ФИО, сан: протоиерей Иоанн Каледа

Год рождения: 1954

Место рождения и возрастания: г. Москва

Социальное происхождение: из семьи священнослужителя

Образование: высшее, высшее духовное

Место проживания в настоящее время: г. Москва

Дата записи интервью: 22.05.2024

Я – настоятель храма Живоначальной Троицы на Грязех, у Покровских ворот. Родился в Москве 20 января 1954 года. В связи с тем, что я родился на праздник Собора Иоанна Крестителя, мои родители решили, что по-другому меня назвать нельзя.

Младший брат 50 лет меня обвинял, что я украл у него имя. Дело в том, что у моих родителей было задумано, что первый сын будет назван в честь преподобного Сергия Радонежского. Это связано с тем, что на праздник преподобного Сергия Радонежского в 1932 году был освобождён священномученик Владимир[1], и мама моя дала обет, что сын будет назван в честь преподобного Сергия, тем более что тогда они жили в Загорске. А второго сына они хотели назвать Кириллом в память папиного брата, погибшего на Великой Отечественной войне.

Но брат мой говорил, что это он должен был быть Иваном, так как он родился на рождество Иоанна Крестителя. Я потом торжественно просил у него прощения прилюдно, и с тех пор он больше меня не упрекал.

Семья наша всегда была церковной. Дедушка, мамин папа, – священномученик, погиб в 1937 году, был расстрелян на Бутовском полигоне. Именно поэтому мой младший брат[2] взялся за строительство храма на Бутовском полигоне. И вполне естественно, что потом он принял сан и стал настоятелем. Наш дедушка, отец Владимир, был первым духовником моего отца. Отец тоже был всегда человеком церковным. Он родился в 1921 году.  В 1920-е и 1930-е годы мальчишки во дворе играли в войну. Если в наше детство играли в «русские и немцы», то тогда играли в «красные и белые». Его спрашивали: «Ты за красных будешь?» Он отвечал: «А красные в Бога верили?» — «Нет», — говорили ему. «А белые верили?» — спрашивал он. Ему отвечали, что белые верили, и он говорил: «Тогда за белых». Естественно, за это он получал тумаков.

Отец прошёл всю войну. Его призвали в армию 8 августа 1941 года, в тот же год он окончил среднюю школу. Он прошёл всю войну связистом в дивизионе «Катюш». Был в самых горячих точках — под Сталинградом, под Курском, в Белоруссии, Кёнигсберге и под Гданьском. Будучи рядовым, он имел орден Отечественной войны и орден Боевого Красного Знамени, а также медаль за отвагу. Он прошёл войну без единого ранения. Он говорил, что никогда не жилось так свободно, как на фронте, потому что там жили сегодняшним днём, отдавая себя воле Божией. Никаких планов на будущее строить было невозможно.

Отец никогда не был ни комсомольцем, ни членом партии. Однажды, когда он ещё учился в институте, его пытались уговорить вступить в партию. На какой-то встрече их комсорг поднял тост «за Глеба Каледу, законченного партийного карьериста». Отец, естественно, бокал поставил. На следующий день тот к нему подошёл по поводу заявления о вступлении в партию. Отец ответил: «Ты назвал меня принародно карьеристом. Я не могу вступить в партию, все будут считать, что я делаю это ради карьеры».

Тот же комсорг заявил, что в связи с тем, что отец не вступает в комсомол, нужно проверить его отношение к советской власти. Отец сказал: «Моё отношение к советской власти проверено кровью на фронтах Великой Отечественной войны. А твоё – не знаю». У него на груди висели фронтовые награды, и тут уже нечего было сказать. Потом отцу рассказали историю об этом комсорге. Он сам только что окончил школу в 1945 году. Пошёл поступать в МГУ. Подал документы и спросил, есть ли бронь от армии. Ему на это швырнули документы обратно, сказав, что ему нужна бронь, а не учёба. Он подал документы в Московский геологоразведочный институт, напротив Манежной площади. Отец потом комментировал это так: «Если бы я знал это, я бы никогда так не сказал. Не бросил бы ему упрёк».

У наших родителей было шестеро детей. Я был вторым. Никто из нас никогда не был комсомольцем. Пионерами мы стали потому, что родители считали, что в пионеры вступают дети, которые ещё не сформировались как личности и не осознают всего. А в комсомол вступают уже осознанно.

Я помню, как к нам домой приезжал дядя — мамин старший брат, протоиерей Евгений Амбарцумов. Он был настоятелем Троицкого собора тогда бывшей Александро-Невской лавры, преподавал в Ленинградской духовной академии. Он говорил нам: «Дорогие, помните, какой бы жизненный путь вы ни избрали, я вас от этого меньше любить не буду. Будете ли вы в Церкви, скажете ли, что вам с Богом не по пути, вы всё равно будете для меня родными и любимыми».

Каждый из нас сделал свой выбор. Никто из шести братьев и сестёр в комсомол не вступал. В середине 1960-х годов мы переехали на новую квартиру, и все поступили в одну школу, кроме младшего брата, который учился в английской спецшколе. Остальные учились в одной школе. Старший брат и младшая сестра закончили эту школу, а я ушёл в восьмом классе в физико-математическую школу. Сестра Александра, ныне монахиня Серафима, тоже перешла в математический класс. Отец Кирилл тоже ушёл в другую школу. В итоге в нашей школе не было заметно, что одна семья – не комсомольцы. Мы рассредоточились.

