавала и управляла семинарским хором. Она всегда поддерживала меня в моём служении и в моих трудах, за что я ей очень благодарен. Сейчас я несу другое послушание, но я всегда чувствую её поддержку и любовь и всегда чувствую наше духовное и душевное единство с ней.

В 1992 году мы приехали в Нижний Новгород, тогда в Горький. На Покров владыка Николай (Кутепов) рукоположил меня в сан диакона. В этом сане я прослужил шесть с половиной лет. Эти годы были совершенно особенными для меня, потому что диаконское служение было возможностью проявить то, что я сумел приобрести в Троице-Сергиевой лавре через пение в хоре отца Матфея. Диаконское служение было очень утешительным. Я чувствовал, как участие в богослужении приносило мне духовное утешение.

Я служил сначала в Староярморочном соборе[38] совсем не долго, а потом перешёл в Благовещенский мужской монастырь, где мы с отцом Кириллом (Покровским)[39] по благословению владыки Николая смогли организовать Нижегородское духовное училище. Мы смогли привлечь преподавателей, священников, которые способны были преподавать, светских преподавателей и начали эту интересную жизнь. Мы когда-то учились в Московских духовных школах, мы напитались этим духом, мы приобрели знания, которыми нам хотелось поделиться. Это начинание нас тогда очень увлекло, и мы полностью отдались этому благородному и очень интересному делу.

Я служил в Староярморочном соборе с владыкой Николаем, иногда ездил с ним на приходы, служил вторым и иногда первым диаконом. Я видел ту обстановку, когда при вновь открывающихся храмах была острая нехватка духовенства. Владыка рукополагал бывших музыкантов, преподавателей, учёных, трактористов, тех, кто оказался в 1990-е годы не у дел. Всякие богоискатели, интеллигенция – очень пёстрая была публика. Они приходили к владыке, проходили по его благословению короткую стажировку на клиросе, после которой их рукополагали и отправляли на приход. И хотя не все сохранились в ограде церковной, судьбы были самые разные у разных людей, но всё-таки, основная масса этих вновь пришедших к служению людей осталась в Церкви. Многие из них проявили себя очень достойно. Кто-то сейчас уже ушёл в вечность, и мы вспоминаем их в своих молитвах с благодарностью. Кто-то доживает свой век, но это были живые и интересные люди, с которыми мне приходилось общаться, и я делал это с удовольствием.

Подводя итог нашему сегодняшнему разговору, как бы Вы охарактеризовали эпоху своей церковной юности, которая проходила в Советском Союзе, в стране, которая давно канула в лету?

Мне кажется, что не для меня одного эта эпоха была стоянием в вере. Это было время, когда сама вера формировалась в сердцах молодых людей в условиях, когда её нужно было защищать. И вот это, мне кажется, имело своё положительное значение.

У святителя Иоанна Златоуста есть такие слова, что самое страшное гонение для Церкви – это отсутствие гонений. В этих условиях, не в таких, как наши предки жили в 1930-е и 1940-е годы, когда за это надо было отдавать жизнь, но в условиях притеснения, удушения церковной жизни приходилось отстаивать своё мировоззрение. В этом формировался, можно сказать, бойцовский характер верующих, которые его сохранили на всю жизнь. Может быть, сейчас вовсе и не нужно этого делать, когда всё спокойно и всё понятно, но эти люди продолжают жить в какой-то степени прошлым и отстаивать свою веру перед теми, кого уже нет. Сегодня эта дискуссия с атеизмом неактуальна. Хотя, может быть, это так только кажется.

А если говорить о болевых точках или точках диалога. В советские годы это был диалог верующего и атеиста. Где Вы видите сейчас эти точки соприкосновения различных мировоззрений или какие-то опасности для современных церковных людей?

Мне кажется, что опасностью для современной церковной жизни является дух формализма, с которым нельзя вступить в диалог и которому нельзя возразить, но он может овладеть людьми, принадлежащими Церкви, и свести их к состоянию внешнего проявления своей веры без внутреннего сильного биения сердца. Все верующие – вроде, всё понятно. Есть эта внешняя сторона, которая должна быть организована правильно, когда всё красиво, безупречно, но почему-то иногда не живо. Этого живого духа становится, как кажется, всё меньше. Его меньше, чем тогда, когда нам приходилось свою веру отстаивать.

Но всё-таки есть ещё один момент, который нужно принять во внимание. В прежние времена в советское время была видимая граница между миром Церкви и внешним миром. Сразу было понятно, кто наш, кто не наш, а кто «от супостат наших». Кто чужой, а кто свой. Я вспоминаю такой эпизод, когда мы в Абхазию приехали с семинаристами в домик, в котором останавливались монахи из Троице-Сергиевой лавры. Там жил один заштатный диакон. Об этом пишет, кстати, владыка Тихон (Шевкунов) в «Несвятых святых». Мы приехали на Пасхальной седмице, нам дали адрес, мы постучались в ворота. Нам открыла матушка этого диакона. Мы сказали: «Христос Воскресе!» Она ответила: «Воистину Воскресе!» и тут же посадила нас за стол. Никаких вопросов к нам не было, потому что ей сразу было понятно, что это свои люди. Если человек носил крест, значит он был верующим человеком. Неверующий крестов не носил. Даже какие-то самые простые слова в кратком общении давали понять, что это наш человек.

