ФИО: протоиерей Георгий Митрофанов

Год рождения: 1958

Место рождения и возрастания: г. Ленинград

Социальное происхождение: из семьи военнослужащего

Образование: высшее, Ленинградская духовная семинария и академия

Место проживания в настоящее время: г. Санкт-Петербург

Дата записи интервью: 24.09.2024

Отец Георгий, Вы сын капитана I ранга. Скажите, Ваши родители были воцерковлёнными?

Должен сказать, что мои родители развелись, когда мне было чуть больше года. У них была большая разница в возрасте, и они в целом были достаточно разными людьми. Моя мама родилась в 1928 году, это было поколение, которое потеряло много мужчин-сверстников, из-за чего женщины этого поколения оказались в сложном положении.

Мой отец был старше моей мамы практически на четверть века. Он прошёл войну, это был зрелый человек, хотя и моя мама не была юной: когда они познакомились, ей было 27 лет. Они поженились, несмотря на то, что моя бабушка была против этого брака. К этому моменту мой отец прошёл значительный жизненный путь: он был сыном крестьянина, прошёл срочную службу на флоте, после учёбы на рабфаке Политехнического института окончил этот институт и во время войны начал службу офицером на Черноморском флоте. После войны он закончил Военно-морскую инженерную академию имени Крылова и оказался на Балтийском флоте, где и познакомился с моей мамой. Конечно, эту встречу сопровождал ореол, который создавал вокруг себя морской офицер. Отец говорил, что на его формирование как человека и военного очень сильно повлияли редкие встречи с бывшими офицерами императорского флота, которые продолжили свою службу в советском флоте.

Брак с моей мамой не был первым у отца. Ему нужна была новая семья и молодая жена, которая бы окружала его своей заботой, поэтому рождение сына не очень его вдохновило, тем более что, став капитаном первого ранга, он был очень озабочен своей дальнейшей карьерой. При этом он не возражал против моего крещения, хотя я родился в 1958 году, в период хрущёвских гонений. Тогда очень многие люди старались либо не крестить детей, либо же крестить тайно, без записи о совершении таинства, а за это серьёзно наказывали священников, если подобное становилось известным. Поэтому и моё крещение должно было совершиться в обстановке строжайшей секретности.

Кстати, с моим крещением связана одна очень интересная деталь, почти мистическая. Мои родители снимали дачу в Мариенбурге, где был замечательный храм Покрова Пресвятой Богородицы, в котором служил выдающийся священник-исповедник, некогда принадлежавший к сторонникам митрополита Иосифа (Петровых), находившимся в оппозиции митрополиту Сергию (Страгородскому). Чтобы создать дополнительную секретность, меня решили крестить в Гатчине в храме святого апостола Павла, договорившись со священником об отсутствии записи о моём крещении в книге, где должны были фиксироваться крещения, которая регулярно показывалась представителям властей. Хотя мои мама и бабушка верили в Бога и были интеллигентски умеренно критически настроены к советской власти, моей крёстной стала член партии — начальница отдела, в котором работала моя бабушка.

Когда меня, младенца, начали погружать в купель, я стал смеяться. На это все обратили внимание. Почему я отмечаю эту деталь? Потому что ровно через 30 лет, в 1988 году, в этом же самом храме тогда ещё митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий (Ридигер) меня рукоположил меня в сан пресвитера.

Так получилось, что с младенчества я слышал о том, что Бог есть, у нас дома был Новый Завет, но какого-то церковного воспитания я не получил. В семье праздновали Пасху и Рождество, но при этом был определённый комплекс: я часто слышал, что Церковь в то время находилась в особом положении. Для моих мамы и бабушки было очевидно, что надо крестить детей и отпевать усопших, но духовенство того времени, по их мнению, было связано с властями и органами государственной безопасности или представляло из себя простоватых мужиков, из-за чего доверять духовенству было нельзя. Бабушка и мама дозированно давали мне информацию о христианстве и о русской истории, поскольку понимали, что ребёнку очень сложно держать её при себе, а разговаривать на эти темы ни с кем было нельзя, как и на темы того, что белые — хорошие, а красные — плохие.