Когда я окончил школу, это была вторая физмат школа, среди выпускников нас было 214 человек. Я был единственным некомсомольцем. Но в нашем классе, по крайней мере, насколько мне известно, было два будущих священника. Царствие Небесное протоиерею Николаю Кабанову, который служил в храме Троицы в Голенищеве. На некоторых уроках мы с ним сидели за одной партой. Он принял крещение, уже будучи в институте. Он был одним из немногих, кто после школы нашего выпуска не поступил сразу в институт, а пошёл в армию. После этого он поступил в МГУ на геологический факультет и оказался в параллельной группе с моим братом, отцом Кириллом. Они тоже активно поддерживали друг друга, один был старостой в одной группе, другой – в другой, и они общались между собой.

В те времена мы все ходили в храмы. Нашим основным храмом был храм Илии Обыденного, там мы исповедовались и причащались. Но, чтобы не вызывать лишних вопросов у соседей, мы посещали разные храмы по всей Москве, кроме того, что был рядом с домом – это храм Знамения в Аксиньино. Это было важно, чтобы всякие старушки у подъезда не распространяли слухи о нас. Помню, что в методичках для атеистов писалось, как выявлять верующие семьи: нужно подсесть к бабушкам на лавочке у подъезда, и они всё про всех расскажут. Поэтому мы объезжали все храмы. В храмах мы никогда ни с кем не здоровались, чтобы не создавать впечатления, что здесь есть своя община, которая знает друг друга.

Однажды отец Кирилл, уже будучи на старших курсах института, пришёл в храм на ул. Неждановой[3]. Впереди он увидел Николая, и первое желание было уйти и смешаться с толпой. Но потом он подумал, что даже если Николай здесь случайно, он не тот человек, который кому-то что-то скажет. Кирилл стал наблюдать за ним, когда Николай подошёл к помазанию, Кирилл встал рядом с ним и, когда тот проходил мимо, тронул его и попросил подождать. После этого они обозначили друг друга.  Николай рассказал, что недавно принял крещение, что у него есть знакомые из Ярославля, которые его наставляли. Так они и начали общаться.

В школе мы никогда никому не говорили о своей вере. Но где-то в третьем классе я одного своего одноклассника вычислил очень просто. У него брат родился 25 февраля, и я спросил, как они его назвали. Он ответил: Алексей. Всё стало понятно. Потом я этому Алексею в семинарии сдавал экзамен по истории – это профессор Алексей Светозарский. Я с его старшим братом Анатолием учился некоторое время, потом мы получили новую квартиру и разъехались. В институте мы тоже никому напрямую не объясняли причину нашего невступления в комсомол. Мы уклонялись от разговоров на эту тему.

В 2012 году мы ездили в паломничество на Святую Землю. Со мной поехала моя однокурсница, которая на первом-втором курсе у меня была старостой. Мы до этого встречались на встречах выпускников. Я всегда посещаю встречи выпускников, как со школы, так и с института и прихожу только в рясе с крестом. На одной из таких встреч я и пригласил её в паломничество, и она мне тогда сказала: «Мы все знали, что ты верующий, потому что ты был другой, отличный от всех». Но никто никогда напрямую мне об этом не говорил и вопросов не задавал. Кстати, на рубеже 2000-х годов была встреча выпускников в связи с юбилеем школы, я тоже, естественно, пришёл в рясе, и наша классная руководительница, Галина Александровна, сказала мне, что для неё это неудивительно, потому что я был другим.

Дома у нас всегда были иконы, но они закрывались. В отцовском кабинете, который превращался в домашний храм, стоял стеллаж, а в углу были киоты, иконы. Когда приходили посторонние, всё это закрывалось, и видна была научная литература. Никто не задавал вопросов, даже сотрудники отца.

Я вспоминаю стихотворение[4] Солодовникова, в котором он описывает, как вечером увидел через окно в хрущёвке раскрытый шкаф с иконами. Он посетил эту квартиру, но всё было закрыто. И там есть замечательная строчка: «А шкаф стоит в ряду шкафов, как и у всех профессоров». Так и мы жили.

Многие спрашивают меня, как я пришёл к священству. Я стал диаконом в 40 лет. В советское время меня часто спрашивали: «Ты не собираешься стать священником?» Для многих, особенно неофитов, было странно, что православный молодой человек не является священником. Я отвечал так: «Я не исключаю этого шага».

Помню, в 1983 году, когда родилась дочка, ей был год, мы с женой Ирой поехали к её маме в Архангельск. Кстати, её мама тогда была неверующей. Ира сама крестилась в 18 лет, и для мамы это был ужас. В Архангельске было всего три действующих храма, среди которых одна кладбищенская церковь, гордо именовавшаяся кафедральным собором. Для того, чтобы произвести даже косметический ремонт, требовалось согласование с органами, которые всеми силами этому препятствовали.

Отец Иоанн (Крестьянкин) вспоминал, как он с помощниками купил железо для ремонта протекающей крыши храма. Официально этого нельзя было сделать. Кто-то донёс, власти приехали и стали искать. А отец Иоанн с помощниками, получив железо, сразу подсунули его изнутри под имеющуюся крышу. Так что те не нашли.

Мы были на всенощной, и храм был битком набит, так что не перекреститься. На службе трое мужчин: двое преклонного возраста и я. Мне было около тридцати, у меня была маленькая бородка. Подхожу под помазание, и священник спрашивает: «Вы не в сане?» Я отвечаю: «Нет». На следующий день мы пришли причащать дочку, и ко мне подходят иподиакона: «А Вы не в сане?» Я ответил: «Нет». — «А что ж так? Вы подошли бы к владыке, поговорили бы с ним, и он бы Вас рукоположил». Для меня, москвича, это звучало немного странно. Но реальность той жизни была такова, что если молодой человек «засвечивался» в храме, то ни учёбы, ни работы у него уже не было. У него просто не было другого пути. Например, моя жена Ира заканчивала Архангельское музыкальное училище, и нескольких студентов с последнего курса уволили со скандалом, потому что их заметили в деревенском храме, где они подрабатывали на клиросе. Для музыкантов это была работа по специальности, но их всё равно уволили.