Сегодня эти границы размыты. Сегодня, вроде бы, все верующие. Вроде бы, никто не против. Но насколько эти люди являются убежденными христианами? Большой вопрос. И ты смотришь на чиновников, на представителей интеллигенции, руководителей светского образования, которые всячески внешне проявляют свою симпатию, расположение к Церкви и как будто по умолчанию, несомненно, являются нашими людьми. Но эти люди в храм не ходят, не причащаются, не исповедаются. Они не с нами вместе. И хочется спросить: «Веруешь ли ты в Сына Божия?» А сегодня такой вопрос как-то даже неудобно задавать. Вроде бы, по умолчанию все верующие.

Да, действительно, сейчас чаще говорят о традиционных ценностях, о духовно-нравственном измерении религиозной жизни как-то обезличенно. А вот это евангельское исповедание, этот евангельский ответ на вопрос: «Веруешь ли ты в Сына Божия?», как и сам вопрос, звучит крайне редко.

А вот это как раз и является главным, чтобы иметь возможность различить, это наш человек или он далёк от Церкви.

[1] Спасо-Преображенский собор в Сормове — храм в Сормовском районе Нижнего Новгорода.

[2] Церковь Троицы Живоначальной в Высокове — соборный храм в посёлке Высоково (ныне – территория Советского и Нижегородского районов Нижнего Новгорода).

[3] Церковь Преображения Господня в Старых Печёрах — приходской храм Нижегородского благочиния Нижегородской епархии. Расположен в историческом районе Старые Печёры, в настоящий момент — в черте Нижнего Новгорода.

[4] Спасо-Преображенская (Карповская) церковь в Ленинском районе Нижнего Новгорода.

[5] протоиерей Феодор Данилов, (1920 – 1987).

[6] Сычёв Борис Николаевич, (1910 – 1997), прихожанин храма во имя Пресвятой Живоначальной Троицы (г. Нижний Новгород, Высоково).

[7] Протоиерей Димитрий Дудко, (1922-2004).

[8] Храм Казанской иконы Божией Матери храм в селе Великий Враг Кстовского района Нижегородской области.

[9] Гурьянов Александр Иванович, (1906 – 1994), регент Старо-Печерской церкви Нижнего Новгорода.

[10] Архимандрит Виталий (Мешков), (1936-2014).

[11] Схиархимандрит Захария (Потапов), (1943-2019).

[12] Протоиерей Георгий Горбатовский, (1936 – 2010).

[13] Архимандрит Иероним (Зиновьев), (1934-1982). Наместник Троице-Сергиевой лавры с 1972 по 1982 гг.

[14] Митрополит Евсевий (Саввин), архиерей Русской Православной Церкви на покое. Бывший митрополит Псковский и Порховский. Исполняющий обязанности наместника Троице-Сергиевой лавры с 1982 по 1984 гг.

[15] Архимандри́т Матфе́й (в миру Лев Васи́льевич Мо́рмыль; 5 марта 1938 — 15 сентября 2009) — священнослужитель Русской православной церкви,регент, церковный композитор, аранжировщик, профессор (1988), заслуженный профессор Московской духовной академии (2004),
кандидат богословия (1963), член Синодальной богослужебной комиссии.
Руководитель объединённого хора Свято-Троицкой Сергиевой лавры и Московских духовных академии и семинарии (с 1961 года).

[16] Протоиерей Иоанн Шемерянкин (1928-2000).

[17] Протоиерей Николай Шелков (1931-2002).

[18] Архиепископ Флавиан (Дмитриюк), (1895-1977).

[19] Митрополит Николай (Кутепов), (1924-2001).

[20] Протоиерей Пётр Мовчан (1890-1982).

[21] Протоиерей Александр Соколов (1926-2019).

[22] Протоиерей Григорий Долбунов, (1905-1996).

[23] Село в Кстовском районе Горьковской области.

[24] Александр Александрович Осипов (1911-1967), бывший протоиерей, бывший профессор Ленинградской духовной академии, атеистический пропагандист, отлучён от Церкви.

[25] Юров Михаил Иванович (1920 – 1985), советский партийный деятель. Уполномоченный Совета по делам религий по Горьковской области с 1970 по 1985 годы.

[26] Святейший Патриарх Пимен (Извеков), (1910-1990). Патриарх Московский и всея Руси с 3 июня 1971 г. по 3 мая 1990 г.

[27] Митрополит Никодим (Ротов), (1929-1978).

[28] Протоиерей Георгий Молев (1920-1979).

[29] Богданов Алексей Михайлович — уполномоченный Совета по делам религий по Горьковской области с 1945 по 1960 годы.

[30] Митрополит Владимир (Котляров), (1922-2022).

[31] Архиепископ Александр (Тимофеев), (1941-2003), ректор Московской духовной академии и семинарии с 1982 по 1992 год.

[32] Скурат Константин Ефимович, (1929-2021), доктор богословия, заслуженный профессор Московской духовной академии.

[33] Архимандрит Матфей (Мормыль), (1938-2009), священнослужитель Русской Православной Церкви, регент, церковный композитор, аранжировщик, заслуженный профессор Московской духовной академии.

[34] Архимандрит Кирилл (Павлов), (1919-2017), духовник Троице-Сергиевой лавры. Один из наиболее почитаемых старцев Русской Православной Церкви конца XX — начала XXI веков, духовный отец трёх русских Патриархов.

[35] Митрополит Иона (Карпухин), (1941-2020).

[36] Шулындин Борис Павлович (1947-2005) — доктор философских наук, заслуженный деятель науки Российской Федерации, профессор.

[37] Бенедиктов Николай Анатольевич (род. 3 января 1949) — российский политический деятель, депутат Государственной думы третьего и четвёртого созывов, доктор философских наук, профессор.

[38] Спасский Староярмарочный собор г. Нижний Новгород.

[39] Впоследствии митрополит Ставропольский и Невинномысский.