В продолжении этой темы должен сказать, что для меня город Ленинград был тем местом, которое напоминало мне о совсем другой стране. У меня с раннего детства было желание узнать, какой была та, другая дореволюционная Россия. К тому же я уже с детских лет понимал, что в той России, которую у меня отняли большевики, Церковь имела огромное значение.

В начальных классах школы я начал мучительно переживать отсутствие отца в семье. Мы с ним общались, конечно, раз в месяц он приносил алименты, но для меня он был человек другого духа, нежели мои мама и бабушка. После, когда я немного повзрослел, мы вели с ним достаточно жёсткие разговоры, и вот это отторжение от человека, который оставил мою семью и одновременно верноподданно служил богоборческой власти, которая уничтожала мою страну (а к этим мыслям благодаря моим маме и бабушке я пришёл уже в раннем подростковом возрасте) привело меня к глубокому конфликту с отцом. Впоследствии, когда я отслужил три года на флоте после первого курса университета и приобщился той среде, в которой он провёл достаточное количество времени, я перестал с ним общаться, у нас произошёл разрыв отношений. Так продолжалось до смерти отца.

Отец Георгий, когда случился момент Вашего личного, осознанного обращения к Богу?

Это шло постепенно через семью. Я ни в детском саду, ни в школе не был общительным. Но в семье у нас было много художественной литературы и очень любили театр. Да к тому же я жил в 10–15 минутах от полудюжины главных театров нашего города. И в театральных постановках, и в книгах я постоянно встречался с христианскими темами. Ведь подавляющее большинство писателей и их литературных героев, даже если не были практикующими христианами, то обязательно воспитывались в христианской парадигме ценностей. Ключевую роль, пожалуй, здесь сыграла историческая литература, в частности, Александр Дюма, Вальтер Скотт, Виктор Гюго и другие. Были случаи, когда наступало время идти в школу, а я не мог остановиться, читая книгу, в которой встречались какие-то цитаты из Священного Писания, а в сносках содержались пусть даже и краткие объяснения тех или иных библейских персонажей. Я неоднократно пытался читать Новый Завет, но это было довольно сложно.

Радикальному перелому во мне способствовало чтение в 6-м классе романа Виктора Гюго «Отверженные». В нём тема христианства зазвучала очень серьёзно. Меня впечатлил настрой этого произведения — глубокого, светлого, по-настоящему христианского. Для меня эти темы тогда не проступали так явно в русской литературе. Серьёзные русские произведения, того же Достоевского, я начал читать позже, хотя потом неоднократно черпал из них вдохновение. При этом я крайне редко заходил в храмы, поскольку чувствовал себя там крайне неловко и неуверенно.

Главный же экзистенциальный перелом у меня случился в 15 лет, когда умерла моя бабушка. С ней ушёл зримый русский мир, который я любил, но никогда не видел. Она была выпускницей царицынской дореволюционной гимназии и часто рассказывала мне о том мире, который она застала до 1917 года. Её воодушевлённые рассказы, естественно, с требованием никому об этом не говорить, подпитывали мой интерес к той России, где была Церковь. Я до сих пор помню, как она преображалась, когда вспоминала о торжественном молебне в храме святого Александра Невского по случаю занятия белой армией Царицына. Тогда она впервые увидела Деникина и была очень разочарована его внешностью, напоминавшей внешность мирного обывателя, напротив, эффектная внешность Врангеля в белой черкеске произвела на неё неизгладимое впечатление. Она тогда ещё не знала, что в числе попечительского совета при возведении этого собора был отец её будущего мужа, купец второй гильдии М.С. Митрофанов. Свою первую любовь она пережила с молодым деникинским офицером, капитаном В.Ф. Муромцевым. Из её уст удивительно было слышать восторженные слова о том, что ему было всего лишь 26 лет, а он уже занимал полковничью должность, командуя бронепоездом «Орёл». Он погиб в сентябре 1919 г. А её двоюродный брат Н.Н. Котов был участником «Ледяного похода» и офицером Корниловской дивизии и умер во французской эмиграции в 1970-х гг.