Поэтому вопрос священства часто ставился в связи с тем, что если молодой человек открыто ходил в храм, то он вполне мог стать священником.

Я сначала стал священником, а потом уже поступил в Московскую духовную академию. Мой отец с 1972 года был тайно рукоположен и служил практически каждое воскресенье и в двунадесятые праздники, если он был в Москве. В двунадесятые праздники служба начиналась рано-рано утром, чтобы после её окончания все позавтракали и спокойно вовремя уехали кто на учёбу, кто на работу.

Очень хорошо помню воскресный день 25 мая 1990 года. Я возвращался попуткой из-под Волоколамска. Машина довезла меня до МКАДа, после чего мне нужно было добираться на электричке. На платформе я увидел, что поезд будет только через 45 минут, и решил поехать на автобусах. Ждать мне не хотелось. Был тихий майский вечер, часов девять, закат. Проходя мимо Тушинского храма, я увидел табличку строительно-монтажного управления и посетовал на то, что здесь такая мерзость запустения. Когда я вернулся домой, Ира встретила меня словами: «Ваня, ты что так долго? Тебя весь день разыскивает отец Феодор Соколов[5]. Он получил храм, и ему нужны люди». Это был тот самый храм, мимо которого я недавно прошёл и жаловался на его состояние. Естественно, я не мог это воспринять иначе, как волю Божию и указание. С отцом Феодором мы вместе разбивали перегородки, убирали мусор и готовили храм к освящению. С первой службы он поставил меня в алтарь следить за кадилом. Так я стал алтарником, а затем диаконом и священником.

Интересный факт из моей жизни: я дважды прикладывался к открытым мощам преподобного Сергия Радонежского. Первый раз это было понятно, я был в седьмом классе и сопровождал своего дядю, протоиерея Евгения Амбарцумова, который был очень немощным и едва ходил с палочкой. Я был ему опорой, и когда мы подошли к раке, перед батюшкой её открыли, а после нас сразу закрыли. А вот во второй раз это было просто изумительно. Я уже учился в институте, а мой брат, отец Кирилл, – ещё в старших классах. Мы тоже приехали в лавру, в очереди подошли к мощам. Перед нами их открыли, после нас закрыли. Мы с отцом Кириллом были в шоке. Объяснить, почему для нас персонально открыли мощи, невозможно. Причём позже, уже будучи священником, я приезжал в лавру, в том числе, когда у нас был выпуск в семинарии. Хотя я учился заочно, на выпуске служили молебен у раки преподобного Сергия, после чего все прикладывались к мощам. И тогда мощи не открывали. А тут двум мальчишкам открыли. Это было в первой половине 1970-х годов. Теперь-то мы с братом понимаем, что мы были будущими священниками. Но кто ж тогда знал?

Времена тогда были непростые. Духовных школ было раз-два – и обчёлся: в Москве, в Питере семинария и академия, и Одесская духовная семинария. По-моему, больше в Советском Союзе не было. В Киеве была раньше, но в хрущёвские времена её закрыли. В хрущёвские гонения было закрыто много храмов и монастырей, а также учебные заведения. В частности, Киевская академия тоже была закрыта. Хотя в 1950-е годы в Киеве была академия. Я достоверно знаю, что там преподавал будущий владыка Иоанн (Вендланд)[6]. Это однозначно я знаю. Но к 1970-м годам это всё уже было в прошлом.

Учитывая вот эти гонения и закрытия, в 1972 году владыка Иоанн поставил перед отцом вопрос о принятии сана, имея в виду, что, если будут дальше продолжаться гонения, то священников, которые официально будут служить, начнут ликвидировать тем или иным образом, в том числе ссылками. Храмы будут закрываться, и необходимо будет кому-то окормлять народ. Мы знаем, что практика тайного рукоположения была и в 1920-е, и в 1930-е годы. Знаем, что изначально тайно был рукоположен и сам владыка Иоанн (Вендланд), был тайно рукоположен владыка Стефан (Никитин)[7]. Это из тех, кто был в самом близком окружении, я знаю, что и многие другие тоже. Естественно, священников рукополагали без духовного образования.

Кстати, вспоминаются воспоминания протоиерея Бориса Старка[8]. В 1956 году он вернулся из эмиграции. У него дядя был адмиралом, а отец был офицером на крейсере «Аврора». Он не был старшим офицером, но во время Цусимского сражения, когда погиб командир крейсера, именно он взял командование на себя, потому что в тот момент находился в рубке, а старший офицер был далеко и в тот момент не мог взять командование. Крейсер «Аврора» был одним из немногих прорвавшихся во Владивосток, не будучи захваченным или потопленным в Цусимском сражении.

Отец Борис Старк был духовником епархии, и в своих воспоминаниях он пишет, что когда к ним пришёл новый архиерей, владыка Иоанн (Вендланд), у него с ним был целый ряд конфликтов. Причём конфликты были настолько серьёзными, что отец Борис был готов уйти из епархии. Конфликты были связаны с тем, что владыка настаивал на рукоположении кандидатов, которых отец Борис, как духовник, считал неподходящими для священства. Но дальше отец Борис пишет удивительную вещь: «Оглядываясь назад, я понимаю, насколько мудрым был владыка». Дело в том, что тогда было так: если в храме нет священника, то нет службы, а если службы нет, храм не востребован, и его закрывают.

Хочу обратиться к молодым священникам и мирянам. Мы очень часто однобоко видим события как в церковной, так и в гражданской сфере. Поэтому не будем спешить обвинять наше священноначалие или гражданское начальство в тех или иных шагах или поступках.

Часто рукополагали людей малоподготовленных. Рассказывали, что в те времена владыка Владимирский, потом Тульский Серапион[9] говорил кандидату на рукоположение, который по традиции должен был читать на всенощной Шестопсалмие и первый час: «Если сделаешь не более ста ошибок, я тебя рукополагаю». Сейчас это вызывает смешок, но тогда реалии были иными. Книг на славянском языке практически не было. У нас дома были, но у большинства их не было. Тренироваться в храме, как сейчас, возможности тоже не было, потому что только ты там покажешься — всё, учеба и работа окончены. Москва была на особом положении, здесь были и иностранцы, и прочее, ситуация была немного другая. А в провинции всё было иначе. Показался в храме — и твоя карьера учебная или рабочая завершена. Поэтому действительно, читали с листа.

Рассказывали, что в одной епархии был такой случай. На праздник Троицы благочинный объезжал приходы. Естественно, приезжая в храм, благочинный первым делом заходил в алтарь посмотреть состояние антиминсов, и как хранятся запасные Дары. Он входит в алтарь и видит на престоле два заготовленных Агнца. Оказалось, что батюшка был рукоположен во время Великого поста и служил так же, как видел тогда, круглый год. Причём это был сельский храм. Батюшка был очень ревностным и служил каждую неделю в среду и пятницу. В таком случае трудно представить, что он не служил и в субботу. Ну, кроме воскресенья, когда он служил литургию и Агнцы заготавливал.

А в субботу, наверное, служил парастас, родительские субботы.

Может быть, не исключено, что по субботам у него был парастас. Так что… Богослужебных книг было мало, не говоря про богослужебные указания. Сейчас мы, по крайней мере в Москве, настолько разбалованы, что в Типикон никто не залезает, а все смотрят в богослужебные указания. А если там какой-то свой храмовый праздник, то чешут затылок, как его связать с тем, что написано в богослужебных указаниях. Богослужебных книг не было.

Ну, и в частности, здесь расскажу такой случай. Мой двоюродный брат, будущий протоиерей Димитрий Амбарцумов, в середине 1970-х годов был рукоположен в диакона. Это было в Питере. И вот он на первой службе в Троицком соборе бывшей Александро-Невской лавры, в кафедральном соборе Питера, выходит и читает ектению. А ему кто-то из стариков-священников по блату подарил старый служебник. И вот он возглашает: «Еще молимся о благочестивейшем государе императоре Николае Александровиче и супруге его…» В это время из алтаря вылетает кто-то из старших диаконов, отталкивает его, вырывает у него служебник и продолжает ектению. Слава Богу, что, по всей видимости, к счастью для всех, в этот момент в храме никаких соглядатаев не было, и это прошло без каких-то последствий. Иначе могли бы приписать и ему самому, и священноначалию антисоветчину.

Кстати, о том, как священнослужители служили в разное время. Глядя на старших, я вспоминаю, как наш дорогой отец благочинный, отец Дионисий (Шишигин)[10], Царствие ему Небесное, рассказывал, что, став молодым священником, он начал служить с открытыми царскими вратами. Дело в том, что он был иподиаконом у Святейшего Пимена, и всё время находился с ним на Патриарших службах. Он был рукоположен в священники незадолго до кончины Святейшего Патриарха Пимена, и как раз владыка Сергий (Соколов)[11] в воспоминаниях пишет, что вопрос с ежедневным причащением Святейшего Пимена в последние месяцы наконец-таки был благополучно решён после рукоположения Володи Шишигина. Ну вот, он видел, как совершаются литургии – с открытыми царскими вратами. И он стал служить самостоятельно точно так же, до тех пор, пока кто-то из старших товарищей не увидел это и не сделал ему замечание.

Кстати, по поводу служения с открытыми царскими вратами рассказывали, что архимандрит Михей (Хархаров)[12], будущий владыка Ярославский, был наместником Жировицкого монастыря, и был снят по указанию властей за то, что в монастырь был сослан владыка Ермоген (Голубев)[13]. Власти требовали, чтобы наместник его гнобил, но отец Михей относился к владыке Ермогену так, как и должно относиться к архиерею. Поэтому он был снят и оказался не у дел. Ему нигде не давали регистрацию уполномоченные Совета по делам религий. Когда владыка Иоанн (Вендланд) вернулся из-за границы в Россию, он был представителем Московского Патриарха в Бейруте, затем Среднеевропейским экзархом в Германии, а потом – последним экзархом Русской Православной Церкви в Америке до того, как Русская Церковь предоставила этому экзархату автокефалию, ныне это Американская Автокефальная Церковь. Владыка Иоанн, имея большой авторитет перед властями, будучи великолепным дипломатом и сумел взять отца Михея к себе в епархию, но только в дальний приход. Там на него настрочили владыке донос, что отец Михей не умеет служить и не закрывает царские врата. Он имел все награды, и, кстати, право служения с открытыми царскими вратами. Вот такие вот коллизии были в то время.

А как власти вели себя по отношению к Церкви? Были ли случаи, когда они шли навстречу или как-то помогали?