Рассказы бабушки оживляли в моём воображении прошлое. В литературе же я видел, что церковная жизнь роднит нас с остальным христианским человечеством, ведь мы христианская цивилизация. Это в контексте моих отношений с бабушкой было естественно. Её смерть совпала с моим внутренним осознанием того, что тема религии — очень личная. Мне очень нравилась история, но в тот момент я понял, что, несмотря на страсть к исторической науке, я пойду в духовную семинарию. Тогда мне было 15 лет.

Ближайшим летом мы мамой поехали в Троице-Сергиеву лавру. Но я так и не решился тогда подойти к священнику, и моя мама общалась с ним, обсуждая моё решение поступать в духовную школу. После мы посетили лаврские музеи, в которых меня удивил тот факт, как музеефикация убивает ту атмосферу, в которой живёт та или иная святыня. Артефакт сохраняется, но святыня умирает. Не должно быть мёртвым то, что имеет смысл только тогда, когда оно живёт.

В Загорске в тот день стояла прекрасная летняя погода, было много отдыхающих: кто-то шёл в музеи, кто-то просто наслаждался природой. По дороге к вокзалу я услышал, как играет музыка: это была композиция из фильма «Крёстный отец». Этот американский фильм у нас, естественно, не шёл, но его название интриговало. Я тогда подумал, раз в этом фильме звучит такая прекрасная музыка и у него такое название, то он однозначно должен быть про христиан. Эта мысль поддержала меня на выбранном мною пути. И только в 1988 году, уже став священником, я посмотрел этот фильм и увидел, что крёстный отец там весьма своеобразный. И в этом мне видится предостережение свыше о проблемах, которые могут подстерегать священника даже в клерикальной среде.

К этому времени, в 9–10 классе, я стал регулярно ходить в храм, и передо мной возникла дилемма: я хочу быть священником и изучать историю, надо было выбирать что-то одно. И я выбрал университет. Мне было очевидно, что в школе я получил ужасное, неинтересное и пустое гуманитарное образование. Всё, что у меня было значимого, было результатом самообразования, энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, который я годами читал в школьной библиотеке, и регулярное чтение русской и европейской художественной и исторической классики обогащали меня больше, чем весь учебный процесс. Поэтому мне казалось необходимым восполнить свои лакуны в более серьёзном, нежели школа, учебном заведении.

К этому времени меня также заинтересовала русская философская мысль, мне очень хотелось её изучать. Что-то я мог услышать по зарубежным радиостанциям «BBC», «Немецкая волна», «Голос Америки», что-то удавалось найти в труднодоступном сам- или там-издате. Но поступать на философский факультет было совершенно бессмысленно, поскольку там была ещё более сильная цензура, нежели на историческом факультете. Да и желание лучше узнать Россию начала XX века по-прежнему доминировало во мне. Поэтому я остановился на историческом факультете, на котором попытался узнать культурный контекст жизни русских философов перед тем, как идти в семинарию. Это было очень верное, интуитивно принятое решение.

После первого курса я был призван в ВМФ, где три года прослужил, но не на корабле, а на береговой станции, где я был гидроакустиком. У меня было достаточно много свободного времени, здесь я почувствовал вкус к чтению. Благо, что в месте моей службы, в городе Лиепая, была обширная библиотека, где была и современная философская литература. Здесь я открыл для себя имена Кьеркегора, Анри Бергсона, Габриэля Марселя. Естественно, это не были издания трудов этих мыслителей. Как правило, это были книги в каких-нибудь сериях «Мыслители прошлого», «Критика западной философии». Но в этой критике, которая была зачастую политизирована, была масса цитат философов. Я помню, что выписывал эти цитаты, конспектировал их. Поверхностной и примитивной была критика русской религиозной философии, её невозможно было читать, но по-другому нельзя было добраться до мыслей этих философов. Благодаря этому я научился читать текст, выбирая из него сокровенные мысли.