Только притесняли. Вот огульно говорят, что все священники были агентами КГБ. Да, можно сказать, что все сотрудничали. Почему? Потому что все так или иначе контактировали с отделом по делам религий. В силу тех или иных обстоятельств кто-то в большей степени. В частности, мой дядя, протоиерей Евгений Амбарцумов. Он был и сотрудником Отдела внешних церковных сношений, и благочинным русских приходов в Финляндии, так что ему приходилось выезжать за границу. Естественно, всё это не могло происходить без надзора, внимания и взаимодействия с соответствующими органами. И вот, он рассказывал, что как-то возвращается из Финляндии. Естественно, на границе досмотр. Его просят открыть чемодан. Он говорит: «Не буду». – «Пройдёмте». Приходят в кабинет начальника станции, он просит телефон, набирает номер и говорит: «Объясните, пожалуйста, чтобы меня не трогали, не досматривали. Или я больше сотрудничать не буду». Передаёт трубку – тут же все вопросы решились. Он вёз сугубо антисоветскую литературу. Органы просили его привозить всякие антисоветские журналы и газеты. Им нужно было для работы знать, что там происходит. Но, естественно, если на границе кто-то это вскрывает, то это уже скандал. Но вместе с этим у него в чемодане было много маленьких Евангелий и молитвословов. Так что да, он выполнял непосредственно поручение компетентных органов, скажем так, но это он использовал и на благо Церкви. В том числе и нам он привозил вот такие маленькие Евангелия, у меня до сих пор дома есть. Гедеоново братство. Он их привозил в 1960-е годы вот таким образом.

Неоднозначное время, конечно.

Неоднозначное время. Да. Те годы были очень неоднозначными. Кстати, личность митрополита Никодима у многих вызывала сомнения. Его обвиняли в том, что он католик, и чего только ему не приписывали. А дядя Женя был одним из ближайших помощников владыки, они секретарем епархии был. И он говорил, что нет, владыка Никодим[14] сугубо православный. Да, он делал какие-то заявления, ну, скажем так, не совсем объективно описывающие положение Церкви в Советском Союзе. Но за каждую такую «уступку» властям он что-то обязательно вырывал для Церкви. Кто-то тогда был готов всё, что скажут, тут же полностью повторить с радостью, лишь бы (ура!) их не трогали, лишь бы ничего не было. А владыка Никодим, если шёл на какой-то компромисс, то он обязательно что-то через это делал и для блага Церкви.

Я вот про себя смеюсь, что я очень опасный человек для архиереев. Я с ними дерусь. Это было в конце 1970-х годов. Я был в гостях у владыки Иоанна (Вендланда). Ну, естественно, когда мы были у него в гостях, то на службе я иподиаконствовал. Вот на Великий вход мне дают рипиду. Как известно, на архиерейских службах херувимская бывает очень долгая. Рассказывали про владыку Серапиона, что она могла доходить и до часа. Архиерейская проскомидия. И вот он долго-долго-долго поминал. Ну и вот. В какой-то момент архиерей поминает сослужащую братию, и все находящиеся в алтаре к нему подходят, целуют плечо, называют имя, и архиерей вынимает частицу. И вот подхожу я. В руках у меня рипида. Нижний конец рипиды у меня за что-то задевает. А я в движении. Владыка поворачивает голову, и я ребром рипиды его прямо промеж глаз! Вмятина осталась. Крови не было, но вмятина осталась. То есть это удар был чувствительный. Я остановился, хотел было что-то сказать, но владыка сделал жест отойти. Ну, служба продолжается. А потом, когда в алтаре все причастятся, что происходит? Все находящиеся в алтаре подходят под благословение владыки. Ну, в свою очередь подхожу и я. Тут владыка меня останавливает жестом: «Ты знаешь, что ты сделал?» Ну, я, естественно, в ноги: «Простите, владыка!» Поднимаюсь. Тут весь алтарь собрался вокруг, всем интересно, что будет. Он опять: «Нет, ты знаешь, что ты сделал?» Я опять в ноги: «Простите, владыка!» Когда я поднялся в третий раз, владыка сказал: «У меня всё утро болела голова. После этого прошло!» Так что вот так вот я расправлялся с высокопреосвященнейшим владыкой.

Кстати, тоже помню, в 1977 году были в гостях у владыки. Он тогда только что переехал в новый епархиальный дом, и ещё там не всё было обустроено. Он меня послал осмотреть его ризницу. Я достал его митру, зелёную, как помню, с крестом. Тогда только митрополиты и архиепископы имели митры с крестом. Нынешняя практика, когда все архиереи имеют митру с крестом, отличающуюся от протоиерейской, всё-таки пришла позднее. Я держу в руках митру. В это время входит владыка и говорит: «Посмотри, как красиво! Примерь!» Я говорю: «Владыка!.. Да как же?..» Он берёт митру, надевает на меня, подводит к зеркалу: «Посмотри, как тебе идёт! Подумай!»

Про академические и студенческие годы, поскольку я учился в духовной семинарии заочно, по существу я толком сказать ничего не могу. Это был первый выпуск Новоспасского филиала. Очень благодарен я отцам-преподавателям. В основном-то у нас общение было на консультациях перед экзаменами и на самих экзаменах. Причём многие отцы именно экзамены превращали в учебный процесс. Когда кто-то отвечал вслух, все слушали, преподаватель мог что-то спросить и у других, потом сам же дополнял, рассказывал. Так что большая благодарность всем нашим преподавателям.

Ещё о папе расскажите, пожалуйста, если можно. Всё-таки, он профессор. Вы сказали, что служил он практически каждое воскресенье. А как это практически было? Кто пел в хоре? Кто готовил запивку? Как организовался процесс в домашних условиях?

Вопрос ясен. Начнём «от Адама». Отец – участник Великой Отечественной войны. Прошёл всю войну на фронте, непосредственно на линии огня. Но он умудрился во время войны заочно окончить и курсы немецкого языка, и первый курс горного института. Таскал с собой учебники. Причём поначалу офицеры за это его ругали. Он радист, у него и так тяжелая радиостанция, а он ещё нагружает. Ну, а потом смирились, и даже помогали. И как только война кончилась, в 1945 году, его отправили учиться, потому что для них это был уникум. В Москве отец проходит медицинскую комиссию. Врачи тоже изумились. Они никогда не сталкивались с тем, чтобы во фронтовых условиях человек ещё и учился. Говорили сами себе: «В каких условиях он был!» Поэтому он был комиссован по истощению нервной системы. Но у кого из прошедших четыре года войны не было истощения нервной системы? И в 1945 году он поступил в геологоразведочный институт.

И тогда же открылась Троице-Сергиева лавра. Первым наместником был архимандрит Гурий (Егоров), будущий владыка митрополит, и отец очень захотел с ним познакомиться. Когда он дома высказал свои желания (а отец осиротел, его мама скончалась, когда ему было 12 лет, дед вторично женился, и вот была бабушка Женя), бабушка Женя на это сказала: «Хорошо, я тебя познакомлю». Дело в том, что бабушка Женя в 1920-е годы была слушательницей подпольных богословских курсов, которыми руководили братья Егоровы: архимандрит Гурий и его младший брат, священномученик Лев. И вот когда отца представили отцу Гурию, тот, узнав, что он геолог, сказал: «Ну, у нас тут один геолог уже есть!» И познакомил его с тогдашним иеромонахом Иоанном (Вендландом). Вскоре отец Гурий стал епископом Ташкентским и уехал в Среднюю Азию. Вместе с ним уехали и будущий владыка Иоанн, и будущий владыка Михей. Тогда, в студенческие годы, отец интересовался Севером, полярными экспедициями. Но в связи с тем, что владыка Гурий и отец Иоанн были в Средней Азии, он регионом своих научных интересов избрал Среднюю Азию. Для того, чтобы он мог летом приезжать в Ташкент и с ними общаться. Когда отец окончил институт в 1951 году, где-то около Нового года, он написал письмо тогда уже архимандриту Иоанну с вопросом о том, как ему выбрать дальнейший жизненный путь. Он спрашивал о монашестве, о семейной жизни, о занятиях наукой. И отец Иоанн тогда ему написал, что путь монашества в нынешних условиях для отца моего он не видит, потому что тут нужны послушания и прочее, это сложно исполнить. А вот, если жениться, то, конечно, другой кандидатуры кроме Лиды Амбарцумовой нет.

Мои родители всю войну переписывались. Отец был с мамой и с бабушкой Марусей. Мама моя тоже осиротела, когда ей не было и полутора лет. И её, и будущего отца Евгения воспитывала подруга матери. Дедушка Володя делал ей предложение, она отвергла по двум причинам. Во-первых, она знала предсказание дивеевской блаженной, предсказавшей дедушке священство, хотя тогда дедушка был баптистом. И бабушка Маруся, конечно, знала, что священник – муж одной жены, и если она выйдет за него замуж, то на священстве нужно будет поставить крест. Во-вторых, бабушка Маруся очень боялась, что если у неё будут свои дети, то она станет мачехой для этих сирот. Ну и вот с бабушкой Марусей и с мамой моей, отец всю войну переписывался. Но отношения у них были как у брата и сестры, не больше.

И вот отец Иоанн ему пишет, что если жениться, то конечно, на Лиде. Далее он пишет, что служение в Церкви может быть в будущем, это не будет помехой. Отец спрашивал, насколько занятие наукой Богу угодно, не будет ли это развивать гордость. Он говорит: «Гордость может быть на любом месте, на любом служении».

Так что вот, с будущим владыкой Иоанном отношения были, по-моему, до 1956 года, когда владыка Иоанн был отправлен в Дамаск представителем Патриарха Московского при Патриархе Антиохийском. Потом до конца 1960-х годов он был за границей: Сирия, Германия, Соединенные Штаты Америки. Кстати, в Штатах Владыка Иоанн был единственным представителем религиозных организаций на похоронах президента Кеннеди.

И когда владыка Иоанн вернулся в Россию и вскоре получил овдовевшую Ярославскую кафедру, то вскоре отец стал искать возможность с ним наладить контакт. И как раз тогда приезжал в Москву будущий отец Димитрий Амбарцумов. Тогда он был студентом Ленинградской духовной школы, не могу сказать, семинарии или уже академии. Или отец сам его вызвал с тем, что тот съездил в Ярославль и спросил у владыки разрешения к нему приехать.

И вот состоялась их встреча. И при этой встрече владыка обо всём расспрашивал, и потом стал подробно расспрашивать, в какой квартире он живёт. Попросил нарисовать план квартиры. И когда он увидел, что в квартире есть изолированная комната, не соприкасающаяся с соседями, он поставил вопрос о священстве. Отцу тогда было 50 лет. При этом он естественно, сказал, что самое главное – это получить «добро» от Лиды. И когда её согласие было получено, на праздник Трёх святителей, 12 февраля 1972 года, отец был рукоположен в диакона, а 19 марта того же года – во иерея.