После военной службы я стал тяготиться историческим факультетом университета. Начался кризис, в результате которого я решил оставить университет. Но меня остановили, причём два совершенно разных человека. Я в это время я впервые попал в храм Санкт-Петербургской духовной академии. Это было лето 1980 года. Летом обычно храм был закрыт, но в год олимпиады храм оставили открытым, поскольку в СССР приехало много туристов. Придя в академию, я попал на исповедь к тогда ещё иеромонаху Ианнуарию (Ивлиеву)[1]. В нём я увидел священника, которого и ожидал увидеть, — в высшей степени культурного, эрудированного, горящего. Он тогда ещё только завершал свою кандидатскую работу. Я начал общаться с ним. Он сказал, что мне нужно добирать знания, которых не будет хватать в академии.

Другим человеком, который остановил меня, был мой научный руководитель, тогда ещё доцент исторического факультета, а впоследствии вице-мэр по культуре при А.А. Собчаке Владимир Петрович Яковлев. Тогда я остался в университете, но на вечернем отделении. Это мне позволило сдать экзамены за остававшиеся четыре курса в течение двух лет, что приближало меня уже к намеченной цели — поступить в семинарию.

А с этим были проблемы. Тогда уполномоченным по делам религий был «густопсовый» чекист Г. С. Жаринов. Он цеплялся за всё, чтобы не допустить людей с высшим образованием, а особенно гуманитарным, в духовную семинарию. Дополнительно к этому добавилось и то, что в 1984 году архиепископа Кирилла (ныне Святейшего Патриарха Московского и всея Руси) отправили на Смоленскую кафедру, а у него были возможности противостоять уполномоченному. Ректором тогда стал архимандрит Мануил[2] — человек очень спокойного склада, сдержанный и осторожный.

Тогда отец Ианнуарий мне сказал, что совершенно бесполезно поступать в семинарию, не отработав свой диплом в течение трёх лет. Это была одна из зацепок уполномоченного. После окончания университета я поступил работать на должность младшего научного сотрудника в Отдел рукописей Государственной Публичной Библиотеки — идиллическое место, где я даже начал писать диссертацию. Но мысль о поступлении в духовную семинарию продолжала определять мою жизнь. Тут я начал понимать, какой трудный путь предстоит. Архимандрит Мануил мне тогда сказал, что шансов поступить, работая в Государственной Публичной Библиотеке, практически нет, но направил меня к тогдашнему правящему архиерею митрополиту Антонию[3], который предложил мне следующий вариант: спокойно доработать нужный срок, уволиться из научного заведения и перейти на какую-то простую работу — уйти в кочегары или сторожа. «Легенда» предполагалась такая, что парень заучился, потом перешёл в маргиналы-сторожа, а потом ушёл в маргиналы-семинаристы. Но при этом долго сидеть в сторожах тоже было нельзя, власти могли принять меня за диссидента и, будучи сторожем, я поступал в академию. Меня взяли на третий курс сразу, а потом предложили, сдавать весь семинарский курс за год. Так оно и получилось. Я неплохо знал историю, религиозную философию и богословие. Но плохо знал устав, не знал церковного пения. В академии я уже потом учился последовательно четыре года.

Учась в академии, надо было как-то существовать. Моей будущей матушке уже надо было выходить из декрета, но водить сына в детский сад было невозможно из-за его слабого здоровья. Было не очень понятно, как жить. Моя стипендия тогда была где-то около 15 рублей, а из сторожей я уволился. И меня вновь пригласил митрополит Антоний, резиденция которого находилась тогда у нас в академии на первом этаже. Он выяснил мою ситуацию и предложил мне место помощника заведующего библиотекой, которым тогда был протоиерей Владимир Мустафин. У него уже был один помощник, с которым мы, кстати, работали вместе в Государственной Публичной Библиотеке. У него я консультировался, как правильно исключаться из комсомола, поскольку он уже эту процедуру прошёл год назад, а мне надо было сделать это очень быстро и тихо, без скандала. Так и получилось. За время работы с отцом Владимиром у нас сложились очень глубокие доверительные отношения. На фоне таких личностей, как отец Владимир и отец Ианнуарий многое несовершенное, что было в духовной школе, отступало на второй план. В это же время в мою жизнь вошёл отец Василий Ермаков[4], у которого я больше 20 лет окормлялся как у духовника.