И тогда встал вопрос об организации домового храма. Пела в первую очередь мама. Читали, может быть, не сразу, мы все. Просфоры пекла мама. Я сам из дерева вырезал печать в виде креста без букв и иных изображений. Потиром служил фужер. Дискосом – вазочка для варенья. Были такие на ножках. Вне богослужения они хранились в буфете, на верхней полке. Мы знали. Никто туда не лазил. Но принципиально, если бы кто-то пришёл, никто ничего заподозрить не мог. Справа и слева в отцовском кабинете были шкафы. Справа стол, а сверху – тоже шкафы. Это пространство сначала забивалось всем, чем угодно: валики от дивана, одеяла, подушки. Потом мы усовершенствовали: вешали три слоя толстого поролона. Мы к тому же жили на первом этаже, и под окнами ходили люди, поэтому нужно было сделать так, чтобы ничего не было слышно. На кухне и в комнате включалось радио, чтобы тоже глушить звук.

Фелонью первоначально долгое время была сшитая скатерть-плат, которая просто булавкой на груди соединялась. На спину булавочками из ленточки крепились кресты. Так что никто ничего потом заподозрить не мог. Какая-то накидка, какая-то ткань. У отца была и походная епитрахиль. Просто ленточка с изображениями крестов попалась, которую он и в экспедиции с собой брал. У него был и галстук, освященный как епитрахиль, и в частности, он с этим самым галстуком принимал последнюю исповедь и причащал профессора-психиатра Дмитрия Евгеньевича Меликова в больнице. Мы с ним были близко знакомы. Он был младшим другом дедушки Володи, из того же круга. Он часто бывал у нас дома. И когда он попал в больницу, он как раз просил папу, это было на праздник 9 мая, причастить его. Он говорит: «Вот когда у тебя будет время, когда сможешь». Ну, отец ответственно к этому отнесся, поняв, что тянуть нельзя, откладывать нельзя, хотя, вроде бы, всё было нормально. Какая-то операция была отнюдь не жизненно важная. Как раз очень хорошо, что это оказалось 9 мая, потому что в выходные, праздничные дни больница опустела, и в двухместной палате Дмитрий Евгеньевич оказался один. Так что спокойно пришёл отец в костюмчике, с галстуком. Если бы кто зашёл – беседуют два профессора. Отец потом говорил, что он поражён был, что как-то всё перешло на генеральную исповедь. Что, в общем-то, не было запланировано. А где-то через день утром Дмитрий Евгеньевич проснулся, хотел вставать, спустил ноги с кровати, тромб оторвался, и он скончался. Это был 1979 год. Вот так консперативно отец мог бывать и в больницах, что естественно, в те годы ни один официальный священник сделать не мог.

Про отца я ещё скажу, что он, как мы считали, был очень боязливым. Он не терпел каких-то политических анекдотов, каких-то политических разговоров. Он сразу начинал закрывать форточки. Мы удивлялись: это же не 1930-е годы! Потом-то мы, конечно, осознали, что в чём, в чём, а в страхе отца обвинить было нельзя. Потому что если бы отец чего-то боялся, то он бы никогда тайным священником не стал. Отец готов был пострадать за Христа, за Церковь, но вот ради какой-то глупости он отнюдь не был намерен подставить самое главное.

Где-то на рубеже, наверное, 1980-х годов, может быть, в начале 1980-х годов был такой момент, что дома ожидали обыск в связи с тем, что жена старшего брата Серёжи в своё время была секретарём Андрея Дмитриевича Сахарова. Её отец сидел в шарашке вместе с Александром Исаевичем Солженицыным. Вот в это время у Серёжи дома был обыск. Ну и мы тоже дома всё, что можно, пересмотрели, в частности, от братьев после геологических экспедиций были какие-то патроны. Мы это всё ликвидировали, я всё выкинул в речку. Не только охотничьи, но и от карабина. И тогда отец очень переживал по поводу покровцов. Это были салфетки квадратной формы с крестиком посередине. Я говорю: «Слушай, кто догадается, что это покровцы?» Ну, и слава Богу, обыска не было. Это милость Божия.

Кстати, когда мой младший брат, Василий Глебович, окончил школу, он потом всем заявил, что он не знает, куда он хочет дальше поступать, какой избрать жизненный путь, и поэтому он в поступил в фельдшерское училище, объясняя это тем, что это всегда с ним останется в жизни. Опять же, в армию попадёт специалистом. А дальше он сможет заново избирать свой жизненный путь. Ну, кстати, когда он окончил фельдшерское училище, то в конкурсе лучшей профессии по городу Москве он занял второе место. Так что он уже определялся. И вот его призвали в погранвойска. Погранвойска КГБ СССР. Причём для сотрудников КГБ была специальная анкета, в которой был пункт и о религиозном отношении, где Василий Глебович написал «православный». На прямой вопрос – прямой ответ. Здесь уже «я не знаю» сказать нельзя. Потом по поводу того, что он не комсомолец, его тоже там спрашивали, он объяснил всё как есть. И опять-таки, мы потом изумлялись: когда в КГБ призывают, там ведь проверяют, а у него все братья и сёстры не комсомольцы.

Ещё я скажу о том, что со священством отцовским связано. Как мы знаем, священник служит сугубо от лица правящего архиерея, только от его имени, а не сам по себе. Если священник самовольно разрывает общение с архиереем, он теряет благодать. И владыка Иоанн за несколько лет до своей кончины выдал отцу справку о рукоположении. Но указал не ту дату. Указал 1979 год, а не 1972 год. Как он сказал, ему удобнее объяснять, если что. Можно сказать, что он в 1979 году в домовом архиерейском храме рукоположен. Кстати, это был первый храм, освящённый в честь святителя Иннокентия Московского, апостола Америки, который был прославлен в 1977 году благодаря трудам владыки Иоанна, он собирал материалы, сердцем к нему прикипел. И потом он отцу сказал: «После моей кончины год можешь служить так. А потом ты должен будешь войти в каноническое общение с кем-то из архиереев. И были названы три имени. Одно имя я не помню. Второе имя было – тогда архиепископ Венский Герман, ныне находящийся на покое в Волгоградске, и ещё было названо имя владыки митрополита Таллинского и Эстонского Алексия. Ну вот, в 1979 году владыка скончался. Недавно вспоминали 35-летие со дня его кончины. Владыка Герман в то время был за границей. Ну и получилось так, что отец вышел на открытое служение через Святейшего Алексия, бывшего митрополита Таллинского и Эстонского. Святейший сразу его принял. Владыка Арсений[15], надо сказать, человек очень дотошный. Он просмотрел его документы. По легальности у него сомнений не было, по правомочности. Но он сразу отметил, что дата стоит не та. Потому что в 1979-м году обстановка в Советском Союзе государственно-церковная была несколько другая, и уже, так сказать, актуальность тайного рукоположения не стояла. Когда владыка Иоанн поставил перед отцом вопрос о священстве, он сказал: «Или сейчас, или никогда». И при этом добавил: «Ты можешь принести большую пользу Церкви». Тогда отцу было 50 лет. Когда в 1990 году осенью отец вышел на открытое служение, ему было почти 70 лет. Естественно, в это время никто бы его рукополагать не стал. А какую он принёс пользу Церкви, я думаю, рассказывать и говорить не нужно. Он стоял у истоков церковного образования, у истоков Свято-Тихоновского Богословского института, был первым ректором. Хотя идейным вдохновителем, конечно, был отец Владимир[16]. Но потом встал вопрос о регистрации и прочем, и отец, как научно-административный работник, знал эту кухню. Он также стоял у истоков тюремного служения. И его книга, написанная на больничной койке, когда он уже был прикован к одру тяжелобольным человеком (до этого у него просто времени не было, чтобы что-то писать) «Остановитесь на путях ваших – записки тюремного священника», до сих пор является настольной книгой многих отцов, несущих соответствующие послушания. Кстати, один тираж был выпущен по просьбе системы исполнения наказаний. И осуждённые, и их родственники тут же с большим интересом и с пользой читают эту книгу.

Летом 1990 года, где-то около праздника Преображения Господня, отец стал предпринимать шаги для того, чтобы идти на открытое служение. Потом ему Святейший велел прийти 1 октября, и даёт ему указ о назначении его священником в храм Илии Обыденного со 2 октября. Здесь у отца естественно встает вопрос: как быть с регистрацией уполномоченного по делам религий? На что Святейший заявляет: «А я с сегодняшнего дня отменил регистрацию». То есть это именно было соизволение, решение самого Святейшего Алексия. Он просто поставил власти перед фактом.

Вот, по поводу Святейшего Алексия. Во всяких либеральных источниках иногда говорят: «Ну что он? Он просто попал в струю. Время его сделало таким». Но мы должны помнить о том, что и он сам делал это время. Начиная с того, что подъём религиозного сознания в Советском Союзе начался с празднования Тысячелетия Крещения Руси.  Сейчас мало кто знает, мало кто помнит, что в начале 1980-х годов управляющий делами Московской Патриархии митрополит Таллиннский и Эстонский Алексий подал записку в Совет Министров о том, что весь мир готовится к празднованию Тысячелетия Крещения Руси, и было бы неприлично, если бы на родине этого события, об этом молчали. Именно с этой докладной записки всё началось, было принято решение, что нужно и нам это отметить.

Именно для празднования Тысячелетия Крещения Руси было определено передать один из монастырей в Москве Русской Православной Церкви. Причём поначалу речь шла о Донском монастыре. Но тут народ, сами рабочие фабрик, заводов, которые были вокруг монастыря, подали протест, написали, что они против, не потерпят, что такое мракобесие будет рядом с ними. И тогда передали самый запущенный Данилов монастырь, в котором в то время находилась колония для несовершеннолетних.

Это очень промыслительно, потому что это первый московский монастырь из тех, что сохранился до настоящего времени. И с этого началось возрождение Русской Православной Церкви. Кстати, за эту инициативу, естественно, по настоянию властей, владыка Алексий был убран с поста Управляющего делами Московской Патриархии. Так что Святейший Патриарх Алексий – творец нашей церковной истории.

[1] священномученик Владимир Амбарцумов.

[2] протоиерей Кирилл Каледа.

[3] с 1993 г. – Брюсов переулок.

[4] стихотворение Александра Александровича Солодовникова «Открытие Москвы».

[5] протоиерей Феодор Соколов, (1959 – 2000).

[6] митрополит Иоанн (Вендланд), (1909 – 1989).

[7] епископ Стефан (Никитин), (1895 – 1963).

[8] протоиерей Борис Старк (1909 – 1996).

[9] митрополит Серапион (Фадеев), (1933 – 1999).

[10] архимандрит Дионисий (Шишигин), (1952 – 2017).

[11] епископ Сергий (Соколов), (1951 – 2000).

[12] архиепископ Михей (Хархаров), (1921 – 2005).

[13] архиепископ Ермоген (Голубев), (1896 – 1978).

[14] митрополит Никодим (Ротов), (1929 – 1978).

[15] митрополит Арсений (Епифанов).

[16] протоиерей Владимир Воробьёв.