Все эти священники были личности. Непохожие ни на кого, яркие, интересные и свои! Это было ощущение братства: нам противостоял весь мир, а мы здесь пытались строить церковную жизнь.

Отец Ианнуарий предупредил меня, что будут появляться представители КГБ, будут вызывать куда-то, возможно, в военкомат. Так и произошло. Были профилактические беседы. В семинарии разговор о таких беседах стал некоторым тестом: если спрашиваешь человека, и он начинает рассказывать, значит, ему можно доверять. Но были и те, кто отрицал, что с ним разговаривали представители этой структуры, и им было трудно после этого доверять. Хотя, конечно, это не могло быть универсальным критерием. В духовные школы люди с трудом поступали и очень дорожили тем, что здесь можно было получить. Конечно, ты понимал, что ты пришёл в искалеченную десятилетиями церковных гонений духовную школу, но мы благодарили Бога даже за то, что здесь можно было получить.

С 1988 года я стал преподавать в семинарии историю Русской Церкви XX века, чего я себе представить не мог. Это получилось после того, как мы вместе с протоиереем Иоанном Белёвцевым в 1987 году написали основу для доклада Патриарха Пимена, с которым ему необходимо было выступить на Соборе в память Тысячелетия Крещения Руси. Я согласился с условием, что не буду писать о периоде после 1917 года, на что отец Иоанн ответил, что тоже не собирается затрагивать этот период, и началась наша с ним совместная деятельность.

В то время я служил на приходе в храме преп. Серафима Саровского, писал кандидатскую работу под руководством отца Владимира Мустафина и читал курс лекций. Это было самое счастливое время — время больших надежд. Я всегда думал, что буду служить где-то на далёком приходе и общаться только с узким кругом своих единомышленников, а на рубеже 1980-1990-х годов неожиданно открылись возможности для возрождения России. И в этом процессе ведущую роль должна была играть Церковь. Конечно, всё оказалось в значительной степени сложнее и противоречивее, но нам казалось, что это время было временем возрождения Святой Руси. Церкви стали нужны образованные кадры. Возникла необходимость усилить образовательную деятельность. Я тогда ушёл с прихода и читал лекции в академии, поскольку считал это своим долгом и призванием одновременно. Я делал это вопреки достаточно сложному, особенно тогда, финансовому положению, которое многих преподавателей в священном сане заставляло идти на приходское служение часто в ущерб преподавательской деятельности.

Отец Георгий, если бы сейчас был выбор, Вы бы повторили этот путь?

Я не вижу другого пути. Да, вижу, что во многом был наивен. Вижу издержки этого пути, но не вижу, как этот путь можно было бы пройти по-другому. Со школьной скамьи я мечтал быть образованным священником Русской Православной Церкви, но это было по-настоящему невозможно в советской стране. К сожалению, и в Российской Федерации наши церковные учёные степени и звания не соответствуют уровню учёных степеней и званий Российской Империи. Но в одном отношении я приблизился к профессионально-культурному стандарту образованного петербургского священника – мой сын стал европейски образованным историком-медиевистом и византологом, а моя дочь – квалифицированным врачом-гастроэнтерологом, как это нередко бывало в семьях петербургского духовенства, когда «поповские» дети пополняли ряды столь необходимой России и Церкви русской интеллигенции.

[1] архимандрит Ианнуарий (Ивлиев), (1943 – 2017).

[2] митрополит Мануил (Павлов), (1950 – 2015).

[3] митрополит Антоний (Мельников), (1924 – 1986).

[4] протоиерей Василий Ермаков (1927 – 2007).